Сконфуженный, Гурин снова водворил седло на место, положил на него одеяло, подошел к бричке и с нее залез на лошадь.
Хованский смеялся, но Гурин не обращал на него внимания, дернул повод и слегка ткнул каблуками лошадь в бока:
— Но!
Лошадь пошла. Гурин «пришпорил» ее сильнее, она перешла на рысь, и он почувствовал, что вот-вот упадет с нее.
— Пр-р-р! — закричал он, натягивая повод.
Нелегкое дело, оказывается, ехать верхом на лошади!
Хованский потешался над ним, как только мог. Он-то с Кубани, имел дело с лошадями, ездил на них даже без седла. Гурин же впервые залез на нее. Думал — так просто все это: сел да поехал. Оказалось совсем наоборот.
— Да не сиди ты, как баба на возу на мешке, — не выдержал Хованский и стал учить его. — И не дергай беспрерывно, ты же ее задергаешь. Лошадь умная, с полуслова тебя поймет. Шенкелями работай.
— А где их взять? Если бы они были, нацепил бы… Ты разве нашел себе?
Опять захохотал Хованский: шенкеля — это, оказывается, совсем не то, что шпоры, как думал Гурин, это икры ног.
Но ничего, постепенно он все-таки освоился. Выехали на холм, остановились на короткое совещание.
— Ну что, Коля, двинем напрямую, по азимуту? — предложил Гурин.
— Ворона прямо летала — редко дома бывала.
— Так то же ворона! — Гурин достал карту, сориентировался, прочитал вслух населенные пункты. — Запомнил? Поехали!
С холма в долину, из долины на холм, садами, виноградниками, лесными дорогами ехали они неторопливым шагом. Лишь кое-где пробегались рысью для забавы, для постижения кавалерийского искусства.
И вот прямо перед ними в низине показалось село, окаймленное садами. Гурин решил спуститься в него, чтобы уточнить маршрут и попить воды. Хованский не возражал.
Миновав на развилке дороги распятие Христа и держась теневой стороны — солнце уже изрядно напекло им лбы, — гуськом, не торопясь, разглядывая необычные для них постройки, всадники въехали в село — тихое и безлюдное. Но не успели они поравняться с первым домом, как из ворот выбежали мальчишки и радостными криками стали приветствовать приехавших. Они бежали рядом, опережали, подпрыгивали, а те, которые посмелее, трогали руками лошадей, гладили их, словно увидели диковинку. Вслед за ребятами из домов выбегали женщины, на ходу завязывая белые платочки и охорашиваясь, и тоже смотрели на солдат удивленно и радостно. У сельской площади их остановил распростертыми руками седой, в белой холщовой рубахе навыпуск, старик и поприветствовал по-русски:
— Здравствуйте, товарищи!
— Здравствуй, папаша!
— Добро пожаловать! — старику явно нравилось произносить русские слова.
Конники спешились, пожали ему старческие руки, а он вдруг растрогался, заплакал и стал обнимать гостей, как родных.
— Наконец-то!.. Наконец-то! Дождались…
— Откуда русский язык знаете? — спросил Гурин у старика.
— О! — махнул он рукой. — Я в русской армии служил! Давно это было, еще до той войны. — Он потрогал погон у Гурина на плече, спросил: — Офицер?
— Сержант, — сказал Василий и уточнил: — Старший сержант.
— А… — сказал старик, прикидывая что-то про себя.
— Унтер-офицер, — пояснил ему Хованский.
— А! — Он посмотрел внимательней на погоны, проговорил: — Так, так…
Пока целовались, разговаривали, вокруг собралась толпа. Старики, дети, мужчины, женщины смотрели на приехавших, улыбались. А из дальних концов села все бежали и бежали любопытные.
— Зайдите в дом, отдохните, покушайте, — пригласил их старик, указывая на ворота.
— Некогда нам, папаша, торопимся. Нам бы водички попить.
— Это можно, — и он крикнул через головы толпы что-то по-молдавански, там метнулась во двор молодица и вскоре вернулась с кувшином и двумя кружками. Гурин и Хованский взяли кружки, подставили под горлышко кувшина. Смущаясь, молодица налила им в кружки темно-красной, похожей на компот жидкости. Гурин так и думал, что молодица принесла им компота. И только когда отпил немного, понял, что это что-то не то. По запаху догадался.
— Это вино, папаша?
— Да, — кивнул тот довольный.
— Хорошее, — похвалил Хованский. — И главное, холодненькое.
— Пьяные будем? — сказал Гурин.
— Нет, — засмеялся старик. — Это молодое вино.
— Виноградный сок, — добавил Хованский. Как житель юга, он считал себя знатоком в этом деле. И снова подставил кружку под горлышко кувшина.
— Сок, сок, — подтвердил старик.
Гурин допил свою кружку не сразу. В груди приятно запекло, настроение сделалось благодушным, хотелось всех обнять, приласкать.
Позади них вдруг ударил бубен, заиграла скрипка и полилась задорная молдовеняска. Оглянулся Гурин, а там уже образовался большой круг. Положив друг другу руки на плечи, с притопами, с выкриками, самозабвенно неслись в танце селяне.
Музыканты — сухощавый старик со скрипкой и молодой паренек в национальной жилетке с бубном — играли серьезно, ни на кого не глядя. Старик даже глаза закрыл и изгибался в такт музыке, скрипка его пела голосисто и разборчиво.
