В штабе батальона тоже было суматошно: часть курсантов отправляли куда-то на задание — на станцию Дразикмюле. Туда скоро начнут или уже начали прибывать воинские эшелоны, но по ночам там небезопасно: мелкие группы немцев, которым удается вырваться из окруженной Познани, лесными тропами ночами, пробираясь на запад, выходят на эту станцию и нарушают работу тыла. Отправлялись туда пока что только две роты во главе с начальником штаба Землиным — с задачей засветло ознакомиться с местностью и оборудовать позиции на случай нападения. Кроме того, им вменялось в обязанность продолжать подготовку младших командиров.
Вместе с этой группой замполит Кирьянов отрядил капитана Бутенко, а Гурина оставил с собой при батальоне. Это Гурину было сегодня особенно кстати, так как он еще ночью решил поискать пулеметный батальон и встретиться с Шурочкой. Наверняка пулеметчики должны уже быть где-то рядом, и если это так, то в штабе обязательно об этом знают. Однако расспрашивать о пулеметном батальоне у начальства Гурин постеснялся и решил попытать Кузьмина, хотя и знал нерасположенность того к себе. Кузьмин почему-то недолюбливал Гурина, не принимал. Он никогда не упускал случая, чтобы не напомнить Гурину, что тот не офицер, а, как и сам Кузьмин, всего-навсего старший сержант. Майору Кирьянову тоже не раз говаривал, ворча недовольно:
— Как вот я буду строевую записку заполнять? Офицеров столько, а на довольствии столько?
— Кузьми-и-ин… — хитро щурясь, подступал к нему майор. — Так и заполняй, — и указывал своим коротким пальцем в записку. — На Гурина есть приказ — он официально занимает офицерскую должность — комсорг батальона. А?
— А каждый раз требуют объяснения…
— А ты каждый раз это объяснение приписывай внизу.
— Ну да!.. Строевку портить. Тут и графы такой нету.
— Эх, Кузьмин, Кузьмин!..
— Ну что «Кузьмин, Кузьмин»?
Рязанский парень, в прошлом счетный работник какой-то конторы, Кузьмин этот был по существу неплохой человек, но страшный буквоед и формалист. Думается, что и Гурина он недолюбливал главным образом за то, что тот не вписывался в какие-то там установленные формы отчетности.
Вообще Кузьмин был прирожденным писарем — делал он свое дело аккуратно и четко.
Будто между прочим, Гурин подошел к столу Кузьмина, постоял с минуту, посмотрел, как тот ловко чертит формы: приложит линейку — черкнет карандашом, и прямая линия готова, незаметно сдвинет линейку, черкнет второй раз, будто по тому же следу, и вторая линия готова всего на волосок ниже первой. Двойные линии — основные, головка формы, остальные пошли одинарные: чирк, чирк, чирк — и так до самого конца листа. Разлинует — форма выглядит лучше фабричной.
— Здорово у тебя получается! — Гурин кивнул на форму. — Учился?
Кузьмин, склонив голову, полюбовался своей работой, сказал сухо:
— Учился. В школе. Как и вы.
— Но у меня не получается. Пробовал. К концу линейка обязательно собьется, перекосится. Да и сама линия вначале выходит толстой, а к концу — тонкой. А у тебя, вишь, ровненькая, нажим карандаша везде одинаковый. Это — мастерство!
Ну, думает Гурин, достаточно он Кузьмину приятных слов наговорил, не переборщить бы, теперь можно и к главному приступать.
— Слушай, Кузьмин, ты не знаешь, случаем, где расположился пулеметный батальон? Поручение дали, надо сходить туда, а где он — не знаю.
Кузьмин надул щеки, с трудом провернул во рту крутой язык:
— Я такие сведения, товарищ старший сержант Гурин, распространять не имею права. Тем более для ваших личных нужд.
