скакивает. В чинах не столь существенных, но молод и на рожу смазлив. Шапка с портфелем под мышкой, шинель наискось застегнута. «Скорей, – кричит, – скорей!» Этот десятью рублями не отделался. И пошла машина! Две сотенных насшибал!
– Пан Артемий у нас добытчик, – согласился Фаберовский. – А я перед Черевиным к Лабурде заходил, якобы справиться о самочувствии после прививок. Выяснил, чем бразильцы послезавтра заниматься будут. Сам Лабурда с послом пойдут в Зимний на водосвятие, а камердинер ихний поедет в Биржевой сквер за попугаями вместо Лабурды. Так что если жив буду, в квартиру к бразильцу самое время будет лезть. А если не жив – то у Луизы я бумагу оставил, передашь ее Черевину.
– Это можно.
– Заодно скажешь Черевину, что Свиноредский договорился с Варакутой в ночь, когда в посольстве бал будет, поставить у него своих бандитов в малиновых кушаках, которых он у себя на царское чучело натаскивает.
– Тссс! – сказал Артемий Иванович. – Разве можно на лестнице говорить «царское чучело»! А тебе хоть объяснили, где тебя убивать будут?
– Если бы! Или по дороге на нас нападут, или завезут меня куда-нибудь в укромное место и там прикончат. Вот тебе, пан Артемий, твой револьвер. – Поляк достал из-за пазухи оружие и сунул его Артемию Ивановичу. – Если случится это на дороге, будем вместе отстреливаться, а если завезут куда, то дуй до ближайшей части и телеграфируй Черевину, и пристав пусть туда же команду городовых высылает.
Артемий Иванович покрутил шишку звонка. Было слышно, как открылась внутренняя дверь, и Петр Емельянович раздраженно сказал жене, отпирая замок наружной:
– Да если ничего не сладится, я лучше с тобой разведусь, вину на себя приму, и тебя за него выдам – но он от меня только через венец выйдет. Мне терять нечего.
Увидев перед собой Фаберовского с Артемием Ивановичем, кухмистер осекся и покраснел. Стоявшая позади него с заплаканными глазами Агриппина Ивановна закрыла лицо руками.
– А Глашка с Василиской гулять убрались, на Марсово поле глазеть пошли, как балаганы к Масленице строят, – сказал Петр Емельянович, и было видно, что он врет.
– А вот нам на царской службе на балаганы не поглазеешь, – с сожалением в голосе сказал Артемий Иванович. – То лихачом приходится обряжаться, то в смертельные сражения с нигилистами вступать. Вот эту жестянку поставьте куда-нибудь пока, она мне еще жизнь может спасти в лихой момент. И на все это еще столько сил уходит, что потом так есть хочется…
– Ой, да что же вы в дверях стоите? – Агриппина Ивановна засуетилась, и побежала в столовую накрывать на стол. Артемий Иванович лихорадочно рассупонил лихаческий армяк, скинул его на руки будущему тестю и побежал следом.
– Что тут у вас случилось? – спросил Фаберовский, снимая шубу и вешая ее на крючок.
– Дело в том, что… – замялся кухмистер. – В общем, ничего страшного, но смотря с какой стороны смотреть… Да вы снимайте калоши, снимайте.
Петр Емельянович побагровел и натужным шепотом произнес, приблизив губы к самому уху поляка:
– Сбежала.
– Кто? – в тон ему спросил Фаберовский.
– Глафира. Невеста Артемия Ивановича. Василиска сказала, что с прикащиком из столбовской обжорки. Я к Столбову ходил, а тот говорит, что прикащик отпросился на все Святки и уехал еще в Сочельник. Агриппина Ивановна сразу в слезы: «Убили ее», говорит. Хотела в сыскную сообщать, но я отказал. Вот, выдадим Василиску хотя бы, тогда и сообщим.
– Что-то пан кухмистер запутал меня. Вы вторую дочку тоже умудрились замуж пристроить? И кто же жених?
– Он, – кухмистер показал через плечо на дверь, откуда доносилось лязганье вилок и громкое чавканье. – Ваше превосходительство, прошу дозволения на подмену. Никто не пострадает же! Между ними никакой разницы! Только я да Агриппина Ивановна их различаем.
– Да мне-то все равно, – сказал ошеломленный поляк. – Только раз никакой разницы, дозвольте и мне 5 тысяч вперед. Чтобы без риску. Вам все равно без разницы, а мне спокойнее.
Они прошли к кухмистеру в кабинет, тот достал из несгораемого шкафа и отсчитал пачку сторублевок – ровно пятьдесят штук. Потом они присоединились к Артемию Ивановичу, который не подозревая ничего, с удовольствием уплетал битую телятину в сметане и со спаржею. Обед прошел мрачно и безмолвно. В семь вечера Фаберовский с Артемием поднялись из-за стола, оделись и спустились вниз. Лукич вывел рысака с упряжкой, Артемий Иванович взгромоздился на козлы и, дождавшись, пока Фаберовский угнездится сзади, покатил на Миллионную.
– Вон твоя краля, Степан, – сказал он, когда они остановились напротив офицерских флигелей во дворе штаба Гвардейского корпуса. – У калитки в ограде стоит.
Фаберовский подвинулся, освобождая для приставши место, однако Сеньчукова не подошла к ним, как они ожидали, а призывно стала махать им рукой.
– Не может быть, чтобы меня там убивать стали, – пробормотал поляк.
