— Шульгин? — и капитан засмеялся, погладил ногтем большого пальца свои усы. — Нашел от кого плакать!
— У него работа такая, — сказал майор.
— Да не его это работа! — отмахнулся капитан. — Его работа обозначена его должностью — заместитель командира батальона по обеспечению боевой подготовки, а он возомнил себя Шерлоком Холмсом.
— Майор Крылов — проницательный человек, а тут, по-моему, маху дал: взял и поручил ему свои дела…
— Не думаю. Они, правда, дружили, может, что-то и доверил ему Крылов, но не настолько. Больше Шульгин сам себе поручил.
— Да, но ведь он, смотри, как перья распустил! Землянку Крылова занял, суетится. Подражает Крылову — кожанку такую же заимел.
— Надо прежде всего под кожанкой иметь и под фуражкой — тоже, — Землин постучал себя сначала по левой груди, потом — по лбу. — Куда ему до Крылова! Крылов — умница мужик! Настоящий чекист! — Капитан браво крутанул правый ус и подмигнул, будто и он из той же когорты славных чекистов. — А этот так… Хорохорится, а ничего не получается, только людей обижает зря. Любит власть! О, как ему хочется утвердиться в этой должности!
— Утвердиться? — удивился Кирьянов и поморщился. — Нет, его туда не возьмут. Думаю, и Крылов вернется — не похвалит его за такое рвение. — Майор оглянулся на Гурина. — Ну как, успокоился? Вот и прекрасно. А теперь возьми газеты, журналы — неси в роту и занимайся своим делом. И помни: все образуется.
Гурин кивнул, взял газеты, вышел и медленно поплелся в расположение. Идет и вдруг видит на дороге тень, поднял глаза — перед ним стоит старший лейтенант Шульгин.
— Слушай, Гурин, — сказал он строго. — Ты как себя ведешь со старшим по званию и по занимаемой должности? Ты что, первый день в армии?
— Виноват… Извините…
— «Извините»! И вообще предупреждаю: ты с этим делом не шути. Держи язык за зубами.
— Знаю, — глядя в сторону, проговорил Гурин.
И стоят молча. Шульгин на Гурина смотрит, а тот бычком вниз и в сторону. Наконец Гурин спросил:
— Разрешите идти?
— Иди, — разрешил Шульгин, а сам ни с места.
Гурин обошел его и не спеша направился к себе.
В шалаше никого не было, все ушли на занятия, Гурин упал на свою постель вниз лицом и долго лежал, пока совсем не успокоился.
Перед рассветом, когда еще, как говаривала гуринская бабушка, и черти на кулачки не бились, то есть в самую раннюю рань, в самый сон, вдруг как выстрел:
— Подъем! Тревога!
И еще более нетерпеливо:
— В ружье!
Тут уж не до сна — командой «В ружье!» не шутят, хотя несколько раз их и поднимали среди ночи в учебных целях. Тогда они делали марш-бросок в несколько километров, проверяли, кто как собрался, снарядился, за какое время, и возвращались обратно в лагерь. Думал Гурин — и на этот раз такая же тревога — учебная. Да и другие после тех тревог не очень всерьез приняли и эту, ворчали:
— Не спится кому-то… Зачастили тревоги…
Но на этот раз было что-то новое. Выстроили курсантов, командиры доложили — все как полагается, и вдруг комбату Дорошенко докладывает о готовности комбат пулеметного учебного батальона, а за ним и минометного. Обычно они вели свою жизнь совершенно самостоятельно, а тут зачем-то объединили всех под единое командование одного комбата.
Шли недолго, где-то в полдень остановились в странном лесу: на окраине его, у рощиц — везде стояли макеты пушек, повозок. Вроде и замаскированы, а на самом деле просматриваются. Издали посмотришь — настоящая пушка ветвями забросана. Колодец с журавлем оборудован. По всему лесу курились костерки, и дымок поднимался над деревьями.
Курсанты расползлись по полю и стали на открытой местности заниматься строевой подготовкой. Маршировали, перестраивались на ходу, на месте, словно готовились к параду. А когда в небе появилась «рама» и наблюдатель крикнул «Воздух», лейтенант приказал:
— Отставить! Продолжать занятия.
«Рама» покружилась, покружилась и уплыла, а курсантов тут же собрали и скрытно, балочками поротно увели в направлении своего лагеря. Когда они уже были почти на полпути к дому, в той стороне, где остался лес, появились немецкие самолеты и принялись бомбить его.
После этого батальоны проделали еще несколько общих маршей в сторону фронта. Туда шли днем, открыто, а обратно возвращались скрытно, ночью.
— Дурачим немцев, — говорили курсанты.
Одних эта игра забавляла, другие, наоборот, относились к таким маршам скептически:
— Ну да!.. Немцы дураки?
— Дураки не дураки, а на лес клюнули, разворочали, живого места не оставили.
— Ну и какая польза?
— Нам трудно судить какая. Наверное, командованию нужно, чтобы у противника создалось впечатление, будто на этом участке концентрируются наши войска, — объяснял курсантам лейтенант.
А вскоре после этих походов стали быстро готовить курсантов к выпуску.