— И что ты как пузырь, Кузьмин? — обиделся Гурин на него. — Все дуешься, дуешься. Смотри, скоро лопнешь. К тебе как к человеку, а ты: «Распространять»! «Для личных нужд»! Для каких личных?..
В канцелярию вошел комбат, заметил их возбужденность, спросил:
— Что не поделили, петухи?
— Да так, ерунда, — сказал Гурин.
— Старший сержант зачем-то интересуется, где находится пулеметный батальон, — доложил Кузьмин.
«Продал, гад!» — уши и щеки у Гурина тотчас вспыхнули огнем, он не знал, куда девать глаза.
Майор улыбнулся, подвижный нос его зашевелился, как у кролика.
— Ну, а ты знаешь, где он? — спросил он у Кузьмина.
— Никак нет, товарищ майор, — ответил тот, вскочив из-за стола.
Майор ухмыльнулся:
— О чем же спор? — Он обернулся к Гурину, сказал: — Я тоже не знаю. Они где-то на задании, здесь, в городе, их нет.
— Спасибо, товарищ майор. Разрешите идти?
Комбат кивнул.
Гурин выскочил из штаба, как из бани, — весь мокрый и красный. «Ну Кузьмин, ну Кузьмин! Какая ехида! Ненавидит он меня всеми фибрами… За что? Что я ему сделал? Или натура такая? Ну Кузьмин!..»
В городе батальон оставался недолго. Вскоре по взводу, по полвзвода стали и другие подразделения постепенно перебазироваться в Дразикмюле, хотя там и было относительно спокойно. Немцы, правда, несколько раз появлялись здесь, но, наткнувшись на засаду, либо сдавались в плен, либо убегали снова в лес, в бой не вступали. Сдавались обычно малочисленные группы — по три — пять человек. Лишь однажды ночью завязалась длительная перестрелка, утром подобрали нескольких убитых немцев и одного раненого. С нашей стороны потерь не было.
Раненый показал, что всего их было человек тридцать, вооружены они только автоматами и карабинами, тяжелого оружия нет. Цель их — пробиться к своим.
На другой день усилили засаду и ждали немцев всю ночь, но они так и не появились, ушли, наверное, другой дорогой.
Разведвзвод лейтенанта Исаева убыл в Дразикмюле не в полном составе: одно отделение его дольше других оставалось в городе — оно временно было передано в распоряжение военного коменданта. Теперь разведчики возвратились, и их надо было отправить в свой взвод. Комбат вызвал Гурина и приказал ему отвести разведчиков в Дразикмюле.
— Это недалеко, километров десять — двенадцать, — сказал он. — На выходе из города, как только перейдете железнодорожный переезд, повернете налево и — прямо по шоссе. Карта есть? Ну и хорошо. Не заблудитесь!
— И сам там останешься, к капитану Бутенко присоединишься. Мы скоро все туда переберемся, — добавил замполит. — Ящик собери, запри и оставь его в штабе.
Гурин так и сделал — комсомольские и партийные документы сложил в «сейф», запер на замок. Потом собрал свои вещи — что в вещмешок, что в полевую сумку. Надел все на себя, огляделся — не забыл ли чего. Увидел, на столе кусок сахара остался. Нет, таким добром не бросаются, но вещмешок снимать не хотелось, и он, завернув его в газету, сунул в карман шинели. Схватил за ручку тяжелый ящик, потащил его вниз, в штаб. Возле кузьминского стола грохнул им громко о пол. Кузьмин даже вскочил, возмущенный, но Гурин опередил его, сказав ему с излишней строгостью:
— Смотри, Кузьмин, не забудь этот сейф! Здесь партийные документы! Головой отвечаешь! И не вздумай шутить: это не мои «личные нужды». Понял? — и, не дав ему опомниться, деловито вышел из канцелярии. — Пошли, ребята! — махнул он курсантам, и они пошагали на улицу.
