На перекрестке встречная машина ослепила идущих ярким светом, разрезала их надвое — все сошли на обочину, по ту и другую сторону дороги. Песня смялась, женщины умолкли.
«Москвич» въехал в гущу компании и остановился. Из него вышел Никита — Карпов-старший. Низенький, плотный, вразвалочку обошел всех, поздоровался. Мне дольше других тряс руку, улыбался:
— С приездом!.. Надолго? Может, ко мне заехал бы?
С отцом поздоровался с последним. Тот положил руку Никите на плечо, спросил:
— Ты куда на ночь глядя? Чи случилось што?
— До вас… Завтра приезжайте к нам — Николая в армию провожать.
— Уже? — удивился Карпо.
— Миколку в армию берут? — всплеснула руками Ульяна. — Боже мой, как времечко-то летит!
— Уже, — подтвердил Никита. — И вы, мам, приезжайте. — И он полез в машину.
— Так ты што ж это, к нам и не зайдешь? — спросила Ульяна.
— Некогда, мам… Поеду. Там Надя ревет с утра… Гаврюшка толкнул меня:
— Слышишь? Ревет. А чего реветь? Два года пролетят, и не заметит. Парню армия нужна — для самостоятельности, для возмужания. А она ревет.
— Мать… Жалко…
— Мать! А твоя не мать была? А рази она ревела так? — он указал на мать, подошедшую к нам.
— Я за живот больше хваталась, — сказала она. — И плакала, а как же?.. Особенно когда слух прошел, што его убило…
— Дак то ж война была!
— Да и теперь… Каждой матери жалко своего дитя отпускать, — сказала мать. — Ну, што, прошшаться будем? Спасибо вам, братики мои дорогие, што пришли, проведали. — Она стала со всеми целоваться, расстроилась от чего-то, зашмыгала носом.
Обратно от перекрестка мы возвращались вчетвером. У своего двора Ульяна наказала матери:
— Кума, ты ж завтря поглядай тут на наш двор, мы с утра пораньше подадимся до Микиты…
— Ладно… А как же? Пригляжу, — пообещала мать, и мы пошли к своему дому.
Но не успели сделать и двух шагов, как услышали оклик:
— Кума Нюрка!.. Нюр?..
Мы оглянулись, возле своих ворот стояла Дарья Чуйкина, и под светом лампочки на столбе было видно, как она машет рукой — подождите. Мы с матерью остановились.
— Зачем это я Дарье вдруг понадобилась? — вслух подумала мать.
— Я гляжу, гляжу — да чи это Вася приехал? — говорила Дарья, подходя к нам. — Хоть зашел бы?.. Мы с Родионом Васильевичем часто вспоминаем твоих детей, Нюр. Какие были маленькие, как тебе трудно было с ними, а, глянь, всех вырастила…
— Да уж было… — согласилась мать. — Што ж теперь вспоминать? Было — пережили.
— Зайдите хоть на минутку.
— Поздно уже.
— Какой поздно!
— Ну, зайди, — сказала мне мать.
— А ты?
— У меня делов-то после гостей сколько! Иди, проведай дядю Родиона. Он же тебе когда-то голубя подарил.
— Помнит! — засмеялась удивленно Дарья.
— Как же не помнить. Я чуть было с ума не сошла, как увидела того голубя. Ну, иди, иди. Недолго только держите его, он ведь тоже уморился…
Я пошел к Чуйкиным. В передней горела тусклая лампочка, но и под ней было видно, что чистота здесь по-прежнему в большой чести. Дарья подала мне тапочки, я переобулся и прошел по половичку к горнице, заглянул в раздвинутые занавески. Там, как и в те далекие давние времена, всю комнату занимало огромное растение в деревянной кадке.
— Все тот же фикус цел? — спросил я.
— Нет, — улыбнулась Дарья. — Не фикус это. — И она щелкнула выключателем.
Лампы дневного света залили комнату мертвенно-блеклым «молоком». В кадке, оказывается, росло роскошное лимонное дерево, усеянное крупными зеленовато-желтыми плодами.
— Лимон! И плодоносит? — удивился я.
— Да! Круглый год, — похвасталась Дарья.
— А где же дядя Родион?
— Сейчас придет. В погреб полез. Да вот и он.
Сгибаясь почти вдвое, в комнату вошел Родион с охапкой самых разнокалиберных банок, которые он прижимал к груди двумя руками.
— Помоги, Даш… — попросил он жену.
Дарья разгрузила мужа, поставила банки на стол. Родион вытер руки платком, который вытащил из кармана двумя пальцами за уголок, поздоровался.
— Садись, Вася, — сказал он просто. — Поговорим, попробуешь нашего производства, — кивнул он на банки.
— То ж все из своих фруктов, — пояснила Дарья, перебив Родиона. — Из разных сортов.
— Виноград разводите?
— Да! Почти весь сад уничтожил, да он, правда, уже и старый был. Все старое выкорчевывает и разводит виноградник. Ну, садись же, садись.
Родион принялся разливать соки. Дарья нарезала хлеба, тоже подсела к столу.
— Осенью заходи — виноградом угостим, — сказала она.
— Пей… холодненькое, — подвинул Родион стакан, — и ешь.
— Есть-то уже не хочется, — признался я. — Только гостей проводили.
— Слыхали… Немножко попробуй.
Не мастак по сокам, я не смог по достоинству оценить Родионовы успехи в новом для него деле: все соки казались мне одинаково кислыми. Но, чтобы не обижать хозяев, я, как умел, хвалил их. Да они, наверное, и в самом деле были хорошими.
