Домой мать приехала двухчасовым поездом, не раздеваясь, села на табуретку в кухне, положила руки на колени:
— Ой, дети мои дорогие! Прямо и не знаю: или то правда, или то сон. Принимают! Заявление оставила. Сказали, чтобы рассчитывалась в больнице и выходила на работу. А я боюсь. Боюсь: тут рассчитаюсь, а там передумают да откажут? Ой, неужели ж то будет правда и мы получим рабочие продуктовые карточки, прикрепимся к железнодорожному магазину и наедимся хлеба?
И вдруг плечи ее затряслись, лицо плаксиво задергалось — она засмеялась громко, раскатисто, а из глаз брызнули крупные слезы. Она их вытирала то одной рукой, то другой, стряхивала на пол и все смеялась, смеялась, а потом завсхлипывала и стала показывать Ваське рукой, чтобы он дал ей попить. Васька догадался, сунул матери в руку полную кружку воды, она поднесла ко рту и долго не могла напиться: зубы стучали о кружку и вода лилась ей на подол. Наконец она напилась, вернула Ваське кружку и, оглядевшись вокруг, встала, принялась раздеваться…
БУХАНКА ХЛЕБА
С новыми карточкам Васька собирался в магазин, будто на торжественный прием. Умылся как следует, причесался, чистую рубаху надел — железнодорожный магазин в поселке считался самым уважаемым и почитаемым.
Магазинов в поселке несколько, но основных, в которых люди кормились и одевались, — только три: Сельпо, Путиловский и Железнодорожный. Три магазина и три категории людей.
Сельпо — этот обслуживал больницу (сельскую), школу (ту, что на выгоне), редакцию районной газеты, райисполком и разные районные учреждения.
К Путиловскому были прикреплены рабочие завода. Это филиал большого магазина в городе, где находился и завод, принадлежавший некогда промышленнику Путилову. Разные товары, в том числе и хлеб, привозились сюда из города. Даже местной пекарней магазин не пользовался. Большой, просторный, он был частицей города в поселке. Но самым респектабельным, как теперь бы сказали, был Железнодорожный. По товарам он был не богаче Путиловского, но выглядел культурнее, форсистее, от своих собратьев он отличался какой-то особой чистопородностью, что ли. В нем никогда не было шума, все тихо, чинно, солидно и благопристойно, как в храме. Суеты, скандалов этот магазин не знал. Если даже давали что-то из редких товаров, всегда очередь здесь выглядела более спокойно, чем в первых двух. Это, наверное, потому, что и сами железнодорожники из всех категорий поселкового населения многим выделялись: у них была форменная одежда, работа их требовала большей дисциплины и организованности, и это не могло не откладывать своего отпечатка на людей, которые выделялись среди поселковых и своей общей культурой — результат все той же служебной специфики. Все это, вместе взятое, делало железнодорожников в какой-то степени поселковой аристократией.
Да и вообще железная дорога — это своеобразное большое государство в государстве, и человек, став членом этого государства, невольно подтягивался, дорожил этим членством и звание железнодорожника носил обычно с гордостью.
Неудивительно поэтому, что Васька так торжественно собирался в магазин: он уже считал себя железнодорожником и хотел быть достойным членом этой когорты.
Обычно он ходил за хлебом с пустыми руками, но тут взял хозяйственную сумку — ему предстояло выкупить, кроме хлеба, и другие продукты — крупу, масло.
С трепетом, несмело вошел он в магазин, робко пристроился в очередь за хлебом. Без привычки он чувствовал себя здесь чужим, ему казалось, что на него все обращают внимание и вот-вот кто-то скажет: «А ты, мальчик, зачем здесь?» И тогда он покажет свои карточки и скажет, что мать его теперь работает в вагонном депо на станции Ясиноватая. И все тогда заулыбаются ему, обрадуются чему-то и не будут коситься на него.
Очередь двигалась, Васька кидал по людям глазами, но его никто так и не спросил, зачем он здесь. Только продавщица, взяв карточки, поинтересовалась:
— Что-то я тебя не помню. Первый раз?
— Ага, — робко выдавил из себя Васька.
— Чей же ты?
Васька торопливо объяснил, и, когда продавщица сказала: «A-а, знаю, знаю…», он обрадовался, улыбнулся облегченно, переступил с ноги на ногу.
— Какой тебе — белый, серый?..
— Что? — не понял Васька.
— Хлеб какой будешь брать? Сегодня есть и белый.
Васька замешкался — не знал, как ему быть. Мать на этот счет ничего не говорила… Да и кто ж знал, что тут можно выбирать.
— Белого, конечно, — подсказал кто-то из очереди. — Не каждый день он бывает…
— Ага, белого, — сказал Васька.
Продавщица бросила на весы круглую высокую буханку. Румяная макушка ее чуть скособочилась, разорвав с одной стороны тесто и образовав шершавую корочку. Васька смотрел на эту корочку и глотал слюнку: «Вот бы такую краюшку натереть чесноком! Только куда она столько?.. Целую буханку! — удивился Васька и тут же с горечью подумал: — Сейчас снимет и отрежет..» Но продавщица не сняла хлеб с весов, а взяла с прилавка еще порядочный кусок и положила на буханку. Только теперь весы качнулись, и продавщица сняла хлеб.
— Бери.
