Васька думал, что крестный поможет им таскать уголь в сарай, но он только осмотрел все и пошел медленно домой. Васька обиделся на него: «Завидки взяли, а помочь не захотел. Ну и ладно, сами перетаскаем, просить не будем».
До поздней ночи мать, Васька и Танька носили ведрами уголь в сарай. Последние ведра ссыпали уже при лампе.
Кончили и потом долго стояли все втроем, любовались блестками антрацитовых кусочков на угольной куче, поднявшейся почти до самого потолка. Никогда еще в их сарае не было столько угля, да еще такого хорошего.
— Ну, слава богу, теперь мы с топливом, — сказала мать.
«Вот оно, «черное золото»! Поймалось и к нам в сарай! Не все Карпу…» — думал Васька, запирая дверь большим амбарным замком.
ВЕРБОВАННЫЕ
То ли Захар Чирин перестарался — раньше срока подготовил общежитие, то ли по другой какой причине, но прошла неделя, а койки все еще оставались пустыми. Васька уже стал привыкать к такой обстановке и втайне надеялся, что, может, все так и останется: уголь привезли, а вербованных не будет. «Может, Захар забыл про нас… Вот хорошо бы!..» — думал Васька, но наверняка знал, что чуда не будет: пройдет еще день, два, неделя — и квартиранты появятся.
Притерпелся Васька и к тому своеобразному запаху, который поселился в доме с тех пор, как появились здесь койки. А может, и не притерпелся, может, со временем просто плесневелый дух от одеял и тяжелый запах прачечной от простыней выветрился… Как бы там ни было, а Васька уже не хмурился, заглядывая в горницу, наоборот, он все чаще сидел за большим общежитским столом и играл со своими меньшими в домино или в шашки, которые появились в доме тоже вместе с койками и за которые мать расписалась в особой книге как за спортинвентарь.
— Вы глядите полегче стучите, не сломайте, — предупреждала мать игроков.
— Ниче им не сделается! — говорил в ответ Васька и громко выбрасывал очередную «косточку». — Ну что, Танек? «Баянчик» остался у тебя? Отрубил? Играй теперь на нем «Барыню», пока я Алешку высажу.
— Вася-колбася… Подглядываешь? — обижалась Танька и швыряла шестерочный дубль на стол.
— Считать надо уметь до семи, — резонно замечал ей Васька и тыкал пальцами в шестерки. — Считай!.. Ну, Алеха, что задумался?
— Полегче стучите и не скандальте, — говорила мать и уходила.
Играть Васька наловчился, и что в шашки, что в домино обыгрывал своих партнеров запросто. Это тоже настраивало его на веселый лад.
Сегодня Васька был почему-то особенно в ударе. Он громко стучал костяшками, сыпал приговорками, задирал младших.
— Все, Алеха! Сейчас я тебе с треском козлика с рожками забью! И полезешь ты, дружочек, вместе с Танюшенькой под стол, и будете там жа-а-алобно ме-е-кать. Ну?
Васька поднял руку с «камнем» высоко над головой и, торжествуя победу, улыбался во весь рот. Однако, чтобы продлить удовольствие и подразнить соперника, медлил с решающим ходом.
— Ну, давай ходи, чего тянешь?.. — ворчал Алешка, а губы его дергались и сжимались в плаксивую гримасу.
— Вася-колбася всегда такой вредный, — не унималась Танька.
Но Васька не обращал на нее внимания, продолжал держать «камень» в руке, грозя им сделать последний ход. Однако он так и не сделал его: на пороге внезапно появился человек. Васька взглянул на пришельца и осекся на полуслове: в проеме двери высилась громадина, похожая на каменного истукана, какие еще и до сих пор встречаются на степных курганах и зовутся «скифскими бабами». Красной меди короткие волосы на его большущей голове стояли торчком, а мясистое лицо незнакомца, будто градом побитое, все сплошь было усыпано крупными оспяными воронками. Длинные, как у орангутанга, руки его праздно висели по бокам — их оттягивали вниз тяжелые, пудовые кулаки. Одет детина был в неопределенного цвета старую косоворотку и серые, латанные на коленях и обтрепанные внизу штаны. На ногах — непомерного размера стоптанные, некогда белые, парусиновые туфли.
— Мир дому сему! — громко произнес незнакомец и прошел к горнице. — Здесь, говорят, для меня приготовлена постель. Которая из них? — Будто пистолетным стволом, он повел по комнате толстым пальцем с крепким черным ногтем. На оголившейся почти до локтя руке курчавились густые красные волосы.
Васька оглянулся машинально на койки, куда показывал пришедший, и, ничего не ответив ему, принялся зачем-то складывать домино в коробочку, искоса поглядывая на незнакомца. Одна мысль лихорадочно билась в Васькиной голове: как выбраться из западни.
Алешка тихо положил костяшки на стол, бесшумно сполз с табуретки и отступил к стене, прячась от нацеленного в комнату пальца. И только Танька, не раздумывая долго, скользнула боком мимо гостя и выбежала на волю.
Вскоре со двора прибежала мать и, стоя позади пришельца, ломала на груди руки, не зная, как заговорить с ним, как обратить на себя его внимание. Наконец собралась с силами, спросила как можно мягче:
— А вы будете из вер… из вербованных?
— Из них. Так которая моя? — не сводя глаз с коек, продолжал допытываться пришедший.
