автоматчиков воевали. Скажи ему, Гурин! Жёра! — Исаев сбил Максимову шапку на глаза.
— Верно, товарищ лейтенант, — подтвердил Гурин и добавил: — Только к вам в роту я попал из батальона выздоравливающих, а там я был во взводе Максимова.
— Ну, скушал? — обрадовался Максимов, толкая Исаева в бок.
— Да, Максимка, тебя, видать, ни объехать, ни обойти невозможно! — сдался Исаев. — Но ничего! А за тебя я рад, — Исаев протянул Гурину руку, пожал крепко. — Будешь теперь меня воспитывать: я ведь комсомолец.
Вслед за Исаевым пожали Гурину руку Максимов и Коваленков, а когда он собирал свои вещи, сзади подкрался Зайцев, обнял за плечи:
— Желаю!
— Спасибо, друг…
— Офицером скоро станешь!
— Да ну… — заскромничал Гурин.
Перекинул через плечо полевую сумку, в правую руку взял автомат, левой подхватил вещмешок — вот и все его «шмотки», пошагал в землянку «партполитпросвета», как ее здесь называли офицеры и курсанты.
Он уже хотел было потянуть на себя дверь, сколоченную из нетесаных досок, как вдруг услышал голос старшего лейтенанта Шульгина и невольно остановился.
— О чем вы думаете, братцы мои дорогие? — возмущался Шульгин.
— О людях, — ответил твердо майор Кирьянов. — О людях прежде всего!
— Но как вы можете быть уверены в нем? У вас есть доказательства его порядочности, честности, что он не завербован?
— Доказательства порядочности и честности есть. Кроме того, он талантливый и умный парень. А завербован ли он — это не по нашей части. У тебя есть об этом данные? — спросил майор.
— М-м… Пока нет…
— А о чем же речь? Так можно каждого подозревать, но правильно ли это?
— Да поймите вы, братцы мои дорогие! Он два года жил на оккупированной фашистами территории. Это должно вам о чем-нибудь говорить?
— На оккупированной территории оставались миллионы советских людей. А куда им было деваться? Прикажешь всех их взять на подозрение? Это в корне неправильная позиция. Людям надо доверять, иначе жить нельзя будет.
Гурин не сразу сообразил, как ему быть. На всякий случай отошел от землянки и стал в раздумье. Может, вернуться обратно во взвод?
Не успел он еще ничего решить, как дверь скрипнула и из землянки вышел раскрасневшийся Шульгин. Увидел Гурина, оглядел с ног до головы, спросил:
— Уже перебираешься? Ну-ну!.. А не торопишься?
— Приказано…
— Ну-ну… — и он криво ухмыльнулся, закачал головой, побежал куда-то.
Горечь сдавила Гурину горло, подступила непродыхаемым комком. «Да пропади все пропадом! Не нужно мне ничего! Ничего! Пойду во взвод и буду учить курсантов… Или попрошусь на передовую». И повернулся прочь от землянки.
— Э-э, — услышал Гурин голос майора. — Чего стоишь, как витязь на распутье? Смелее, смелее! Смелые города берут.
— Товарищ майор, а может, не надо? Давайте переиграем все, и я вернусь во взвод… Или отправьте меня на передовую.
Майор посмотрел вслед Шульгину, помрачнел, сказал строго:
— Чтобы я больше этого не слышал! Понял? Иди, там капитан Бутенко. Осваивайся побыстрее, с новым пополнением предстоит напряженная работа: сроки подготовки будут сокращены. Ступай!
Шурочка
дверь постучали, и в землянку вошел писарь Кузьмин. Козырнул и на полном серьезе спросил:
— Товарищ старший сержант, разрешите обратиться?
— Да, — выдерживая ту же серьезность, разрешил ему Гурин.
— Вам телефонограмма, — он протянул Гурину бумажку. — В тринадцать ноль-ноль вас вызывают на совещание в политотдел.
— Спасибо, — Гурин посмотрел на часы — было около одиннадцати.
— Разрешите идти?
— Слушай, Кузьмин… Ты почему со мной так официально? Шутишь или издеваешься? — спросил Гурин у Кузьмина.
— Никак нет. Я — по уставу. — Когда Кузьмин разговаривал, казалось, что у него во рту горячая картошка и он, чтобы не обжечься, перекатывал ее там языком с места на место. Поэтому у него получалось: «по уштаву».
— По какому там уставу… У нас звания одинаковые, а ты козыряешь мне, как генералу.
— У вас должность офицерская.
— Ну ладно, — сказал ему Гурин. — Впредь разрешаю тебе обращаться ко мне на «ты», — Василий взглянул на Кузьмина — как он, поймет шутку, примет ее или все так же будет серьезничать?
— Хорошо, — в уголках рта мелькнула и погасла ехидная ухмылочка.
«Значит, издевается, — догадался Гурин. — В чем дело? Почему у него такая неприязнь ко мне?» — но долго не стал над этим ломать голову, решил не обращать внимания: не велика беда — неприязненное отношение писаря. А все-таки скребет самолюбие…
— Не знаешь, как туда добираются? Я ведь в политотделе ни разу не был…
— Младший лейтенант Лукин обычно в таких случаях звонили в минометный батальон и договаривались с лейтенантом Бородулиным. В минбате есть лошади и повозки. А у нас их только две — в хозвзводе, продукты возят.
Бородулин — это комсорг минометного батальона, Гурин его видел несколько раз — приходил к Лукину. Суровый лейтенант. Круглые маленькие глазки, посаженные узко, набрякшие подглазья и пухлые губы делали лицо его сердитым, будто он постоянно на кого-то дулся.
