Подошла к ребятам Катя Сбежнева — комсорг класса, пристыдила:
— Ну что вы стоите? Учитесь танцевать! Скоро Новый год, а вы так и будете стоять — стены подпирать? Пойдем поучу, Гурин.
— У меня ноги не туда глядят, — отшутился Васька.
— Пойдем! Женя, играй вальс, мы будем ребят учить. Девочки, давайте поучим их!
Заиграл Жек вальс, потянули девчонки ребят, с трудом оторвали от стены, начали учить.
Смотрит Гурин на свои ноги, чтобы не споткнуться, а сам спотыкается, на сторону валится, будто впервые на велосипед забрался. Покраснел, вспотел, но учится старательно.
— Это же так просто! — говорит Катя Ваське в самое ухо. — Шаг вперед и потом поворот… — И напевает:
Чайка смело пролетела
Над седой волной.
Окунулась и вернулась,
Вьется надо мной…
От Кати пахнет духами, и это пьянит Ваську. Пьянит от ее близости, от духов, от радости, что ноги наконец-то стали слушаться, и уже перестал он бить носками ботинок Катины лодочки.
Увлеклись танцами — одни учатся, другие учат, не заметили, как дверь открылась и в класс вошел дежурный по школе учитель-физик Куц Александр Федорович. Низенький, вертлявенький, чтобы выглядеть повыше, он носил ботинки на высоких каблуках и постоянно тянул голову вверх, как это делают обычно горбатые люди.
Куц вошел в класс и встал у порога, покачивая укоризненно головой.
— Так, так… — проговорил он. — И комсорг, значит, танго танцует?!
— Александр Федорович, какое же это танго? Вальс! — возразила Катя кокетливо. — А вальс, по-моему, разрешается танцевать всем?
— А перед этим? — спросил Куц.
— Но ребят же надо научить! Вы посмотрите: взрослые парни, а танцевать не умеют!
— Большая перемена, между прочим, дается, чтобы отдохнуть и проветрить класс. А вы пыли сколько нагнали.
— Александр Федорович, а вы танцуете? Имейте в виду, на Новый год мы вас все равно вытащим, — кокетничала Сбежнева. — Давайте попробуем? — И она расставила руки, приглашая его на танец.
— Ладно, ладно… — засмущался Куц. — Как-нибудь в другой раз… Кончайте, пока директор не услышал, — смягчился он и вышел торопливо в коридор.
Засмеялись вдогонку девчонки — взрослые уже, с учителем почти наравне.
Жек закрыл баян, поставил на стул, и все потянулись нехотя из класса. Гурин подошел к газетной витрине — все то же: тревожно в мире, фашисты наглеют. В Испании бои идут уже в самом Мадриде.
Кто-то хлопнул его по плечу, оглянулся — Жек, улыбнулся дружески.
— Что там нового? — спросил Сорокин.
— Да ничего… Уехать бы в Испанию добровольцем! Жаль, не берут.
— Летчиков берут, — сказал Жек тихо, доверительно.
— Врешь!
— Точно знаю. — И он щелкнул ногтем себя по зубу — сделал блатной клятвенный жест.
— Откуда знаешь?
— Ну!.. Потом скажу. — Оглянулся по сторонам и сообщил еще одну новость: — А в городе принимают в аэроклуб с восьмого класса. Понял?
— Врешь?
— Ну вот, опять — «врешь»! Говорят тебе…
У Гурина глаза заблестели, он взял Сорокина за пуговку, притянул к себе, таинственно заговорил:
— Слушай, Жень, давай махнем?
— Куда?
— Ну, сначала в аэроклуб, а потом и… — Он кивнул на газету, где была заметка об Испании. — Смотри, что в мире делается, а мы тут — синус да косинус, аш два о да разная муть… Надоело!
— Надоело, это верно, — согласился Сорокин. — От одной маханши сбежал бы куда-нибудь, все время долбит одно и то же: учись да учись…
— Да дело даже не в этом… — поморщился Васька. — Ты ж смотри, гады как обнаглели — жмут и жмут, а мы сидим тут. Махнем?
— Давай!
Гурин схватил Жека за руку и крепко пожал.
В тот же день они взяли в школьной канцелярии справки о том, что они действительно учатся в восьмом классе такой-то школы. «Справка дана для представления в аэроклуб» — эта короткая строчка в документе была объяснением и для канцелярии, где ребятам выдали эти справки без всяких проволочек: аэроклуб — обычное ребячье увлечение, все они нынче тянутся к летному делу. О дальних же целях их никто не спросил, чему они были очень рады.
На другой день ни Сорокина, ни Гурина в школе не было — уехали в город.
Аэроклуб размещался в старом двухэтажном здании с темными узкими коридорами, стены которых были увешаны призывными плакатами Осоавиахима — овладевать летным делом, парашютным спортом, авиамоделизмом. На плакатах были нарисованы красивые розовощекие парни и девушки в летчицких шлемах с большими овальными очками.
По коридорам сновали озабоченные подростки, тыкались в разные двери со своими делами; постоянно входили и выходили «настоящие летчики» — в гимнастерках с петлицами, в темно-синих пилотках и с неизменными планшетками на длинных ремешках через плечо. Гурин смотрел на летчиков и сгорал от зависти: «Неужели и я когда-нибудь буду носить такую форму!..»
