ой подросток вызывал у него приступ гнева: он тут же как-то по-старчески неуклюже начинал суетиться, кричать, размахивать руками, шарил вокруг себя глазами, нагибался — делал вид, что поднимает камень, чтобы запустить им… Ребята отступали от него, смеялись, ждали, когда он успокоится или отвлечется, и снова штурмовали входную дверь, пока все до единого не окажутся в зале.
Васькина тактика разжалобить сторожа, расположить его к себе почти не приносила ему успеха, тем не менее он терпеливо надеялся, что добродетель все-таки восторжествует. Он верил материной присказке, будто «ласковое телятко двух маток сосет», хотя, следуя этой морали, ему пока не удалось пососать и одной. В то время как ребята смотрели новые картины, он, огорченный, уходил домой ни с чем. Дома часто от обиды плакал. А мать твердила свое:
— И пусть, они — хулиганы… Сегодня бесплатно прорвались в кино, а завтра магазин ограбят. Все с малого начинается. Возьми вот деньги, в выходной сходишь в клуб и посмотришь свое кино честно, как люди. Никто тебя не упрекнет.
Васька немного успокаивался, но все-таки ворчал:
— Да… А это кино детям до шестнадцати лет и не показывают…
— Ну и не надо. Зачем оно тебе? Вырастешь — посмотришь.
Спорить с матерью Васька не мог — она, как всегда, права. А клуб тянул его, манил непонятным своим магнитом. И неудивительно, что именно клуб стал главным Васькиным воспитателем. Если школа была просто школой, то клуб — университетом. Здесь он «постигал революционную теорию и практику», здесь приобщался к искусству, притом самому разнообразному: кино, драматургии, музыке. Историю и литературу в большей степени тоже постигал он здесь, а не в школе.
В самом деле, какая статья из учебника даст мальчишке больше о революции, чем кинофильмы «Чапаев», трилогия о Максиме или «Ленин в Октябре»? Какой мальчишка усидит дома над хрестоматией по русской литературе и над учебником по истории, когда в клубе идут картины «Юность поэта», «Дубровский», «Емельян Пугачев», «Александр Невский», «Кутузов»? Какая проповедь и какого наставника могла больше возбудить в мальчишке патриотические чувства, чем кинофильмы «Трактористы», «Всадники», «Истребители», «Если завтра война…»?
И может быть, самое главное, о чем в школе и намеком стыдятся говорить, здесь Васька получал образование в любви. Простенькая, незамысловатая лента «Моя любовь» взволновала его до такой степени, что и десятилетия спустя она продолжала волновать его, как воспоминание о первой любви…
Но это случилось потом, постепенно, а сейчас Васька был пока лишь на подступах к этой академии, и взять ее он надеялся не штурмом, а длительной осадой. И он взял ее!
Однажды, идя в школу, Васька по привычке заглянул в открытую дверь клуба и увидел в фойе необычное: на стене была пришпилена цветная бумажная афиша, разлинованная на ровные квадраты. А чуть поодаль от стены, подпертая с обратной стороны двумя деревянными рейками, стояла большая «картина» — холст, туго натянутый на подрамник, загрунтованный и побеленный. Холст тоже был разлинован на квадраты. Около холста с кистями в руках хлопотал Николай Шляхов — клубный киномеханик. Огненно-рыжий этот парень был настоящей душой клуба, который, собственно, держался и жил в большей степени энергией Николая. Он механик, он же и режиссер драмкружка — под его руководством готовились и ставились на клубной сцене разные пьесы. Весельчак и балагур, Николай всегда играл в этих пьесах комедийные роли, а в концертах он был лучшим конферансье. Он сам мастерил и рисовал декорации к спектаклям и писал на фанерных щитах афиши, которые потом разносились по разным точкам поселка многочисленными мальчишками, всегда готовыми служить ему. Николай по существу был и завклубом. Иван Егорович Степанов — настоящий завклубом — делами своего учреждения занимался мало, а смыслил в них и того меньше. Хотя на работу приходил он исправно, сидел за столом, накрытым красным полотном — старым лозунгом, и подписывал бумаги, присутствовал на репетициях или ходил по клубу, «следил за порядком» и спрашивал Николая: «Ну, как тут у тебя?» — «Порядок!» — отвечал тот весело. «Порядок… — ворчал для солидности Иван Егорович. — А кто струну порвал на самой большой домбре? Струны дефицит и денег стоят… Порядок…»
Николай за инструмент не отвечал, там есть руководитель, но он не возражал заву, отшучивался: «Так струна-то тонкая! А где тонко, там и рвется». — «Беречь надо. Бюджет у нас какой?» — «С гулькин нос». — «То-то, что с гулькин…»
Выбить у Ивана Егоровича денег на что-нибудь — на реквизит к спектаклю, на костюм, на грим — было делом самым трудным. И тут мог уговорить его только Николай…
Когда Васька заглянул в фойе, Николай переносил с плаката на холст знаменитый кадр — Чапаев с Петькой в тачанке за пулеметом. Николай делал на холсте мазок, другой, отступал, смотрел издали то на плакат, то на свою работу, подшмыгивал носом, вытирал его засученным до самого локтя рукавом, подскакивал снова к холсту, делал несколько мазков и снова отбегал на середину. Издали можно было подумать, что Николай танцует перед зеркалом. Васька прочитал на афише короткое слово «Чапаев» и смотрел завороженный на тачанку. «Чапаев» будет! Когда?
