— Откуда он появился у нас? — комбат обвел глазами офицеров. Те переглядывались, опускали глаза — не знали, в чем дело. Шульгин не выдержал взгляда комбата, криво ухмыльнулся. Комбат указал на Гурина: — А тебе, Гурин, это тоже урок!
Гурин встрепенулся и обмер, внутри все похолодело, щеки вспыхнули: «При мне это было… Рассказал Грачев…»
— Надо объяснить комсомольцам… Да и всем поголовно… — Комбат снова обернулся к офицерам: — Строго-настрого запретить связи с немками! Фашисты нарочно выпустили всех заразных из больниц и засылают их в наши тылы. На всякую пакость идут.
Совещание началось минут на двадцать позднее назначенного времени.
— Сегодня с наступлением темноты мы снимаемся и уходим на передовую в город Кюстрин, — сказал комбат сурово. — В связи с этим приказываю…
Кюстрин
борону в Кюстрине батальон занял в самом городе на правом берегу Одера, как раз напротив старой крепости, в которой все еще сидели немцы, несмотря на то что наша армия вышла на левый берег и постепенно расширяла плацдарм.
До этого здесь уже держала оборону какая-то часть, и поэтому курсантам достались готовые траншеи и ходы сообщения. По всему видно, тем, кто пришел сюда первыми, было несладко: в каменной мостовой, в асфальте пробить столько нор, столько ходов — дело нешуточное. Видать, попотели солдатики, поработали на славу. Зато теперь курсанты довольны, спасибо говорят пехоте.
Быть в обороне в городе Гурину еще не приходилось, и поэтому ему все здесь было в диковинку. Особенно то, что в трех шагах от передовой можно безнаказанно «гулять» во весь рост по улицам города. Пройдет ходом сообщения, за углом дома вылезет на поверхность и идет себе по своим делам. Если, конечно, артналета нет. Идет пустынными улицами, мимо развалин, мимо сгоревших домов с черными глазницами окон, вдоль уцелевших кварталов. Особенно ему нравилось ходить одной улочкой, чудом сохранившейся среди всеобщего разгрома. Окна и вывески целехоньки, даже тротуары чистенькие, будто по ним только сейчас дворник метлой прошелся. Теплое апрельское солнце играет в стеклах витрин — такое впечатление, будто войны к в помине нет, а он приехал в город слишком рано, когда и магазины еще закрыты, и люди еще спят…
Эта улочка была на пути, если идти из КП батальона в расположение первой роты, а в третью надо было пробираться кривыми лабиринтами развалин, через кучи кирпича, сквозь огромный сгоревший дом с опасно повисшими потолочными перекрытиями. Да и в остальные роты пройти было ненамного легче, чем в третью, но первой «повезло» — ей достался кусочек невредимого города.
Все эти пути-дороги в каждую роту за несколько дней обороны Гурин изучил, как свою школьную стежку, — ходил по ним и днем, и ночью, и в спокойные часы, и во время артналета. Носил в роты газеты, проводил собрания, беседы. Иногда ходил с капитаном Бутенко, реже — с майором Кирьяновым, а чаще всего — один.
Дневные хождения эти были ничего, терпимы, а ночью было страшно. Особенно поначалу, когда еще к месту не привык. Темень, кругом черные нагромождения развалин, в ночи они кажутся совсем другими, чем днем. Улицы в темноте будто сужаются, неровно изгрызенные снарядами и бомбами стены увеличиваются, кажутся зловещими на фоне затянутого тучами неба. То и дело возникают какие-то тени, похожие на немцев. Увидит вдруг такую тень, затаится, неслышно поднимет автомат и ждет. И «он» ждет. И только когда то ли луна, выглянув из-за тучи, осветит, то ли очередная ракета высветит все вокруг, — поймет, что напугавший его предмет всего-навсего высокий день от срезанного снарядом дерева. Гурин выругается с досады, вытрет пот со лба, успокоит дыхание и бежит дальше. И вдруг покажется ему, что второпях сбился с дороги, не на ту улицу вышел — заблудился! И начинает метаться, пока не возьмет себя в руки, не остановится и не сориентируется: передовая — слева, значит, север — спереди, он шел так, потом так, потом повернул направо… Все правильно! Но откуда эта незнакомая улица? Совсем незнакомая. Уговаривает себя: «Главное — без паники, спокойно. Пройду вперед до первого перекрестка и поверну». И, еще не доходя до перекрестка, неожиданно узнает знакомое здание, сквозь которое ему нужно пройти. Самый приметный ориентир! И так ему сразу становится легко, и все страхи остаются позади, и он идет уже совершенно свободно, будто по родному поселку. Вот и НП роты, сейчас часовой окликнет. И точно — такой родной, такой желанный, такой спасительный окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои!
— А, комсорг! Какие новости? Скоро на Берлин двинем?
— Скоро!
— Точно знаешь?
— Пока не точно.
— А союзники как там? Говорят, они хотят первыми Берлин захватить. Не имеют же права!
— Сменишься — побеседуем.
— Ладно.
