«разживался» даже коксом. Это уж совсем для Васькиной матери мечта несбыточная: кокс горит жарко, без копоти, тепла от него много, золы почти никакой — все сгорает. Но и сто́ит он дорого…
Растянул Васька мешок за углы, потом вдавил один угол в другой и нахлобучил его себе на голову. Торчит на голове острый угол, будто капюшон от штормовки. Доволен своей выдумкой Васька, поглядывает на младших.
— Во, — поморщилась Танька брезгливо. — Замерз, что ли?
— Наоборот, от солнца: голову печь не будет. Не понимаешь? — Повернулся и пошел огородной тропинкой.
Нагретая знойным солнцем земля жжет ему ступни, но Васька не обращает внимания — привык. Да и мысли в голове разные клубятся, размечтался.
Почему, думает он, все так несправедливо получается? У Никиты отец жив, а у Васьки его уже давно нет?.. Талоны на уголь Карпу положены, а матери — нет, не той категории она. Считается, что у нее легкая работа, а у Карпа тяжелая. А какая ж она тяжелая? Бригадир. Только командует: «Раз-два, взяли!..» И все. Это когда рельсу меняют. А когда щебенку подбивают, так ему и совсем делать нечего, стоит себе в сторонке, следит, чтобы поезд не накрыл рабочих… Он, похоже, и не устает: домой придет — дотемна что-нибудь мастерит или на огороде копается. А мать после работы жалуется: «Ой, ноженьки мои… Ой, спинушка моя разламывается…» Какая ж это легкая работа? С хлебом наладилось — хорошо: теперь у матери, как и у Карпа, рабочая карточка. Вот если бы и на уголь ей давали талоны… «Черное золото», — пишут про уголь в газетах. И правда — золото: дорого́й — ужас какой. А почему? Ну, хлеб — понятно: его вон сколько надо, а попробуй по такому маленькому зернышку собери! А уголь? Долби под землей готовенький сколько хочешь — и все… Эх, вот если бы, когда копал он яму на огороде под акацию и наткнулся на камень, а если бы то был не камень, а уголь!.. Да не просто там какой-нибудь, а антрацит! Раскопал Васька яму пошире́ и сидел бы в ней, долбил бы потихоньку…
Васька представил, как он кайлом долбит уголь, а Танька ведром таскает его в сарай. Уже много нарубил и вдруг спохватился: «Нет, антрацит не надо, его ж ничем не вгрызешь. Карпо кувалдой разбивает свои груды, искры летят, и то с трудом поддается. Куда уж мне? Лучше пусть будет обыкновенный хороший уголь. Он, правда, пачкается, но зато рубить его легко: ударил обушком — пластины так и отслаиваются. И разжигать его просто, и горит он хорошо. Вот если бы!.. Тогда б зажили!..»
— Васька!.. Васька!.. Оглох, что ли? — донесся до Васьки истошный Танькин голос.
Мечты оборвались, будто лента в кино на самом интересном месте порвалась, и все исчезло. Васька отозвался недовольно:
— Ну чего там?
— Подожди. Алешка отстал.
Оглянулся Васька, а Алешки и не видно. Встревожился:
— А где же он?
— В калюку полез, перчик спелый увидел.
Через минуту из кустарника появился Алешка — сияющий, подняв руку вверх, он держал в пальцах перчик величиной с букашку.
Поджидая младших, Васька сошел с дороги и лег навзничь на пыльную траву. Закрыл глаза, раскинул руки — «умер». Когда подошли Танька и Алешка, он не шевельнулся и даже дыхание затаил. Те потоптались возле него молча, потом Танька не выдержала, пнула ногой:
— Вставай, развалился…
Но Васька был «мертв» и не шевельнулся.
— Вставай! — взревела Танька. — Маме вот скажу, как ты пугаешь нас.
Васька «ожил», приподнял голову:
— Может, человека солнечный удар хватил, а ты его ногой пинаешь? Надо скорую помощь оказывать. Тоже мне сестра милосердия!
— Вставай, — стояла на своем Танька. Она и правда испугалась — такой игры она не принимала.
— А вы не отставайте, — построжал Васька. — Ну где твой перчик?
— Съел, — сказал Алешка и показал пустую ладонь. — Сладкий!
— Ты гляди! Может, то не перчик, а волчьи ягоды? Отравишься еще!
— Не… Я знаю, — сказал Алешка и отошел на середину дороги. Там он нагреб руками холмик пыли, сделал вверху вороночку и стал в нее мочиться. Подождал, когда влага впиталась, и принялся осторожно отгребать от мокрой пирамидки сухую пыль.
— Алешка, ну что ты делаешь? Пойдем!
— Подожди… — заупрямился Алешка. — Сейчас узнаю: курочка или петушок. Если развалится — значит, курочка, а если нет — петушок.
У Таньки кончилось терпение, подошла и ногой развалила Алешкино сооружение.
— Вот тебе! Развалилось — курочка.
Алешка рассердился, схватил остатки курочки, швырнул в Таньку.
— Ну, ну! Перестаньте! — прикрикнул на них Васька, и Алешка, бросая на Таньку косые взгляды и вытирая руку о рубаху, поплелся вслед за братом.
Солнце уже нагрело степь, и она дрожала мелкой морской зыбью в горячем мареве. Низкорослая белесая полынь, источая хинную горечь, серебрила и без того белый солончаковый бугор, по которому бегали бесстрашные в эту пору суслики. Под ногами хрустел пересохший чебрец.
