Пока он демонстрировал свой товар, вокруг собралась толпа, и мать застеснялась, закивала согласно головой, пытаясь его остановить:
— Ладно, ладно… Ага… Хорошо, хорошо, я возьму.
Но старик, то ли задетый за живое недоверием, то ли просто решил покрасоваться на публике, проделал ножичком такие же операции на всех трех парах.
— Мне обманывать людей не надо, — заключил он. — Я работаю на совесть. Если я поставил картонку, придешь завтра и отхлещешь меня этим сандалетом. Но ты не придешь, ты будешь носить и благодарить меня сто лет.
Дома мать все-таки понесла покупку на просмотр Карпу. Тот повертел сандалетки перед глазами, поколупал подошву ногтем, заглянул внутрь, одобрил:
— Крепкие. Сверху свиная кожа, и стелька кожаная. Надолго хватит.
Утро — будто умытое: чистое и прозрачное. Пахнет молодой травой и распаренной землей. На Карповой хате, распушив перья, весело посвистывает скворец. Двор от самого порога до улицы чисто подметен и присыпан белым песком.
Васька поминутно выглядывает в окно, торопит мать, чтобы та скорее гладила его рубаху.
— Успеешь. Куда в такую рань побежишь?
— А как опоздаю? Учительница сказала, чтобы не опаздывали. Построение будет возле школы, и организованно, колонной пойдем на площадь.
— Еще рано. Все вместе пойдем.
— Я их не возьму с собой, — кивнул Васька на младших.
— Со мной они пойдут, не бесись, пожалуйста.
От нетерпения Васька выбежал на улицу посмотреть, идут ли еще люди или уже все прошли на демонстрацию. Идут! На обратном пути взглянул на огород и остолбенел: маленькое абрикосовое деревце, ростом с Ваську, было усыпано белыми цветочками.
— Мама! — закричал он. — Скорее идите все сюда! Абрикоса расцвела!
Выбежала мать на крик — испугалась сначала, думала, беда какая. А Васька показывает на абрикосу и твердит свое:
— Расцвела! Расцвела абрикоса!
Окружили они деревце, любуются. А деревце, словно живое, гудит, как басовая струна на гитаре. Это пчелы его облюбовали, деловито перелетают с цветка на цветок, работают мохнатыми, желтыми от пыльцы лапками, окунаются рыльцами в чашечки цветков.
Стоит мать, улыбка застыла на лице:
— Сколько радости сразу!.. Это ж надо так подгадать — как раз на праздник расцвела!
Карпо увидел соседей, по своему огороду подошел к плетню, спросил:
— Шо там у вас за диковина такая?
— Да как же не диковина? Глянь, как раз на Первый май расцвела! А малютка еще…
— A-а… — протянул Карпо. — Рановато она цвет выкинула… Сколько ей, года два-три?
— Да три, наверно, будет.
— Рано. Хруктов не даст.
— Да то ладно! Тут радость — зацвела, — сказала мать и спросила весело: — Че ж на праздник не собираетесь?
— А чего я там не видал? — сказал врастяжку Карпо. — Как будет высказываться Митичка Глазунов? Дак я слыхал его уже тыщу раз…
— Во! — разочарованно проговорила мать. — Да разве ж там один Глазунов будет. Не хочешь — не гляди на него и не слухай, на других людей гляди. Праздник же!
— Не, — отмахнулся Карпо. — Делов дома много. — И он отошел от плетня: — Микита побег, расскажет потом, шо там будет.
— Вон, Никита уже ушел… — завопил тут же Васька.
— Перестань, — неожиданно сердито прикрикнула на него мать и пошла в дом. — Вот человек, — ворчала она, доглаживая Васькину рубаху. — Непонятный какой-то. Родной брат нашему отцу Кузьме, а совсем другая натура. Тот был как на пружинах, куда ни пошлют — тут же собрался и побежал или поехал. А этот никуда. Только сопит да ковыряется в своем хозяйстве, как крот. У людей праздник, а он в старой рубахе стоит с лопатой, огород сажать собрался. Хоть Никиту отпустил… Отец ваш — тот за две недели к празднику готовился…
— Скорее, ма… — не выдержал Васька. — Дался тебе этот Карпо.
— Успеешь, — сказала мать и полезла зачем-то в сундук. Сунула руку вдоль задней стенки до самого дна, пошарила немного и извлекла оттуда новенькую отцову кепку. — На, померяй… Отец купил себе к празднику, да так и не пришлось надеть…
Васька смотрел на кепку и не верил глазам своим:
— Мне?.. Можно?..
— Померяй.
Взял Васька пахнущую нафталином серую шестиклинку, надел осторожно на голову.
— Просторновата, — сказала мать.
— Не… Как раз. — И Васька укрепил козырек высоко над лбом, боясь, что он упадет ему на глаза.
— Ну, если как раз, надевай. Да береги отцову память.
Наконец собрались, вышли на улицу. На Ваське черный костюмчик, на штанах стрелочки, как у взрослого, белый воротничок выкинут поверх пиджачка. Идут, похрумкивают новыми сандалетами.
Увидела их соседка Дарья Чуйкина, обрадованно сказала:
— Вывела своих цыпляток! Перезимовали, значит?