Вышли на переезд, остановились сориентироваться. Тем более что за переездом дорога разветвлялась на три рукава. Один круто брал влево и вел на восток, в тыл, эту дорогу они сразу отмели: в тыл им не нужно. Другой рукав от переезда делал небольшой изгиб налево, а третий уходил направо. Не долго думая, Гурин избрал «другой», и был уверен, что поступил правильно. У курсантов тоже сомнений не было: именно по этой дороге шли бесконечные колонны машин, танков, пехоты, именно на этой дороге стояли призывные щиты с волнующими надписями: «Вперед, на Германию!», «К Берлину!», «Освободим наших братьев и сестер, угнанных в фашистскую неволю!», «Даешь Берлин!».
Только там, только где-то впереди, на пути к Берлину находится это Дразикмюле!
Поддавшись общему настроению, которое царило на этой центральной дороге, разведчики двинулись по ухоженному шоссе вперед, на запад. А настроение здесь царило такое, что ему трудно было не поддаться: солдатская лавина катилась к вражеской столице с таким подъемом, какого еще не бывало. Все двигалось в таком безудержном порыве, с такой решимостью, с такой стремительностью, с такой жаждой дорваться до «волчьего логова», что собери сейчас немцы любые военные силы и направь их против этой лавины — не сломить, не остановить ее им ни за что на свете! Солдаты были опьянелы предчувствием скорой победы, скорого мира, они выглядели в своих собственных глазах сильными, смелыми, дерзкими, будто обрели крылья; ведь они не только сломали такую махину, освободили от такого кошмара свою землю, но и били уже этого сильного и лютого врага на его же собственной территории: это уже было возмездие! Правда, это только начало, основная битва впереди, там, в Берлине. Враг еще силен. Но солдаты верили этим придорожным плакатам, которые кричали теми же словами, которые были у каждого и на уме и на языке: «Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!» Добьем!
Незаметно, как на интересном представлении, летит время, летят назад километровые столбики. Много ли, мало прошли — неважно! Идут разведчики во главе с Гуриным вперед — куда идут все. Разведчики — народ веселый, лихой, неунывающий, идти с ними одно удовольствие. Лейтенант Исаев воспитал их по своему образу и подобию.
Ведет Гурин разведчиков, шутит с ними, а сам уже начал беспокоиться: прошли порядочно, а Дразикмюле все нет и нет. Майор говорил: десять — двенадцать километров, а прошли уже не меньше пятнадцати. Свел ребят на обочину, объявил привал, а сам достал карту, стал смотреть. Да, Дразикмюле почти рядом с Лукац-Крейцем. Но где он? Склонились все над картой, стараются коллективно разобраться в ней и опять решают: вперед. Только вперед!
Спросить бы у кого… А у кого? У всех одна дорога — на Одер, а у них какой-то Дразикмюле. Его, поди, никто и не слышал. У местного жителя спросить бы, да где его возьмешь. Деревня, — которой они шли, была совершенно пустой.
И вдруг повезло: заметили разведчики, в одном доме кто-то вроде в дверь метнулся. Сошли с дороги, во двор вошли. Гурин постучал в дверь — никакого ответа. Открыл ее настежь и увидел сидящих там четырех женщин и старика. Прямо перед ним — две рядышком на кровати, бледные и неподвижные, в глазах испуг. Одна рядом с дверью на стуле сидит — эта ближе всех к нему. Оглянулся на нее и только теперь заметил возле нее девочку лет четырех-пяти — беленькая, длинные соломенные волосики рассыпаны по плечам. И первая естественная реакция при виде малого ребенка — это улыбнуться ему. И Гурин улыбнулся, и тут же машинально полез в карман, достал кусок сахара, протянул девочке. И вдруг он увидел в ее глазах такое, будто перед ней страшилище. Она закричала душераздирающим криком. Гурин растерялся, посмотрел извинительно на взрослых. Девочка перебежала через комнату к одной из женщин, которая сидела на кровати, вцепилась судорожными ручонками в ее колени, не сводя с Гурина полных ужаса глазенок. «Как же они даже детей застращали!..» — поразился Гурин.