Беседы, беседы!.. В них теперь нужда была, как никогда раньше. Близился конец войны — все это чувствовали, знали, понимали. Еще один рывок, только один, последний! Но когда он начнется, этот рывок, скоро ли? В то время, пожалуй, трудно было найти солдата, который с нетерпением не ждал бы нового наступления: сколько их было, наступлений, и наконец — последнее! А пока держали оборону, перемалывали кучи разных догадок, слухов, известий, непонятно как проникавших в окопы. Здесь были новости с других фронтов, из других стран, даже из «логова фашистского зверя» — с подробностями, с деталями, и все это горячо обсуждалось, и все это требовало разъяснения и правильного толкования…
В день наступления Гурин, как обычно, направился в свою первую роту. Когда он вошел в подвал, где размещался НП, капитан Коваленков как раз закончил ставить боевую задачу перед командирами взводов, и те, пряча карты в планшетки, торопливо уходили. Поздоровавшись, Гурин тут же повернулся к выходу, чтобы с взводным пройти на огневую, но капитан остановил его:
— Подожди, вместе пойдем. У нас еще много времени. — Он отдал последние распоряжения старшему сержанту Зайцеву, который исполнял обязанности старшины роты, вытащил из вещмешка пилотку, хлопнул ею по ладони — вытряхнул и, сняв фуражку, натянул двумя руками пилотку на голову. Пояснил: — Легче и удобнее.
— Да и снайпера больше охотятся за фуражками, — подал голос Зайцев.
— Это тоже верно, — согласился Коваленков. — А ты все в фуражечке форсишь? — взглянул на Гурина капитан. — Перед девчатами фасонишь?
Гурин смутился, оглянулся на сидевшего здесь нового санинструктора Катю, которая, сощурив глазки, понимающе улыбнулась.
— У меня и пилотки нет, потерял, — стал он оправдываться. — Эту фуражку подарил мне лейтенант Исаев.
— Рассказывай! А то Манноха тебе пилотку не нашел, если бы ты захотел? — не унимался Коваленков. — Зайцев, отдай ему свою.
— Пож-жалуйста! — охотно согласился тот.
— Только на время! — предупредил Гурин Зайцева, примеряя его пилотку. — По-моему, хороша? А?
— Даже лучше, чем в фуражке, — одобрила Катя. — Молоденький, красивенький!.. А в фуражке суровый какой-то.
— Зато вид начальственный, — сказал капитан.
— Не люблю начальственный вид, — призналась Катя.
— Кому что. А некоторые, наверное, любят? — Коваленков продолжал бросать камешки в огород Гурина.
— Не знаю… Не было об этом разговора, — сказал Гурин, не очень поддерживая игривое настроение капитана: ему было неловко перед Катей. Эта девочка появилась у них в батальоне совсем недавно. Худенькая, чернявенькая южанка с большими блестящими глазами, шустренькая, она была такой юной, что, казалось, всякие «вольные» шуточки при ней были неуместны, как перед ребенком. И это несмотря на то, что она носила уже погоны старшины, изрядно хлебнула передовой и к ним попала после ранения.
— Ладно, — заключил Коваленков и сразу как-то сник, посуровел, словно обиделся. Снял с крючка, вбитого в стену, автомат, повесил на плечо. — Пошли, что ли?
— Пошли.
— Вдовин, за мной, — приказал он связному — молоденькому белобрысенькому солдату.
— И я с вами, — заторопилась Катя.
На улице было тепло, солнечно. Весна, совсем весна! Коваленков с шумом втянул в себя свежий воздух, сделал два-три шага пьяно, оглянулся:
— Погодка!.. В такую погоду…
— …любить, — сказала Катя. Она сняла с себя пилотку, тряхнула головой — рассыпала по плечам блестящие черные волосы. Сунула пилотку под ремень и, закрыв глаза, подняла лицо к солнцу. Детские губки ее, расслабленные в полуулыбке, слегка подрагивали, и Гурин чувствовал, как ей хорошо под этим теплым ласковым солнышком.
— Слыхал? А ты говоришь, что она еще ребенок. Молодец, Катюша! Так ему! А то совсем зазнался: в своем батальоне ему девушки, видите ли, нехороши, пошел в чужой.
— Я думаю, там просто встречи по интересам, обмен опытом комсомольской работы, — проговорила Катя быстро, не меняя позы. Она стояла, словно язычник, с лицом, обращенным к солнцу, и, казалось, пила его ласковую теплоту.
Коваленков захохотал, довольный ответом Кати, поддернул автомат, пошел не спеша вдоль улицы. Остальные тоже не спеша, вразвалочку, один за другим поплелись гуськом вслед за ним. Будто и не на передовую шли, а так, опьяненные весной, брели куда глаза глядят.
— Я вас проведу новой дорогой, — оглянулся на своих спутников капитан. — За мной!
Он прошел уже натоптанной тропкой сквозь разрушенное здание и вывел их на ту самую уцелевшую улочку, которую Гурин уже давно знал. Коваленков шел серединой улицы, Гурин — тоже, а Катя и Вдовин — тротуаром. У особнячка, обнесенного узорчатым из железных прутьев забором, Катя вдруг остановилась и позвала капитана:
— Товарищ капитан, что это такое?
Все трое мужчин подошли к Кате и увидели на асфальте фаустпатрон — труба перегородила тротуар поперек, а мина, отделенная от трубы, лежала в метре от нее у самого забора.
— Так это же фаустпатрон! — сказал Коваленков. — До сих пор не видела, что ли?
— Нет.
Капитан присел на корточки, взял себе на колени трубу и принялся объяснять Кате, как пользоваться этим оружием. Остальные тоже опустились на корточки и слушали комроты.