Сиена вся состоит из прямых линий — цепи крыш, ряды фасадов одинаковой высоты, но ближе к окраине города прямые линии сглаживаются, становятся более мягкими, округлыми. И только здесь, между Порта Овиле и Порта Писпини, Базилика Сан-Франческо и Церковь Санта Мария ди Провенцано с окружающими их высокими домами пересекли бы под прямым углом череду прямых линий на глазах у наблюдательного путника, если бы спуск в этом месте не был особенно пологим. Городские стены с пустыми ветхими башенками словно текли вдоль дороги, ведущей из города, расширяя его пространство. Чуть дальше дорога изгибалась вдоль стены, так что Сиена терялась из виду, но затем вновь напоминала о себе громоздящимися друг на друга фасадами. А вдали вырисовывалась, нависая над городом, Торре дель Манджа[8].
— Полюбуйтесь на нашу красавицу Сиену! — сказал кавалер.
Но Джулио было не до этого. Хорошенько поразмыслив обо всем накануне встречи с Никкьоли, он решил, что просить его об еще одной подписи было бы безумием, наверняка это покажется подозрительным. К тому же с некоторых пор он как-то особенно робел перед кавалером, словно пытался искупить свой обман излишне почтительным, раболепным поведением. Однако теперь, когда они прогуливались рука об руку, Джулио подумал: а что, если все-таки согласится? Конечно, это лишь отсрочит долги на какие-то пару недель, но… Ласковый, снисходительный тон кавалера придал Джулио решимости:
— Я хотел в который раз попросить вас об одной милости…
— Конечно, чем смогу!
Внутри у Джулио будто все перевернулось. Он продолжал, словно во сне:
— Не затруднит ли вас одолжить нам еще немного денег…
Кавалер побледнел.
— Сколько вам нужно?
— Тысяч десять лир. Мы нынче совсем без гроша.
От неожиданности кавалер побледнел еще сильнее. Тут Джулио понял, какую ошибку совершил, проговорившись. Он хотел было исправиться, сказать, что на самом деле все на так плохо, но, посмотрев на Никкьоли, понял, что упал в его глазах раз и навсегда. Тогда Джулио взмолился по-ребячески, пытаясь убедить своего спутника, что речь шла не более чем о прихоти — так, ничего важного, просто хотели позволить себе небольшую роскошь. И улыбнулся, чтобы рассеять всякие подозрения. Но кавалер будто и не заметил улыбки. Его настроение резко изменилось, он шел молча, потупив взор. Его задумчивость не обещала ничего хорошего. Он даже ускорил шаг, словно хотел поскорее избавиться от неприятного ему общества. Он, должно быть, разгневан? Все, их дружбе конец? Или он пойдет в банк, чтобы все разузнать?
Когда подошло время прощаться, кавалер едва пожал руку Джулио.
— Наверное, презирает меня, — подумал тот, не зная, что ошибается в своих предположениях.
Вернувшись домой, Джулио застал Энрико и племянниц за игрой в шашки. На ноге у Энрико был горчичник: ночью его опять мучили приступы подагры. Модеста сидела у окошка и вышивала.
Джулио заперся у себя в комнате. Да, его жизнь давно уже превратилась в набор машинальных действий. Ничто не трогало его; голоса, доносившиеся из соседней комнаты, не волновали, словно наталкиваясь на какое-то препятствие и замирая на полпути. Бедняга даже огляделся, чтобы проверить, не выросла ли впрямь вокруг глухая стена, отделяющая его от других. Не было больше ни волнения, ни печали: правда предстала перед Джулио во всей своей жестокой очевидности и, кружась в водовороте мыслей и воспоминаний, шептала ему, что ничего уже не изменишь. Все вокруг рассыпалось, как песочные замки, а он сидел молча и смотрел: всякое проявление воли отныне казалось преступлением. Джулио приятно было видеть, как радуются другие, чужое счастье представлялось ему естественным. Он с удовольствием отпустил Никколо во Флоренцию, да и сам с трудом верил, что завтра истекает срок очередного векселя. Когда закрываешь глаза перед лицом неизбежности, кажется, что беда где-то далеко.
Тем временем голоса в гостиной стихли. В дверном проеме появилась голова Энрико.
— Ты виделся с кавалером?
— Да, мы гуляли целых два часа. А что?
— Хотел узнать, не сболтнул ли ты лишнего. Ему нельзя доверять: с такими нужно быть начеку!
— По-твоему, я стал бы посвящать его в наши проблемы? У него и своих хватает. Это было бы просто бестактно с моей стороны.
— Значит, все в порядке.
— Я же не вчера на свет родился!
— Да я так спросил, на всякий случай. Нужно же мне знать, как себя вести, если вдруг его встречу.
— Что бы он ни спросил, делай вид, что ничего не знаешь.
— Как скажешь. Хватит сидеть одному, пойдем с нами: Модеста с девочками собираются на прогулку.
— Зачем? Мне и здесь неплохо. — В голосе Джулио звучало сомнение.
— Ну, как знаешь.
Голова исчезла, и дверь захлопнулась. Джулио посетила странная мысль: а что, если он сейчас выйдет на улицу и закричит, как сумасшедший? Или разбежится и кинется вниз с высокой стены? А может, просто станет бегать по улицам Сиены так быстро, что никто его не поймает? Его одолевало желание сделать что-то сумасбродное, чтобы все удивились.