— Любая. Все свободные… Выбирайте…
— Прекрасно, — прогудел вербованный и прошел к койке, которая стояла в углу возле окна. — Выбираю эту. — И, как бы утверждаясь в своих правах, сел прямо на одеяло. Койка ржаво застонала под ним. Сидя, он осмотрел комнату и сказал: — Вы меня не бойтесь.
Матери почему-то стало неловко, запинаясь, она принялась оправдываться:
— А чего бояться? Человек как человек…
— Не знаю чего. Но вы же боитесь? Так вот я вам говорю: не бойтесь.
Мать, благодарно улыбаясь, спросила:
— А кто вы будете?
— Сами же сказали: человек.
Мать смутилась, уточнила:
— Откуда родом?..
— Вот этого-то я и не знаю, — сказал он врастяжку. — Бродяга я.
— Ой, бродяг я боюсь… — Мать всерьез нахмурила брови и посмотрела на Алешку с Васькой.
— Не надо, — твердо сказал вербованный. — Максим Горький тоже был бродягой.
— Так то ж Максим Горький! А потом когда это было… — Боясь обидеть нового жильца, мать заулыбалась, сделала вид, что пошутила.
— Значит, Максиму Горькому можно? Джеку Лондону можно? А мне нет?
— Кому? — не поняла мать.
— Джеку Лондону, — подал голос Васька. — Он «Белый Клык» написал.
— Верно, молодой человек. Тот самый. — Вербованный подмигнул Ваське, будто своему союзнику, и снова обратился к матери: — Романтик я, мамаша. Понимаете? Ро-ман-тик! — И он поднял торжественно руку.
Мать неопределенно двинула плечами. Васька слышал о романтиках, читал о них в газетах. Так называли комсомольцев, которые на Дальний Восток поехали город строить. Но он представлял их совсем не такими. «Романтик»… Васька недоверчиво посмотрел на вербованного, тот понял его, пояснил:
— Романтики, молодой человек, тоже бывают разные. Я, например, люблю свободу, люблю бродить по свету, мне доставляет удовольствие видеть новые края, новых людей.
— А где же ваши вещи? — спросила мать.
— Вещи? — вербованный насмешливо двинул бровями и осмотрел себя, словно искал что-то. — Вещи!.. А зачем они? Обуза. Омниа меа мекум порто. Это вам говорит что-нибудь?
Мать покрутила головой, Васька усмехнулся: его стал забавлять этот рыжий бродяга.
— Я так и знал, — сказал вербованный. — Переведу. Древние римляне так говорили: «Все мое ношу с собой». — И он хлопнул себя по бокам. — Ну, все? Знакомство состоялось? Допрос окончен!
— А как зовут, не сказали, — не унималась мать.
— Верно. Главное-то мы и забыли! Зовут меня Василий Никифорович Разумовский. Это вам говорит что-нибудь?
— Говорит, а как же! — согласно кивнула мать. — По-нашему. Вот тоже Василий, — мать указала на Ваську. — И Никифор есть у нас в родне. Правда, дальней…
— Ну и прекрасно! Значит, будем считать, что я свой. А если бы вам родней доводились и Разумовские — было бы совсем трогательно. Верно, тезка? — спросил он у Васьки и сам ответил: — Поживем, мол, увидим? И то верно. — Он отвернул одеяло, пощупал матрас: — Солома! Опять солома! — Встал, скатал постель в рулон, переложил на другую койку, а матрас взял в охапку и понес во двор. За сараем вытряс из него солому, сложил по длине вдвое, потом скрутил его в трубку и пошел огородной тропкой. Уже возле деревьев оглянулся, произнес торжественно: — Не бойтесь! Матрас будет цел!
Хозяева — все четверо — долго смотрели на огород, пока вербованный не скрылся за деревьями. Мать вздохнула, покрутила головой:
— Что ж это Захар?.. Обещал ведь комсомольцев прислать…
Алешка вышел наперед, напыжился, изображая великана, поднял палец высоко над головой, продекламировал:
— Я — ро-ман-тик!
Васька и Танька засмеялись, а мать пригрозила им и предупредила:
— Ну-ну!.. Вы поосторожней…
Разумовский вернулся через час или полтора с матрасом, набитым мягким пахучим сеном.
— О, сенца где-то раздобыли? — обрадованно встретила мать квартиранта.
И не понятно было, чему она радовалась: то ли действительно сенцу́, то ли возвращению в дом матраса, за который она расписалась в Захаровой папке.
Васька хмуро покосился на мать: ему жилец не нравился, и он готов был пожертвовать даже матрасом, только бы он не возвращался. «Бандюга какой-то…» — думал о нем Васька. Мать поймала косой Васький взгляд, шепнула ему:
— Может, он только с виду страшный, а так человек хороший? Видишь, слово сдержал: матрас не унес.
— Нужен ему матрас! Ценность большая! — ухмыльнулся Васька.
— А больше ему у нас нечем разжиться, — спокойно сказала мать. — Сундук пустой, нарядов не накопили. — И, заглянув в комнату, где Разумовский укладывал свой матрас, громко, будто глухому, сказала: — Нужда заела, решили стеснить себя — пустили общежитие. — Оглянулась на Ваську: вот, мол, как здорово, как незаметно, будто ненароком, расскажет она вербованному о своей бедности и таким образом развеет у того дурные мысли, если они у него были. — Осень подходит, детям в школу идти, а надеть нечего. Топливо дорогое, все съедает…