Николай оглянулся на Ваську, подмигнул — он был в хорошем настроении, — спросил:
— Ну, как? Похоже?
Васька перевел взгляд на холст — там уже основное было перерисовано, и довольно точно.
— Да! — сказал он и невольно улыбнулся. — Хорошо!
Польщенный, Николай сделал еще несколько штрихов и принялся затушевывать фон. Васька приблизился, смотрел зачарованно, как быстро, натренированно работал кистью художник, как он, будто случайно, делал несколько кривых мазков, и получались облака, мазнет малой кистью у колеса — и появлялось ощущение стремительного́ движения.
— Уже тут! — донесся с улицы резкий голос Саввича. Он увидел Ваську, заторопился, закачался неуклюже, старчески, растопырил руки, стал шарить глазами по земле — искал, чем бы запустить в Ваську. Грузный, радикулитчик, он пытался нагнуться, но тут же разгибался. Заглянул зачем-то за дверь — словно там стояла палка, не нашел ничего, остановился в проеме двери, загородил угрожающе выход. — Уже тут? Ни вечером, ни днем от вас покоя нету… Шо вам тут, медом намазано? Как муравьи, так и лезуть, так и лезуть… Сказано: до шешнадцати лет запрещено!
Бежать Ваське было некуда, он отступил растерянно к стене.
— Вот я тебе сейчас!..
— Да погоди ты, Саввич! Ну что ты разорался? Прямо как бык на красное, так ты на пацанов, — оглянулся Николай. — Отойди от двери — свет загородил, темно.
— А шо, это твой родственник? — уже совсем другим, спокойным голосом спросил Саввич и отошел в сторонку.
— Конечно, родственник. Не видишь разве? Брат мой, близнец. А ты только родственничков и привечаешь? Ох, Саввич!..
Но Саввич уже не слушал его, смотрел на «картину» и крутил быстро головой — то ли от удовольствия, то ли от нервов.
— Это куда ж такую нарисовал? На сцену?
— Зачем на сцену? — удивился Николай. — На улицу! Афиша!
— Афиша? Отродясь не было такой, — надул Саввич губы и насупил брови — это он так задумывался.
— Отродясь!.. Отродясь и фильма такого не было.
— На улицу? — все еще не верил Саввич услышанному. — Там же ее дождем попортит. Вот тут и прибей, — указал он на стену. — Все будут любоваться. Краски одной сколько извел…
Разговаривая, Николай продолжал работать. Он взял плоскую кисть и, прежде чем макнуть в краску, написал ею что-то в воздухе — прикинул размер букв. Потом подумал, подумал и еще раз в воздухе написал какое-то слово. И только после этого решительно макнул кисть в ведерко с красной краской и начал писать по диагонали: «Чапаев». Затем малой кистью подправил кое-где закругления в буквах и быстро набросал внизу: «Начало сеансов: в 7 ч. и 9 ч. веч.».
— Все! — объявил торжественно и бросил кисть в банку с водой.
— А когда? — спросил Васька.
— Че когда? — не понял Николай.
— Число… — И Васька показал на левый верхний угол, где обычно в афишах ставилась дата.
— A-а! Забыл! Вот голова… Это все Саввич виноват, — сказал Николай. — Придет, забьет голову… — И подмигнул незаметно Ваське.
— Опять Саввич виноват! — вспыхнул сторож и взмахнул руками. — Вали все на серого! У самих порядка нет, вот и валят все на Саввича! — И он, рассерженный, пошел прочь по длинному фойе, вихляя задом и широко расставив руки.
— Все, завелся! — Николай взял кисть и написал в углу: «Скоро!»
«Скоро», — прочел Васька и проговорил разочарованно:
— Значит, не скоро…
— Как не скоро? Скоро! Не пройдет и недели… — Николай вытер руки тряпкой. — Тебя как зовут?
— Васька…
— Помоги мне, Васек, вынести…
Васька с готовностью бросил на стул книжки, перехваченные ремешком, подбежал к афише, взялся за подрамник.
— Не тяжело?
— Не… — сказал Васька, переступая мелкими шажками и сгибаясь под тяжестью довольно-таки массивной афиши.
Они вынесли афишу и повесили ее за петли на заранее приготовленные крюки. Николай отбежал метров на сто и долго любовался своей работой.
— Здорово!
— Как в городе, — сказал Васька.
— А что? Не хуже. Помоги уж заодно убрать мне и краски.
— А куда их?
— В кинобудку. — Николай взял самое большое ведро и полез по деревянной лестнице наверх, Васька — за ним.
В кинобудке Васька не был ни разу, и поэтому, когда он вошел туда, глаза его разбежались. В маленькой комнатушке, у дальней степы, стоял на черной станине аппарат, слегка наклоненный вперед, будто заглядывал через квадратное окошечко в зал. В той же стене было пробито и другое окошко — пошире и повыше первого. Васька сразу догадался: в маленькое пускается кино, а в большое смотрит механик.
Поразил Ваську и массивный стол, обитый жестью, к которому был привинчен диск с ручкой. Справа, ближе к углу, стоял зеленый железный шкаф, за который Николай спрятал краски и кисти.
Васька прошел к дальней стене и, приподнявшись на цыпочки, заглянул через окошко в зал. Пустой, он казался большим и далеким.