иками. «Боже мой! Сколько же на свете разного дива дивного! Вот взять пальмы, тоже не видел. На них растут плоды — кокосовые орехи величиной с голову… Побывать бы везде, посмотреть бы, узнать…»
— Кончай ночевать! В колонну по четыре — становись! Р-равняйсь! Смир-рно! Шагом марш!
Четко, все разом, даже сами удивились, шаркнули каблуками по гулкому асфальту, прошли несколько метров в ногу, потом зачастили, задробили, перешли на вольный шаг.
Прощай, Одесса! Впереди опять дорога — желтая, пыльная, куда-то она их приведет…
К вечеру дорога привела солдат в очередную деревню на ночлег, а утром они уже шли по земле другой республики, где жил другой народ, который разговаривал на незнакомом языке, и одеты люди были необычно: в высоких бараньих шапках, в длинных вышитых белых сорочках, поверх которых надеты были жилеты; на ногах то ли белые носки, то ли онучи, намотанные на манер солдатских обмоток, обуты в самодельные постолы из сырой кожи с длинными ременными шнурками, завязанными повыше щиколоток. Молдаване. Они приветливо улыбались и вместо воды приносили в кувшинах холодное виноградное вино. Солдатам это понравилось, и вскоре не было ни одного, которого бы не мучила жажда, когда на горизонте показывалось очередное молдавское село. Лейтенанту через старшину пришлось проявить строгость и запретить подобный «водопой», тем более что уже близок был конец путешествия — впереди где-то маячил пересыльно-распределительный пункт. Но и от того, что выпили, настроение у солдат поднялось: одни шли веселые, разговорчивые, лихие, готовые в огонь и в воду, другие резвились, как дети, подтрунивали друг над дружкой, подшучивали, затеяли игру «угадай, кто сбил шапку».
Пересыльно-распределительный пункт располагался в большом молдавском селе с немецким названием Бердорф.
Присевшее в глубокой балке, они увидели его только тогда, когда взошли на гребень очередного холма. Окутанное садами, с тремя ровными улицами белых домиков, с виноградниками по склонам холмов — село это показалось Гурину каким-то ненастоящим, игрушечным, картинным.
К селу солдаты спускались прямо по целине. Сочная трава была скользкой, и они катились по ней, как по ледяной горке, — с гиком, хохотом, толкали друг друга, подставляли подножки, кувыркались. Старшина пытался утихомирить, но только рукой махнул и побежал вперед, чтобы внизу остановить эту озорную ораву.
С трудом угомонив, он терпеливо ждал, пока солдаты отряхивались, приводили себя в порядок. Старшина мял мягкую траву своими пыльными сапогами, приговаривал:
— Мальчишки!.. Ей-бо, мальчишки… — И уже построже прикрикнул: — Побыстрее, побыстрее!
— Не торопи, старшина… Ведь уже пришли… А там неизвестно — встанешь ли еще хоть раз в полный рост, — заметил кто-то из солдат. — Вон, слышишь, гремит?..
И все сразу притихли, улыбки послетали с лиц, прислушались — действительно, впереди где-то далеко-далеко погромыхивало глухо, словно землю толкли огромные паровые молоты. Знакомые звуки…
Узкой дорогой виноградника они вышли на улицу села. Лейтенант спросил у встречного солдата, где размещается пересыльный пункт, тот указал рукой на дом. Приведя строй в порядок, старшина повел солдат вслед за лейтенантом. Вошли в просторный двор, совсем не похожий на дворы наших деревень, остановились. Лейтенант пошел в дом, а старшина остался с солдатами.
— Смотри, — толкнул Бубнов Гурина. — Сразу видно — тыловик: новенькое обмундирование, чистенький весь.
Гурин взглянул, куда указывал Бубнов: на крыльце стоял офицер, картинно подбоченясь, выставив одну ногу вперед. Обмундирование на нем ладно пригнано, темно-зеленая гимнастерка и галифе отутюжены, хромовые сапоги зеркально блестели, голова в аккуратной фуражечке гордо запрокинута. Густые черные брови и чуть прищуренные против солнца глаза. И все это ему показалось очень знакомым.
— Лейтенант Исаев! — узнал Гурин своего командира и обрадованно бросился к нему. — Здравствуйте!
Исаев взглянул на Гурина, улыбнулся приветливо:
— Ох ты! Агитатор? Гурин? — Он подал ему руку. — Откуда, Жёра?
— Из госпиталя. А вы?
— Тоже.
— И куда?
— А куда?.. — В голосе его послышалось недовольство: наверное, это «куда?» его чем-то беспокоило.
Из канцелярии выскочил связной:
— Товарищ лейтенант, вас зовут.
— Слушаюсь, товарищ рядовой! — Исаев с серьезной миной козырнул связному. Тот сначала опешил, но, поняв шутку, улыбнулся. — Видал? — он ударил Гурина по плечу. — Ну, пока!.. Может, еще встретимся, — и он скрылся за дверью вслед за солдатом.
— Знакомый, что ли? — спросил Бубнов.
— Вместе воевали. Мой командир роты автоматчиков. Потом его ранило. Геройский мужик и весельчак.
— А на вид — такой чистенький, настоящий тыловик.
— Он и на фронте таким же был. Форсистый парень! Одессит. Наверное, дома побывал. Тут ведь рядом. Жаль, не спросил.