Танцующие стали приглашать в круг и гостей — кивали, манили руками, и по глазам было видно, что им искренне хотелось, чтобы солдаты приняли участие в танце. Хованский не выдержал, передал Гурину повод.
— Пойду?
— Иди, ты должен суметь — артист ведь.
Не прекращая танца, две молодицы разорвали коло, положили Хованскому руки на плечи — и понесся солдат по кругу. Селяне в постолах, а он в сапогах — тяжело ему, но Хованский быстро приловчился к общему ритму, топает в такт со всеми, пыхает пыль из-под сапог. Оглянулся, довольный, на Гурина, крикнул:
— Пойдем!
— Пойдем! — подхватили молдаване, потащили и Гурина в круг.
Передал Василий кому-то поводья, вскинул руки на плечи двум чернявеньким молдаванкам, они обхватили его шею, и он сначала невпопад, потом лучше, лучше, осмелел и пошел — топ-топ под барабан, зырк-зырк под скрипочку на молодиц. Они улыбаются, подмигивают — задорят.
Веселый, какой-то огневой танец! И нет ему конца.
Гурин первый сдался, потом Хованский — отошли в сторонку, вытираются платками, а народ хлопает им, радуется. Танец же не прекращается, музыканты неутомимы.
Подошел старик, пригласил:
— Просим вас…
Народ расступился, и гости оказались перед столиком, накрытым чистой вышитой скатеркой. На нем в тарелках разложены брынза, мясо, мамалыга, две вилки, кувшин и кружки, наполненные вином.
— О, ну зачем? — Гурин оглянулся на Хованского.
Тот только руками развел.
Есть им совсем не хочется, они перед селом опорожнили банку тушенки. Знали бы такое дело… Пить охота.
— Пожалуйста, пожалуйста, — хлопотал старик.
Делать нечего, обижать хозяев нельзя — едят брынзу, похваливают. Она и впрямь хороша — солененькая. Запивают холодным вином.
— А ведь нам пора, Коля? — сказал Гурин.
— Да, пора, — встрепенулся тот.
— Если бы у нас был в запасе хотя бы денечек!
— Не говори!
Наконец они стали прощаться с гостеприимными молдаванами: ближним пожимают руки, дальним машут приветливо. Старик указал им направление на Кишинев, и они под эскортом голопятой мальчишеской гвардии покинули село.
На душе у Гурина было легко и торжественно, и он запел:
Мы красные кавалеристы,
И про нас
Былинники речистые
Ведут рассказ,
Про то, как в ночи ясные,
Про то, как в дни ненастные
Ведем бои!..
— Хорошо ехать в тыл… — проговорил Хованский с упреком, и веселость с Гурина будто ветром сдуло, вина вдруг сдавила сердце: сколько ребят полегло, чтобы кому-то другому светило солнце, пели перепела, пахли яблоки, женщины угощали вином, целовали и благодарили за освобождение… «Они полегли, а мы пожинаем плоды победы. Несправедливо?..»
— А ты знаешь, Яша Лазаренко погиб…
— Не может быть! — вскрикнул Хованский.
— Погиб…
— Как? Где?
— На переправе.
— Ай-ай… Какой парень был! — И заключил с горечью: — Эх, вы…
Долго ехали молча.
Завидев на горизонте село, Хованский кивнул:
— Заедем, попьем? Жажда мучает…
— Попьем! — неожиданно согласился Гурин. Они дернули поводья и поторопили лошадей в сторону села.
Их встретила пожилая темноглазая женщина. И, как ожидали, вместо воды подала вина. Пока они пили, женщина смотрела на них ласково и грустно. И было в ее образе что-то похожее на мать Гурина — такие же запавшие в темные ямки глаза, такая же грусть в них.
— Мама, — сказал Гурин.
— Мама, — кивнула она.
Гурин поднялся в седле и, вытащив из-под себя одеяло, протянул ей.
— Возьми, мама…
Женщина стала отказываться, отмахивалась руками — не надо, мол, зачем, но он настаивал, и она взяла, благодарно закивала головой.
Хованский тоже выпростал свое:
— Прими и от меня, мама.
У женщины выступили слезы, она что-то говорила, говорила, налила им еще вина и, когда они уехали, долго смотрела им вслед, и впрямь как мать родная.
В батальон они приехали рано — часа в три дня. У ворот казармы остановились, хотели посоветоваться, когда пойдут докладывать о прибытии, потому что молодое вино явно давало себя знать. И — куда девать лошадей? — они ведь им были больше не нужны. Не ехать же на них в расположение? И вдруг, как нарочно, из решетчатой калитки вышли оба майора — комбат и замполит.
— О, ты смотри: кавалеристы! — обрадованно захрипел майор Кирьянов, заулыбался и схватил за уздечку гуринского коня. — Какой красавец!
Не слезая с лошади, Гурин вскинул руку к пилотке, попытался доложить комбату:
— Товарищ гвардии майор, ваше задание…
Тот махнул ему рукой — ладно, мол, вижу и так, без доклада, а сам уже гладил по щекам вороного коня Хованского.
— Где вы таких взяли?
— Возле Прута поймали. Сколько там барахла разного! — Язык у Гурина заплетался, но майоры этого не замечали, они любовались лошадьми.
— Ладно, ладно, слезай, хватит тебе, — хлопал Гурина по сапогу Кирьянов.