Взобравшись на самую вершину бугра, изрытую глубокими и мелкими ямами — здесь поселковые брали белую глину для побелки хат, — Васька оглянулся и увидел, что его экспедиция по заготовке кизяков растянулась на добрый километр. Таньке, видать, было колко идти босиком по каменистой тропке: отставив далеко в сторону левую руку, она долго искала место, куда бы ступить, и потом прыгала на это место, гремя пустым старым ведром, которое она несла в правой руке. Алешка — тот и вовсе был еще в самом низу — на зеленом лужку, гонялся за бабочками. Васька сначала рассердился на своих спутников, хотел наказать их. «Вот спрячусь в какой-нибудь яме — поищете! Облазите все глинище — не найдете». Но тут же отказался от этой затеи: так они и до вечера не дойдут до тырла. И он закричал сердито:
— Эй, вы!.. Ну чего тянетесь, как неживые? Скорее! — И не выдержал, сбежал вниз, к Таньке, отобрал у нее ведро, обозвав балериной. — Че прикрадаешься? Тоже мне барыня! — И он передразнил сестру — изобразил, как она идет, будто речку по шатким камешкам переходит.
— Не твое дело, — огрызнулась Танька. — Думаешь, как у тебя вместо пяток копыта настоящие, так и у всех?
— Какие копыта? — насторожился Васька.
Танька отвернулась, не ответила.
— Ты говори да не заговаривайся, а то я тебе Покажу копыта. Алешка-а-а! Догоняй быстрее! Ждать тебя будем?
Алешка остановился, проследил за бабочкой, хотел было бежать за ней, но сердитый окрик Васьки повернул его на тропку. Он пробежал несколько шагов и вдруг сел прямо на дороге, стал ковыряться в ноге.
— Ну, вот! Еще не хватало — ногу наколол. — Васька поставил ведро возле Таньки, пошагал к братишке. — Что тут у тебя?
— А во! — И он, задрав ногу, показал Ваське ступню.
Алешка уже поплевал на больное место и ногтем расчистил светлое пятнышко, в центре которого Васька увидел черненькую точечку — засевшую колючку. Он прицелился ногтями, хотел зацепить ее и вытащить, но заноза сидела глубоко и Васькиной хирургии не поддавалась.
— Ее не схватишь… Иголка нужна. Как же быть? — Васька взглянул на Алешку — тот смотрел на него голубыми глазами и ждал помощи. — Добегался! Что теперь с тобой делать? Вот бросим тут одного.
Алешка опустил ногу, снова поплевал на больное место и стал скрести ногтем.
— Не трогай.
— Она цепляется за ноготь.
— Цепляется… А схватить ее как?
— А если раскачать?
— Что это тебе, столб, врытый в землю? «Раскачать»! — Васька подумал с минуту, приказал: — Вставай, садись мне на плечи.
— Верхом? — обрадовался Алешка.
— Да.
Васька сбросил с головы мешок, пригнулся, и Алешка взобрался ему на плечи, свесив ноги Ваське на грудь.
— Но! Поехали! — помахал Алешка руками.
— Ты держись крепче! Свалишься…
Когда Васька с Алешкой поднялись на бугор, Танька уже ждала их — сидела на перевернутом ведре, вертела в руках маленький, меньше копеечной монетки, красненький цветок — степную гвоздичку. Сощурив глаза от солнца, посмотрела на Алешку укоризненно:
— Добегался! А как же кизяки будешь собирать?
— Куда ему собирать! Хоть бы уж другим руки не связывал, — сказал Васька, ссаживая братишку на землю. — Спицу загнал в ногу — иголка нужна, чтобы вытащить. А где ее тут возьмешь? Можно бы колючкой от акации попробовать, но до посадки идти. Ближе домой сбегать.
— У меня ж булавка есть! — обрадованно вспомнила Танька и, быстро подняв платьице, отстегнула от трусишек английскую булавку. — Вот!
— А молчит! — Васька взял булавку, повернулся к Алешке: — Давай ногу.
Заранее сморщившись от предстоящей боли, Алешка поднял ногу и закрыл глаза.
— Да ты не бойся, я осторожно буду, — заверил его Васька и кончиком булавки тронул головку занозы.
Он видел не раз, как такую операцию проделывала мать: у нее это получалось ловко. Что занозу вытащить, что соринку из глаза извлечь — все она умеет. Удастся ли Ваське так же? Вдруг заноза засела глубоко и ее придется выковыривать? Боль будет нестерпимая — это он знал по себе. А может так получиться, что и ногу расковыряет до крови, и занозу не вытащит — только хуже сделает…
Но, на его удачу, колючка оказалась маленькой. Два-три раза торкнул ее Васька булавкой, она и повисла на острие. В ранке даже кровь не выступила.
— Готово! — сказал он, показывая Алешке колючку.
— Все? — удивился тот и, не веря Ваське, вывернул ногу ступней вверх, стал рассматривать. — Правда — все, — обрадовался он и, подняв глаза на брата, похвалил: — Здорово ты! Я даже и не почувствовал!
— Другой раз гляди, куда ступаешь, — сказал Васька и заторопил: — Пошли, хватит рассиживаться. Солнце уже вон где, скоро коров на водопой пригонят, а мы тут прохлаждаемся. Надо успеть до обеда, пока коров не пригнали.
И они снова двинулись в путь.
Вскоре в балке показался пруд. Пруд этот колхоз сделал совсем недавно, берега его еще не успели обрасти травой, и поэтому обнаженная бульдозерами рыжая глина знойно краснела вокруг стеклянно блестевшей воды. Легкий ветерок гнал вдоль пруда мелкую рябь, оживлял неподвижную воду.
Еще с бугра Васька увидел место, куда пригоняется стадо на водопой, — оно было сплошь взрыхлено копытами и густо усеяно коровьими лепешками, — и направился напрямик к нему.