На крылечко вышел лейтенант Бородулин, объявил:
— Располагайтесь на траве, садитесь. Будут вызывать по одному. Старшина, вы останетесь с ними до конца. — Вскинул небрежно руку к фуражке, сказал, ни на кого не глядя: — До свидания… — И, сбежав с крылечка, пошел куда-то со двора навсегда: больше его Гурин никогда не видел…
Вызывали быстро. Спрашивали данные — возраст, образование и прочее, записывали и вручали каждому клочки бумажки с цифрами — 17,2 и разные другие. У Гурина было написано — 45.
Теперь они стали группироваться по номерам, справлялись, у кого какой номер, гадали, что они значат, и, не узнав, все равно радовались, если попадали двое-трое сдружившихся за это время под один номер.
— У тебя какой? — спросил у Гурина Бубнов.
— Сорок пятый. А у тебя?
— Тоже. — Он заглянул в гуринский квиток. — Какой сорок пятый? По-моему, у тебя УБ, а не 45.
— Ошибки не будет, что УБ, что 45, — сказал появившийся на крыльце маленький лейтенант в фуражке с большим козырьком. Он был горд и еле сдерживал улыбку, наверное, оттого, что знает тайну цифр. Чтобы сохранить серьезность на лице, он даже выпятил вперед губы, отчего был немного смешон в своей надменной позе. Просторная фуражка, надвинутая низко на брови, казалось, придавливала его к земле.
— А вот и еще один мой знакомец! — сказал Гурин Бубнову. — Этот узкоглазый наполеончик — лейтенант Максимов. — И он, напустив на себя серьезность, подошел к нему, козырнул: — Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?
— Да. — Он вздернул головой, и вдруг узкие глазки его стали медленно разлипаться, лицо озарилось такой неподдельной радостной улыбкой, что Гурин невольно растрогался. — Гурин! — и он шагнул к нему, обнял, как брата родного. — Живой? А я вот все в запасном, — и он указал глазами на свою левую руку, которая, как и прежде, неловко держалась за ремень большим пальцем. — Куда тебя распределили? — Он выхватил из рук Гурина номерок, посмотрел и обрадованно похлопал его по плечу — Нормально! Я тебя возьму к себе во взвод. — Он вернул номерок и, радостный, быстро вскочив опять на крылечко, скрылся в проеме двери.
Минут через пять Максимов выбежал со списком в руках, крикнул:
— Команда сорок пятая, ко мне! — Сделав перекличку — всего набралось семнадцать человек, — лейтенант сошел с крыльца, встал руки по швам, скомандовал: —В колонну по два — становись! — и отошел в сторону. Солдаты выстроились. — Рравняйсь! Смирно! Шаго-ом марш! — и сам побежал вперед.
— Куда же вы нас ведете, товарищ лейтенант? — не выдержал Бубнов.
Лейтенант приотстал, пошел сбоку.
— Всё узнаете в свое время.
Возле канцелярии роты к ним вышел старший лейтенант — белобрысый, нос картошкой, глаза широко поставлены, в фуражке с матерчатым козырьком. Максимов кинулся было доложить по всей форме — одернул гимнастерку, вскинул руку к козырьку, но комроты остановил его жестом, стал внимательно смотреть на солдат. Одни в погонах, другие без погон, кто в ботинках и без обмоток или в обмотках, но небрежно завязанных, кто в сапогах, некоторые в пилотках, большинство в шапках.
Комроты остановил свой взгляд на Гурине, спросил у лейтенанта:
— А этот что, сержант?
— Нет.
— А почему с полевой сумкой? Ну хорошо. Веди в канцелярию, пусть оформляют.
— Придется тебе, брат, проститься с сумочкой, — шепнул Гурину Бубнов. — Зря ты ее не спрятал.
— Теперь уже поздно, — вздохнул Василий.
Когда в канцелярии всех их переписали и они снова оказались на улице, ожидая новых распоряжений, Бубнов принялся подтрунивать над Гуриным:
— Слушай, ух как пристально смотрел на твою сумку старшина! Так и думал, что ты выйдешь из канцелярии без нее.
— Да пусть… — сказал Гурин. — Хочешь, я тебе ее подарю?
— Ну зачем она мне? Что я, офицер?
— Все-таки чин — ефрейтор! Я вижу, эта сумка тебе глаза мозолит, — обиделся Гурин.
— О, завелся! С пол-оборота. Шуток не понимаешь?
Из канцелярии вышел связной, позвал:
— Который с планшеткой — зайди в канцелярию.
— Ну, что я говорил? А ты обижаешься.
В канцелярии старшина, плотный, широкоплечий, стриженный высокой стрижкой — «под бокс», спросил:
— Полевая сумка за вами числится?
— Нет.
— Она вам нужна?
Взвинченный насмешками ефрейтора, Гурин хмуро ответил:
— Да. — И для пущей важности добавил: — Для украшения я ее не носил бы.
Старшина взглянул на него, сказал писарю:
— Запиши. — И потом Гурину: — Хорошо. Идите.
Только он вышел на порог, Бубнов принялся за свое:
— Ты смотри: с полевой сумкой! Неужели не отобрал?
— Отстань.
Прямо от канцелярии лейтенант повел их в баню. Тут было холодно, скользко, пахло сыростью и хозяйственным мылом. Надо было самим натопить ее, наносить воды и нагреть. Лейтенант показал, где вода, где дрова, назначил Гурина старшим, а сам ушел.
В бане солдаты возились долго. Наверное, и до ночи не вылезли бы, если бы не пришел Максимов и не поторопил их на ужин.
А после ужина случилось совсем удивительное: лейтенант построил их и повел в клуб — в кино.