И хотя все знали, что день выпуска не за горами, все равно он наступил как-то неожиданно. Ребята уже привыкли друг к другу, сдружились, жили одной семьей, привыкли к условиям, распорядку, а выпуск означал — расставание, впереди — новые люди, новые заботы…
И волнения — как на всяких выпускных экзаменах. Ведь знали, что звания все равно присвоят, не старшего, так младшего сержанта: потому что учились они всерьез, сачков особых среди них не было, немало ребят были отличниками, а все равно волновались. Гурин с Хованским тоже отличники, а улыбки у них кислые, какие-то неестественные, волнуются, ждут с нетерпением, какие лычки им нашьют.
…Застыли в строю курсанты — слушают приказ о присвоении званий. Фамилии идут по алфавиту, гуринская буква близкая, а ему кажется, проходит целая вечность, пока дошли до его фамилии. Как сквозь сон услышал — присвоено звание старшего сержанта. Ему вручают красноармейскую книжку и новые погоны с широкой лычкой. Хованский шепчет:
— Поздравляю! — и жмет Гурину незаметно руку.
Гурин стоит смущенный, не терпится посмотреть погоны, заглянуть в книжку. Не выдерживает, раскрывает новенькую синюю книжечку и видит — красивым кузьминским почерком написано: «Гурин Василий Кузьмич, 1923 г., ст. сержант». И фотография. Раньше у него была красноармейская книжка без фотографии.
Засмотрелся и на радостях прослушал, какое звание присвоили Хованскому. Смотрит — ему уже вручают погоны. Скосил глаза, чтобы увидеть — какие. С широкой лычкой! Молодец Коля!
Когда кончилась эта церемония, курсантов распустили пришить новые погоны. С какой радостью они это делали! Первое воинское звание! Шутка ли!
Потом было снова построение. Максимов, сияющий, будто это его повысили в звании, ходил, подпрыгивая, вдоль своего взвода, поправлял каждому погоны, говорил какие-то приятные слова, будто и не было у него ни с кем ни стычек, ни конфликтов. Все было и теперь забыто, а в глазах — грусть от предстоящего расставания.
Комбат Дорошенко, сутулясь и все время подергивая плечом, прошел вдоль строя в одну сторону, в другую, приветливая улыбка не сходила с его лица. Вслед за ним обошел строй майор Кирьянов, с палочкой, прихрамывая, рокотал своим хрипатым басом:
— Ух, красавцы какие! Да как им идут, понимаешь, эти погоны! — и он подмигивал весело. — Надоело небось ползать? Дождались?
— А ничего, товарищ майор, мы уже привыкли, — вступил в разговор с ним Бубнов. — Еще бы с месячишко поползать по виноградникам: виноград как раз поспевать стал. Хорошо: залег под кустиком и рви ягодки поспелее.
— Ишь ты! Разобрал! А сначала артачился: «Не буду, не хочу голодать тут…» — майор передразнил его, как он действительно бунтовал поначалу.
— Ну, че уж там вспоминать! Мало ли мы в молодости ошибок допускаем…
Захохотал майор, погрозил ему палкой:
— Ох, ефрейтор!.. Извините, пожалуйста, — сержант. Сержант!
Комбат не спеша прошел на центр, остановился, свесив голову на грудь, задумался. Потом поднял глаза, шевельнул ноздрями:
— Ну что, товарищи сержанты?.. Настала пора расставанья — грустная пора… Я должен вам сказать от имени всех офицеров, что мы вами довольны. Хороший был набор, отличный подобрался состав. Мы надеемся, что и вы довольны нами, своими учителями. Может быть, мы были иногда чрезмерно строги, придирчивы, но вы сами понимаете, что это делалось для вашей же пользы: за короткий срок мы должны были вас многому научить, и наши офицеры старались это сделать, работали с вами, не жалея сил. Нашей армии, фронту нужны умелые, знающие младшие командиры. Думаю, что вы вполне отвечаете этим требованиям. Сейчас вы разъедетесь по частям, примете под свое начало отделения, а кто-то, может быть, и взвод, и от вас, от ваших знаний будет зависеть их судьба, их успех или неуспех. Желаю вам, товарищи сержанты, только успеха. Победы вам в трудных боях! Пусть вам сопутствует удача. До свидания, товарищи!..
А сзади, за майором, уже толпились чужие офицеры — «покупатели», представители частей. После речи комбата они стали вызывать по списку «своих» сержантов и уводить в сторону. На площадке оставалось народу все меньше и меньше. Наконец их осталось всего человек пятнадцать, они поглядывали друг на друга, ждали своей судьбы. Из первой роты «невостребованных» осталось четверо: Гурин, Хованский и еще двое старших сержантов — стоят, ждут, поглядывают друг на друга. И вдруг команда:
— Остальным разойтись по подразделениям.
Что-то непонятное творится. А может, за ними придут позднее? Не терпится узнать свою судьбу. Хованский подскочил к Максимову, умоляющим голосом спросил:
— Товарищ лейтенант, вы наверняка знаете, скажите нам по секрету: куда нас определили?
— Как куда? — охотно и весело откликнулся лейтенант. — Остаетесь в батальоне, будете учить новичков. Завтра пойдем за новым набором.
Хованский оглянулся на Гурина, присвистнул. Это было для них и неожиданным и до какой-то степени ошарашивающим сообщением. Гурин невольно посмотрел в ту сторону, куда увели их товарищей.
— Но ведь это неудобно, товарищ лейтенант, — сказал он Максимову. — Ребята ушли на фронт, а мы…