Мы сидели, разговаривали. Из разговора я понял, что старики, прожив всю жизнь вдвоем, под старость заскучали одни. Ни родни, ни друзей. И виноградник, и лимоны — все это сделано, выращено своими руками, а похвастаться не перед кем, угостить некого, и поэтому Дарья весь вечер стояла в воротах, караулила, когда я буду идти мимо, чтобы зазвать в свой дом… Мне было грустно у Чуйкиных.
— Жаль, что вы до войны не развели виноградник, мы бы хоть полакомились им через забор…
— Ой! — засмеялась Дарья. — Кто б говорил! Мы с Родионом Васильевичем часто вас вспоминаем и говорим: «Вот у Нюрки дети были. В голоде, в нужде росли, а штоб по чужим огородам, садам лазить — этого не было».
— Да было! — перебил я ее. — Было. Лазили. И к вам в сад лазили. И не раз. Ну как же!
— Наговаривай, — махнула Дарья рукой. — Бери вон сальце.
— Да, может, и было, — сказал Родион раздумчиво. — Што ж такого? Все мальчишки лазють… И теперь вон тоже. Не в этом дело. Один полез, а после и засовестился, а другой полез — понравилось, и пошел, дальше — больше.
— Все равно я не поверю, — стояла на своем Дарья. — Людская молва другое говорит. Што ж ты, против молвы?..
— Так, а разве молва всегда объективна к человеку? — возразил я Дарье. — Она ведь тоже, как на кого взглянет. Кого полюбит — того и возносит, не дает в обиду, а кого невзлюбит — хоть разбейся…
— Это точно, — согласился Родион.
— Не, не грешите… — стояла на своем Дарья.
— Да чего уж тут грешного? В одного вцепится — затаскает, заласкает, а другого, наоборот, уничтожит без причины. Как ком снежный с горы катится, и на него наворачиваются пласты этой самой молвы. Одному достается только чистый снежок, эдакий бальзам, а другому, кого невзлюбят создатели этой самой молвы, — одни лишь комья грязи. И хоть ты что, хоть вывернись наизнанку, хоть кричи: «Да подождите минуточку, остановитесь, взгляните, присмотритесь: я ведь хоро-о-ший!» Ничего! Не докричишься! Не услышат! Так и идет, катится потом уже по инерции эта молва. Инерция — великая сила. Молва…
— Это точно, — подтвердил Родион.
— Простите, я что-то не то понес…
— Не, все правильно. А у нас на производстве, думаешь, не так? Это точно: на кого как глянут, — поддержал меня Родион.
Мы еще поговорили. Но вскоре почувствовал, что устал, и запросился домой. На прощанье Родион срезал с комнатного дерева желтый лимон и дал мне. Я нес его, этот чудесный плод, холодный и пахучий, вдыхал его острый, освежающий аромат и удивлялся: сколь велика сила человека, если он захочет что-то сделать! Даже лимон вырастит у себя в хате!..
Я в тот вечер долго не мог уснуть. Сначала думал о Чуйкиных, а потом вспомнился спор с Гаврюшкой, и он почему-то больше всего именно теперь взбудоражил меня. В чем-то он был прав, а в чем-то — нет, о чем-то он судил слишком прямолинейно, и у меня только теперь находились слова для возражения… Как всегда, умен задним числом.
Взбудоражил, взъерошил мысли, пошли воспоминания. Какими мы были?.. Были… Разными мы были… И у нас разное бывало…
РАДОСТЬ
Стояло долгое бабье лето — погода, которую Васька любил больше всего. Теплая, прозрачная осень — было в ней что-то и радостно-праздничное, и тоскливо-грустное: празднично было от короткого ласкового солнышка, грусть же навевало тихое, безропотное увядание природы…
Сады еще не совсем облетели, и по ним с каким-то отчаянным буйством шныряли стаи скворцов в поисках несклеванных перезрелых вишен. Налетят большой шумной тучей, обсядут деревья — почернеет сад от них, и тут же с еще бо́льшим шумом вспорхнут одновременно, взовьются высоко, будто мошкара, а через минуту, смотришь, уже опустились на луг, гоняются за букашками, ловят запоздалых мелких осенних бабочек. Хлопотливы, непоседливы стали скворцы, совсем не похожи на тех, что прилетают весной: готовятся к дальней и трудной дороге в теплые страны.
Но огородам бродят без привязи коровы, козы, телята. Ребятишки, презрев все межи и изгороди, рады раздолью: жгут костры из сухой картофельной ботвы и бурьяна, лакомятся остатками овощей на грядках. Оброненная морковка, капустная кочерыжка, недозрелый брошенный помидор, забытый рыжий огурец-семенник — все им приносит радость, все идет в ход, все съедается с превеликим удовольствием.
В кустах играют звонкие суетливые синицы. Летом их и не видно было, а тут, учуяв близкие холода, уже жмутся поближе к человеческому жилью, знают: здесь их и покормят, и обогреют. А если забудут, доверчивая птичка эта напомнит о себе — вдруг в самую стужу, в самую непогоду застучит остреньким клювиком в окошко. И уж тут чье сердце не дрогнет! Тотчас откроется форточка — и высунется теплая рука с крошками пахучего хлеба на ладошке или повиснет на шнурке кусочек сала. И частенько бывает, что надолго останется открытой форточка, — милости просим в нашу хату…