— Да, — подумал он, — человек может сильно измениться. Как болезнь — она стучится в двери, когда ее вовсе не ждешь!
Но Джулио не пошевелился, и, глядя на него в ту минуту, трудно было что-либо заподозрить. Он досадовал на племянниц за то, что те, как обычно, зашли поцеловать его на прощанье — к чему эти сантименты?
— Должен же быть какой-то высший смысл в нашей повседневной жизни! А то выходит, что я за сорок лет ничего не создал, ничего, что соответствует моему характеру, что способно радовать душу! Другие уверены, что я такой же, как и они, — потому что я им это внушил! Им было бы неприятно узнать правду! Все так привыкли видеть во мне то, что им угодно, а я не хотел их разочаровывать и продолжал жить, приспосабливаясь, обрекая себя на пресловутую нормальность. Но правильно ли это? Может, моя откровенность пошла бы им на пользу. Теперь я понимаю, как зыбко мое существование: достаточно одного решающего события, вроде векселя, чтобы то, что когда-то казалось мне нерушимым и правильным, в одно мгновение потеряло всякую силу. Но если я выйду из привычных рамок, дам волю своей страстной натуре, то вынужден буду идти, куда глаза глядят, прочь из этого дома. Проявить волю — значит, преодолеть нерешительность и апатию, показать другим свое истинное лицо, порвать с прошлым. Но мои близкие — часть меня самого, а потому всякое личное искупление для меня бессмысленно: я в ответе не только за себя и за свою совесть, но и за грехи других.
Джулио хотелось снять с себя страдания, возложить их на кого-нибудь другого, а самому остаться в стороне и наблюдать. Продолжать такую жизнь не имело смысла, смерть была единственным выходом.
— Они хотят, чтоб я умер. А я покорно следую их воле и даже не думаю сопротивляться. Почему?
Он не находил причины, и мысли уносили его далеко, к годам юности, когда страданиям еще не было места в его жизни. Теперь же, в момент отчаяния, они словно оскверняли собой и это неприкосновенное, девственное прошлое. И юность казалась чем-то нереальным, словно она была всего лишь прекрасным сном, плодом воображения.
Джулио вышел из комнаты с таким лицом, что Энрико поинтересовался, все ли в порядке.
— У меня? Разумеется, лучше не бывает!
Никколо провел весь день во Флоренции, слоняясь по улицам. Он старался как-то ободрить себя, делал вид, что его ничто не заботит, и прогуливался, подняв голову и выпятив грудь, словно знатный синьор, гордый своим положением и прибывший в город с важным визитом. Время пролетело быстро, Никколо и не заметил, как уже возвращался обратным поездом в Сиену, и только теперь он подумал, что, возможно, должен был остаться и поддержать Джулио, но тут же мысленно нашел себе тысячу оправданий.
— Было бы неразумно с моей стороны поддаться переживаниям раньше времени. По крайней мере, сегодняшний день я провел с пользой!
Когда поезд прибыл, уже смеркалось. Никколо не спешил возвращаться домой, он пропустил вперед других пассажиров и носильщиков с чемоданами и остановился на выходе из вокзала, словно турист, впервые оказавшийся в Сиене. Молча, заложив руки за спину, он глядел на базилику Сан Франческо, окутанную сумерками.
Напротив, в каком-нибудь километре от базилики, холм был еще залит светом, а посередине стелилась ковром до самых гор голубовато-безмятежная долина, поблескивая светло-серыми бликами. Над равниной возвышался кипарис, казалось, он парил в воздухе: уступа, на котором он рос, не было видно. Ниже базилики Сан Франческо холм Овиле был усеян маленькими домиками, которые будто соскальзывали вниз вдоль сточных каналов.
Никколо оглянулся, чтобы убедиться, что за ним не наблюдают, и, вновь приняв спесивый и надменный вид, направился домой, заходя по дороге в каждую лавку, где продавались всякие вкусности. Дома он первым делом сообщил с ликующим видом:
— Какой чудесный день, я отлично провел время!
И затем добавил снисходительно-сочувственно:
— А вы тут, небось, скучали!
XI
Никкьоли по-прежнему ничего не подозревал, но просьба Джулио возмутила его: кавалеру казалось, что братья злоупотребляют его дружбой. Однако позже, обдумав все, как следует, и успокоившись немного, он решил, что не стоило спешить с отказом — необходимо было хорошенько все взвесить и попытаться помочь, если конечно не обнаружатся какие-то непредвиденные обстоятельства. Ему было неловко, что он так высокомерно повел себя с Джулио, однако природная самоуверенность не позволяла ему подозревать Гамби в мошенничестве. Чтобы сохранить твердость и не выдать своего раскаяния, Никкьоли решил на некоторое время прекратить свои визиты в книжную лавку и в понедельник, хоть и без особой надобности, направился в свою усадьбу в Монтериджоне: пусть его ищут, сколько им угодно. Великодушие — это прекрасно, но нужно и меру знать!
В понедельник утром братья пришли в лавку. Энрико ворчал себе под нос, у него были мешки под глазами, и вообще он выглядел разбитым и подавленным.