К инструктору, который принимает заявления, они зашли вдвоем. Стриженный «под бокс», с крепкой шеей, в летчицкой гимнастерке, однако без петлиц, инструктор расспросил их подробно, откуда они и с какими намерениями приехали в аэроклуб, посмотрел комсомольские билеты, справки, кивнул одобрительно. Комсомольские билеты вернул, а справки вложил в папку. Потом из другой папки вытащил лист бумаги, записал их в длинный список и тут же направил ребят на комиссию, вручив им по листочку, на котором были поименованы кабинеты и врачи, у которых они должны пройти осмотр.
— Когда всех обойдете, эти направления сдадите в канцелярию, — предупредил инструктор. — Желаю успеха.
В коридоре Гурин прочитал на бумажке напечатанный столбиком список врачей: терапевт, хирург, невропатолог, глазной…
— Ого! — Он взглянул на Сорокина. — Ну, двинем? — И пропел, улыбаясь, переиначив арию Ленского на свой манер: — Что врач грядущий нам го-о-то-вит?..
Шутку Сорокин не поддержал, сказал, будто и не слышал Гурина:
— Делать нечего… Пошли…
— Пошли!
Уже после первого врача Гурин ощутил всю серьезность обстановки, и это ему понравилось. Он приободрился, подтянулся внутренне, почувствовал себя взрослым. Он по-деловому обходил кабинеты, беспрекословно выполнял приказания врачей — раздевался, показывал зубы, нос, рот, приседал, нагибался, закрывал один глаз, потом другой, ложился на холодную клеенчатую тахту, разрешал себя мять, выстукивать… Такое обследование он проходил впервые, многое для него было в диковинку, но он ни разу ничему не удивился, не улыбнулся и тем более ни разу ничему не воспротивился. Наоборот, он старался с полуслова понять врача и выполнить все наилучшим образом. Гурин весь был настроен на одну цель — только бы пройти комиссию, только бы выдержать этот экзамен.
После невропатолога пожаловался Сорокину:
— Наверное, забракуют…
— Почему ты так решил?
— Нервный какой-то, — сказал Гурин с обидой на себя. — Когда он иголкой чиркнул по груди, я аж вздрогнул, а ведь совсем же не больно… И когда молоточком по коленке стукнул, нога подпрыгнула. Тогда вторую ногу я постарался удержать — не получилось: заметил. «Расслабься», — говорит и снова стук по коленке, а нога — брык. Ведь никогда такого не замечал, все вроде нормально было. А у тебя как?
— Не помню… Не заметил, — рассеянно ответил Сорокин. Вид у него был какой-то растерянный, он почему-то озирался по сторонам, словно искал кого-то или запоминал обратный выход. То вдруг улыбался кисло и некстати.
— У тебя крепкие, значит, нервы, — заключил Гурин и заглянул в листок — хотел расшифровать пометку, которую сделал ему невропатолог, да так и не смог ничего понять. Вслух прочитал: — «Невропатолог». Вот где таилась погибель моя…
— Что? — обернулся к нему Жек.
— Невропатолог — это ж, похоже, только по нервам?
— Ну да… Наверно…
— А почему ж тут написано «невро», а не «нерво»?
— Охота тебе чепухой заниматься… — раздраженно сказал Жек и уставился на открывшуюся дверь кабинета, которая быстро закрылась, поглотив стриженого паренька — такого же страдальца, как и они.
— Ты че психуешь? — участливо спросил Сорокина Гурин. — Думаешь, не пройдешь? Боишься — забракуют? Не бойсь!.. — подбодрил он друга.
Жек ничего не ответил.
Особенно понравился и запомнился Гурину кабинет, в котором его крутили на вертящемся кресле. Посадили, привязали ремнями и давай мотать. Это было интересно! Это уже было похоже на настоящее испытание к летным делам! И хотя по его предположениям он и здесь сплоховал, как и у невропатолога, но был горд уже тем, что покрутился на таком кресле.
Кресло вращалось в двух плоскостях — вокруг своей оси и по кругу. И кроме того, оно еще одновременно приподнимало и опускалось наподобие качелей. Нагрузки на нем увеличивались постепенно. Сначала Гурина прокатили по кругу, как на карусели. Хорошо! Но когда раскрутили кресло и вокруг своей оси, тут уж было не до шуток: голова закружилась и он почувствовал слабый приступ тошноты. После небольшой передышки ему сказали, чтобы он закрыл глаза, и снова раскрутили кресло.
— Стоп! Откройте глаза!
Гурин открыл и, к ужасу своему, обнаружил, что его голова склонилась к правому плечу. Он с трудом поднял ее и взглянул на экзаменаторов — пытался угадать по их лицам о результатах испытания. Но те уже занялись своими листками и что-то торопливо записывали. «Вот теперь все, — подумал Гурин обреченно. — Теперь уж провалился совершенно точно…» И не торопился вылезать из кресла, думал, как ему быть. Попросить, чтобы они повторили опыт? Теперь бы он наверняка выдержал его, и голову удержал бы в вертикальном положении. «Попрошу. Пусть покрутят еще. Ведь с первого раза ничего как следует не получается…» — решил он.
— Все, Гурин. Вы свободны.
— Как?..
— Так. Через два дня придете за результатом.
— А может?.. Может, еще раз проверите?..
Члены комиссий улыбнулись, один из них сказал:
— Понравилось? Все, все! Хорошего понемножку. Там ведь очередь. — И громко прокричал в дверь: — Следующий!