Знал Гурин и комсорга пулеметного батальона — белобрысенького младшего лейтенанта Соколова. Но после Кишинева он что-то его ни разу не встречал…
— Понятно. Попробую и я, как Лукин. А?
— Попробуйте, — сказал Кузьмин.
Кузьмин ушел, и Гурин стал собираться. Вложил в полевую сумку список комсомольцев, тетрадь с планами, дневник о проделанной работе, несколько листов чистой бумаги для заметок.
Не успел одеться, пришел капитан Бутенко, он проводил беседу в третьей роте.
— У-ух! Зимно, едрит его в корень! — Он потер руки, потом похлопал ими по трубе печурки. — Вроде и мороз небольшой, а ветер собачий пронизывает до костей. Ты куда?
— В политотдел вызывают на совещание, Первый раз…
— Ничего! Будь посмелее.
Гурин оделся, сумку повесил через плечо, автомат закинул за спину, натянул пониже шапку, руки сунул в трехпалые солдатские рукавицы, сказал капитану:
— Пошел!
— Иди! — Он осмотрел его, пошевелил недовольно губами.
— Что-нибудь не так? — спросил Гурин.
— С автоматом?
— А что?
— Вообще — правильно: без оружия нельзя. Ну ладно, иди. Я поговорю с майором — надо вооружить тебя чем-нибудь полегче.
Из штаба Гурин позвонил в минометный, попросил к телефону Бородулина. Его позвали быстро.
— Да… — отозвался тот в трубку густым басом.
— Это говорит Гурин, из учебного…
— Знаю тебя, Гурин. Подходи к нашему штабу, поедем все вместе.
Еще издали Гурин увидел: возле штаба минометного прохаживается Бородулин, нетерпеливо поглядывая в сторону стрелкового батальона. «Меня ждет», — догадался Гурин и прибавил шагу.
— Товарищ лейтенант… — козырнул Гурин.
— Привет, — Бородулин протянул ему руку и, не глядя на Гурина, направился к подводе, которая стояла на дороге за деревьями. На ходу сказал: — Знакомьтесь… Не знакомы?
Из-за дерева вышла улыбающаяся девушка в погонах младшего лейтенанта. Гурин козырнул:
— Старший сержант Гурин. Комсорг учебного батальона.
— Ух ты! — она сделала губки трубочкой, улыбнулась. — Какой бравый! — И, насупив брови, серьезно сказала: — Заставляете себя ждать, товарищ старший сержант! Два офицера ждут одного сержанта. Непорядок! — Она говорила, а глаза ее смеялись, видно, что шутила.
— Виноват, исправлюсь! — сказал Гурин.
— То-то! — и она снова улыбнулась, и снова на левой щеке образовалась глубокая симпатичная ямочка. — Боярская. Шура. Комсорг пулеметного, — она протянула Гурину руку.
— Пулеметного?
— Да. А что? Не нравится?
— Да нет… Но там же был…
— Был, да сплыл. И у вас был Лукин. Поехали, а то холодно, я уже замерзла.
Бородулин терпеливо ждал возле повозки, когда они кончат знакомство.
— Ну, все? — спросил он. — Садитесь, — кивнул на бричку, в которой почти по самые края было навалено свежей необмятой соломы.
Боярская зашла за повозку и там, чтобы не видели мужчины, по колесу взобралась на солому. Бородулин сел впереди, по-мусульмански подобрав под себя ноги. Гурин лег на локоть у самого края, боясь стеснить Боярскую.
— Поближе, поближе, теплее будет, — Боярская спрятала ноги в солому. — А автомат свой положите с краю, он железный — не замерзнет. Зачем вы его кладете между нами, как ребеночка? — Крикнула Бородулину: — Давай, ямщик, трогай!
Бородулин дернул вожжами, причмокнул, и бричка затряслась на замерзших кочках по ненакатанной дороге.
Неожиданное такое соседство — девушка, да еще в офицерских погонах, — Гурина очень стесняло, чувствовал себя он как случайный гость на чужой свадьбе: он совсем не знал, как себя вести, о чем говорить, хотя она, он это понимал, старалась, чтобы все было просто.
— Да, веселые мне кавалеры достались! — сказала Боярская, когда они проехали добрую часть дороги молча. — Хоть бы рассказали что-нибудь веселенькое!
Гурин покраснел, заворочался — рука, на которой лежал, совсем затекла, стал оправдываться:
— Трудно так… Я не могу… В незнакомой компании никогда не знаешь, о чем говорить. Начни, а оно, может, уже всем давно известно и забыто.
Она отвернула уголок воротника шинели, пристально посмотрела на Гурина, многозначительно протянула:
— Ну ладно… Подождем.
А он еще больше смутился: ему показалось, что он слишком много наговорил — развел целую теорию. Сказал:
— Пусть лейтенант Бородулин…
— Ему тем более нельзя: он за рулем.
«Ишь ты, вострушка!» — подумал Гурин и очень пожалел, что не умеет, как другие, сразу сходиться с людьми, шутить, болтать, травить анекдоты.
— Последний анекдот слышали? — не унималась Боярская. — Если слышали, скажете. Так вот. Заходит наш солдат в польский дом и видит красивую полячку. «Ох ты! — говорит. — Какая красавица! Дай я тебя поцелую!» А она отвечает: «Ниц нема, вшицко герман забрав». Смешно? Нет? По-моему, тоже — нет. Но я лучшего не знаю. — И она вдруг обидчиво задергала губами.