— Перезимовали, бог дал, — весело откликнулась мать. — С праздником вас. Что ж не идете на демонстрацию?
— Родя подался… А я потом, прямо на площадь пойду.
Издалека, от станции, музыка доносится, барабан ухает раз за разом: бух-бух, бух-бух… А из Васькиной груди песня рвется, которую играет оркестр:
Смело, товарищи, в но-о-гу,
Духом окрепнем в борьбе-е-е…
— Ма, я побегу?.. — не выдерживает Васька.
— Ну беги, беги…
Подался Васька во весь дух. Возле школы — та же «туча», только нарядная. Девочки с цветами, ребята с транспарантами — все возбуждены, у всех настроение приподнято-праздничное, снуют взад-вперед, каждый кого-то и зачем-то ищет, окликают друг друга, улыбаются, будто век не виделись и наконец-то встретились.
Никита ходит с горном, продувает трубу, тренируется.
Тру-ту-ту, тру-ту-ту…
Тру-ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту…
Увидел Ваську, подмигнул и снова приложил мундштук к губам, надул щеки, дунул так, что глаза покраснели, а звук получился хриплый, негромкий. Сконфузился. А Васька к нему с обидой:
— Че ж не зашел? Убежал…
— Дак я ж рано… Вот… — И он показал ему горн.
Ваське достался транспарант с портретом вождя. Доволен, держит его с достоинством, строго, не машет им, как другие.
Раздалась команда строиться, и все пришло в движение, как на вокзале:
— Третий класс — сюда, сюда!
— Четвертый, ко мне!
— Девочки, девочки, куда ж вы? Не успеете, вернитесь.
— Мальчики, а вы куда? Неужели раньше не могли об этом подумать?..
— Разбирайтесь, разбирайтесь по два, по два…
— Гурин, с горном иди вперед, к знамени.
Наконец разобрались, построились, двинулись. Потянулась длинная нарядная процессия из школьного сада в поселок. Полощется красное знамя, трубит, не умолкая, горн. Вдоль колонны бегают учителя, вожатые, что-то проверяют, уточняют, считают ребят-малышей, поторапливают:
— Не отставайте, ребятки… Подтянитесь!
— Песню, девочки, запевайте.
И тут же враз запели, сначала нестройно, вразнобой, на разные голоса, но вскоре песня выровнялась и зазвучала звонко, торжественно.
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы, пионеры, дети рабочих!..
А впереди ребята затянули свою, боевую:
Каховка, Каховка, родная винтовка,
Горячая пуля, лети!..
Девочки не уступают, стараются перекричать передних, подбадривают друг дружку:
— Давайте, давайте все!
Азарт соревнования быстро охватывает всю колонну. Самые маленькие тоже включаются в общее настроение, картавя и попискивая, они тянут любимую:
И на Тихом океане
Свой закончили поход.
По пути колонна обрастает «неорганизованной» публикой: дедушками, бабушками, мамами, ребятишками-дошкольниками, переростками и прочим поселковым людом. Все идут на центральную площадь, где постоянно проводятся митинги и разные празднества.
Площадь эта велика и красива. Это самое высокое и ровное место в поселке, будто ковром зеленым, площадь покрыта густой травой. Вокруг нее разместились больница, клуб, новая семилетняя школа и из красного кирпича о двух голубых в звездах куполах и с золотыми крестами на них красавица церковь. Церковь вот уже с полгода закрыта на большой замок, бездействует. Колокола ее, побеленные обосновавшимися на звоннице птицами, давно уже не оглашали окрестности своим малиновым звоном. Но молчит церковь временно — безбожники попа прогнали. Поговаривают, скоро приедет другой…
Идти на площадь недалеко: пройти переулком, обогнуть ветеринарную лечебницу — и вот она, площадь. Но колонна, чтобы удлинить путь, сворачивает на Красную улицу, шествует по ней до конца, потом сворачивает на Чечеткину и уже с противоположной стороны направляется на площадь. Со всех концов стекаются сюда такие же процессии: идут рабочие кирпичного завода, железнодорожники, у обеих колонн во главе духовые оркестры, начищенные медные трубы сверкают на солнце.
Железнодорожный барабан ухает все громче, под оркестр вся колонна поет торжественно-трогательно:
Вышли мы все из наро-о-да,
Дети семьи трудовой.
Братский союз и свобо-о-о-да —
Вот наш девиз боевой!
Заводской оркестр не уступает железнодорожному, заводчане отчаянно, будто идут на баррикады, бросают в воздух могуче и решительно:
Марш, марш впере-о-д,
Рабочий народ!..
У Васьки от волнения перехватывает горло, ему почему-то хочется смеяться и плакать одновременно, он крутит головой, смотрит на сближающиеся колонны, словно они должны сшибиться. Но они подошли к трибуне с двух сторон и, остановившись, продолжали петь и играть.
На временно сколоченном помосте уже стояли выступающие. Впереди всех быстрый, неугомонный Дмитрий Глазунов — председатель райисполкома. Худой, скуластый, в кепке-шестиклинке и с красным бантом на лацкане, он и на трибуне не мог минуты постоять спокойно: то давал какие-то распоряжения близстоящим, то подходил к самому барьеру и подавал знаки руководителям колонн, чтобы те подводили своих людей поближе, становили