– Почему же не может? – утешил друга Артемий Иванович. – Полковника Судейкина помнишь? Как его ломами в сортире забили? В сортир не ходи. И деньги от Дурново, может, мне отдашь? Убьют, неровен час, тебя – мне по почте их не пришлют.
– Вернешься на Конюшенную, найдешь их под футляром от микроскопа.
Фаберовский вылез и решительно направился к приставше, а Артемий Иванович тайком перекрестил его спину.
– Ужасно холодно, пойдемте скорее в дом, – сказала приставша и взяла поляка под руку. Они обошли офицерский флигель кругом и по черной лестнице поднялись на четвертый этаж.
– Извините, что не с парадного хода. – Сеньчукова открыла дверь и впустила поляка на кухню. – У хозяев было три ключа, два они забрали с собой, а третий уже давно утерян. Вот здесь можно повесить шубу.
Она зажгла свет, и поляк с интересом огляделся. Около плиты лежало толстое полено, на котором явно кололи щепу на растопку. Топора ни рядом с поленом, ни на кухне вообще не было, хотя на полене остались треугольные следы от лезвия.
– Кому принадлежит эта квартира? – спросил Фаберовский, разыгрывая полную неосведомленность.
– Моему деверю. Он с женой и детьми поехал в Гатчино навестить свою мамашу с сестрой. Со свекровью удар случился, да вроде все обошлось – врачи говорят, что очухается.
– А где же прислуга? У него же наверняка есть денщик?
– Урыленко к сестре отпустили. Пойдемте в прихожую.
Вешалка в прихожей была пуста, обуви, кроме стоптанных валенок в углу, не было. Дверь на парадную лестницу была заперта изнутри на крюк. Фаберовский принюхался, пытаясь определить по запаху, есть ли кто-нибудь еще в квартире кроме него и Сеньчуковой. Но мерзкий одеколон, обильно, на две копейки, вылитый в парикмахерской при бане ему за воротник, перебивал все запахи. Поляк не любил никаких одеколонов, а сейчас он преисполнился к ним лютой ненавистью.
– Раздевайтесь, не стесняйтесь, – нервно тарахтела подполковница, вешая ключ на гвоздик в косяке. – Галоши можно поставить вот сюда.
«Специально трещит, чтобы не слышно было, что там, за дверями», – подумал Фаберовский и незаметно переложил револьвер из шубы в карман сюртука, прежде чем повесить ее на вешалку.
Он уже не сомневался, что где-нибудь в задних комнатах его ждут, однако полагал, что чем дольше он будет изображать полное неведение и отсутствие подозрений, тем больше у него шансов выкрутиться из этой истории. Он снял галоши и вслед за Сеньчуковой прошел в гостиную.
Здесь приятно пахла хвоей стоявшая за раскрытой ширмой нарядная елка. Посреди комнаты был круглый стол, на котором красовались два хрустальных бокала и вазочка с бисквитами. Под столом на полу стыдливо пряталось жестяное ведро со льдом, из которого торчало три бутылки шампанского.
– Надо же, шампанское! – сказал поляк.
– Да какое это шампанское! – пренебрежительно сказала Сеньчукова, пиная ведро ногой. – Это кахетинский розовый «Шипучий кларет» по рупь с полтиной за бутылку.
– А это что? – спросил Фаберовский, показав на ширму, за которой мог скрываться полувзвод стрелков.
– Подарок сослуживцев по полку на производство в капитаны. Полковой художник изобразил на ней Семеновский полк в сражении под Нарвой в 1700 году.
– Вы хорошо осведомлены в полковой истории, – заметил поляк и подошел к неряшливо расписанной коленкоровой ширме, заглянув за нее поверх рамы. Он никого там не обнаружил, только у дальней стены блестел стеклами буфет с посудой да пол был усыпан осыпающейся хвоей – совершенно не потревоженной, с каплями застывшего парафина от свечей. Было ясно, что с Рождества за ширму никто не заходил.
– Неплохая квартирка за казенный счет. С дровами или без дров?
– С дровами.
– И сколько в ней комнат?
– Три. Еще детская и спальная. Прислуги они не держат, а денщик Урыленко, когда дома, на кухне спит.
«Значит, они могут быть в любой из оставшихся двух комнат. Либо дождутся, когда она подпоит меня и откроет им парадную дверь». – Фаберовский бросил беглый взгляд в окно. Во дворе было темно, зато Миллионная ярко освещена электричеством, и поляк мог хорошо разглядеть полосатую будку дворцовой стражи у Эрмитажа и Артемия Ивановича, который возбужденно бегал вокруг саней. В крайнем случае, можно разбить стекло и закричать «Караул!».
– Как поживает пятно на мягком месте вашего отца? – спросил поляк, становясь спиной к окну, так чтобы ему были видны все двери.
– Пятно рассосалось, но он до сих пор прихрамывает, – сказала она, взглянув на часы и прикусив губу. – Ой, давайте выпьем!
Фаберовский подошел к столу, не сводя взгляда с дверей, наклонился и достал бутылку. Хлопнула пробка в потолок, в воздухе запахло сивухой и дрожжами. Сеньчукова брезгливо сморщила нос.
– За четыре с полтиной деверю всучили помои, – сказал она. – Где это он покупал, на Сенной, что ли? Но у Александра в буфете я видела графин с водкой. Вы пьете водку, граф? Мне больше нравится шампанское, но сейчас мне хочется выпить чего-нибудь покрепче.
Пока она ходила за ширму к буфету за водкой, поляк поспешил убрать отвратительно пахнущую бутылку, похоже, действительно купленную за рубль на Сенной.