— Это все мне? На один день?! — поразился Васька.
— А что? — насторожилась продавщица и снова положила хлеб на весы. — Ну-ка дай твои карточки.
Васька подал ей карточки, она посмотрела их и вернула.
— Все правильно: два килограмма. Забирай и не морочь мне голову. Следующий.
Покраснел Васька до самых ушей, запихнул хлеб в сумку и подался домой. По дороге несколько раз заглядывал в сумку, нюхал теплый дух свежего хлеба, крутил перед глазами довесок, но съесть его не решился — хотелось донести все домой и показать всем, сколько они получают теперь хлеба.
Принес, ребята обступили Ваську, а он прикрыл сумку руками и смотрел на них хитро:
— Угадайте, сколько?
— Два кила, — сказала Танька.
— Два-то два, а сколько хлеба?
— Полбуханки, — опять поторопилась Танька.
— Не…
— Вот столько! — растянул руки Алешка.
— Эх вы!.. — И Васька выпростал из сумки буханку, положил на стол.
Как от яркого света, ребята тут же откачнулись от хлеба и смотрели на него, будто на диковинку. Танька всплеснула руками да так и держала их вместе у своей груди, а Алешка, растянув в улыбке рот до ушей, только произнес:
— Ого-го!..
— Это еще не все! — И Васька таинственно, будто маг-чародей, сунул руку в сумку и вытащил оттуда еще кусок. Покрутил им перед глазами и водрузил осторожно на буханку. — Ну?
— Дай мне эту горбушку, — протянул Алешка руку.
— Не трожь, — отвел его руку Васька. — Давайте потерпим: пусть и мама посмотрит, сколько нам хлеба дают.
И они терпели. До самого вечера. То смотрели на хлеб издалека, то брали буханку в руки, нянчили ее, нюхали. Алешка не удержался, лизнул шершавую корочку и долго чмокал от удовольствия. И никто не рискнул отщипнуть хотя бы крошку — ждали мать.
А мать вошла и тоже, как и Танька, всплеснула руками и долго смотрела на хлеб со стороны.
— Боже мой! Как солнышко! А я уж думала, что мы так никогда и не увидим такого хлебушка. — Она взяла буханку в руки, перекрестилась и поцеловала ее, как святыню. — Почему ж вы не ели?
— Тебя ждали, показать хотели.
— Радость-то какая! — согласилась мать. — Слава богу. Хоть работа тяжелая, но зато теперь с хлебом будем. Вася, дели, дети есть хотят…
ОТЦОВСКАЯ КЕПКА
Саженцы Васькины принялись хорошо, особенно акация. Она быстро выбросила мелкие нежные листочки и заметно стала тянуться вверх. Кленки же долго сидели, поникнув головками, и только благодаря Васькиным стараниям, который утром и вечером поливал их, наконец ожили, ободрились и выпустили третью пару листков.
Поливая деревца, Васька всякий раз долго просиживал над ними на корточках, любовался ими, будто какой диковинкой.
Однажды, возвращаясь с работы, мать подошла к Ваське в палисаднике, присела рядом:
— Принялись?
— Ага! Акация вон уже на сколько выросла. Видишь новый стволик, зелененький? И клены тоже начали расти…
— Ну, пусть, сказала мать. — Может, и вырастут. Тень летом будет… — И тут же похвасталась: — А я с получкой! Пойдем в хату, считать будем: ишо никогда столько не получала! — Длинные черные ресницы торопливо смахивали с ее смеющихся глаз слезинки.
— А плачешь?
— Так — от радости! — сказала она просто. — Получку дали, премию и ишо талон на промтовар в «закрытый» магазин. Во! Увидел ба отец — удивился б. В воскресенье поедем с тобой в город, купим кое-какую обновку к празднику — тебе, Тане, Алеше…
— А тебе?
— Может, и мне… На харчи мало останется, да ничего, как-нибудь перебьемся. Обновку к празднику надо обязательно…
В комнате она бросила на стол деньги и, оставив детей считать ее получку, сама тут же пошла к Карпу советоваться. Тот часто бывает в городе, знает, где что продают и почем.
Карпо сидел после обеда на скамеечке у приоткрытой плиты — курил. На приветствие невестки кивнул и снова уставился на тлеющие угли в плите. Мужик он был суровый, неразговорчивый. Зато жена его Ульяна — маленькая шустрая бабенка — говорила всегда за двоих.
— А я к тебе, кум, за советом.
— Шо случилось?
— Да пока, слава богу, ничего. Мужской совет нужен. В город в воскресенье собралась ехать… — И она рассказала деверю все свои планы.
Карпо выслушал ее, хмыкнул неодобрительно:
— Балуешь ты их… Празднику один день, а ты им обнову покупать. С какого жиру?
— Ну как же? Праздник большой — Май. — И тут же стала почему-то оправдываться: — Праздник — то так, предлог только. Ходить же им все равно в чем-то надо. Праздник не праздник… Штанишки, обувка…
— Скоро тепло — босиком будут бегать, — стоял на своем Карпо.
— А пока холодно, хоть сандалетки какие купить. Мальчишка уже большой, в школу надо доходить. И праздник все-таки, никуда не денешься — надо…
— Да тебе-то што? — прикрикнула на Карпа Ульяна. — У тебя о чем спрашивают? На то и отвечай.