Ехали домой рабочим поездом. Гурин сидел мрачный, вздыхал: он был уверен, что провалился. Сорокин, наоборот, в поезде развеселился, шутил, смеялся, будто уже сбылась его мечта, даже Гурина, как мог, утешал:
— Да ладно тебе раньше времени скулить! Еще ж ничего не известно. Может, это так и надо, чтобы голова свалилась набок.
— А у тебя как?
— Я ж тебе уже говорил, что я не успел на «карусель», перенесли на завтра. В глазном провозился: все никак не могла мне давление измерить. Как только приблизится с этой своей печаткой, так у меня глаза машинально закрываются. И хоть ты что! Рассердилась даже врачиха на меня, подумала, что я нарочно.
Гурин слушал его вполуха, думал о своем.
— Нет, понимаешь… Обидно! На чепухе погореть. Если бы я знал, как оно будет, я удержал бы голову прямо. Помнил бы о ней и удержал бы. Но если не пройду, попрошусь на вторую комиссию. Своего добьюсь! А? Вместе будем, да, Жек? Вместе! Всегда! Верно?
В ответ Сорокин неуверенно кивнул и потянулся с папиросой к соседу прикурить.
«Два дня, два долгих дня ждать результат! Неужели не могли сказать сразу?..»
Однако уже на другой день все Васькины планы и надежды были неожиданно нарушены.
Васька собирался в школу, когда на пороге вдруг появилась мать — расстроенная чем-то, запыхавшаяся, видать, спешила застать Ваську дома. Не отходя от двери и не спуская с сына испуганных глаз, в которых застыли слезы, она медленно стаскивала с себя платок.
— Что-нибудь случилось? — насторожился он. — Почему так рано с работы?
Мать присела на ближайшую табуретку, горестно опустила руки на колени.
— Из-за тебя… Все из-за тебя…
— А что?.. — удивился Васька.
— Где ты вчера был и почему не ходил в школу? — спросила мать строго.
Васька досадливо крутанулся на каблуке и опустился на табуретку напротив матери.
— Уже все известно! Ну, откуда?
— А ты втайне хотел все сделать?.. От матери таишься… Я враг тебе? Почему ты не посоветовался со мной?
— Я думал… Ну, думаю, поступлю, тогда и скажу все… Обрадую. Че ж раньше времени шум поднимать…
— «Обрадую»! Уже обрадовал, хватит. — Она умоляюще посмотрела на Ваську и заговорила совсем другим тоном: — Вася, сынок… Пойми меня. Выслушай и постарайся понять, чего я хочу. А я сейчас хочу только одного: кончи десятилетку. Кончишь — тогда куда хочешь. Куда захочешь, куда твоя душа пожелает — туда и иди, я и слова не скажу. Вот тебе моя материнская клятва. Хочешь, на колени встану перед тобой? — И она поползла с табуретки.
Васька подхватил ее, удержал на месте.
— Не надо, мам…
Немного успокоившись, она продолжала:
— Поверь мне, я хочу одного: чтобы у тебя была закончена десятилетка, а потом — куда хочешь: в летчики, в машинисты — куда захочешь. Я знаю, ты давно метишь в летчики. Сначала хотел быть шофером, а потом — летчиком. Ну, что ж… Будешь…
— А зачем ждать, если уже сейчас я могу учиться на летчика? Чего ждать? Только время терять, — возразил Васька.
— И тогда успеешь. В институт пойдешь — еще лучше. А это что за летчик — в аэроклубе? Это ж так, игра… Одно название — клуб. Как у вас вон клуб — танцульки, самодеятельность, кружок, одним словом. А в институте будешь учить это дело по-настоящему. В Испанию не успеешь? Ну, что ж, в другое место попадешь. Думаешь, на этом кончится? Дай-то бог. Может, это только начинается, может, еще на своей земле дела будут. Вон Хасан — хорошо, быстро замирились… А там дядя твой, Гаврюшка, служил в армии. А сейчас и Ивана туда же послали — на Дальний Восток. Хватит делов и тебе, не беспокойся. Или, ты думаешь, мне испанцев не жалко? Так я тебе открою свой секрет. Вон когда привезли испанских детей-сирот, я первой побежала, чтобы взять себе на воспитание хоть одного. А мне не дали, потому что своих у меня трое, а сама я вдова. Их отдавали только в те семьи, у кого жизнь получше. Ну?
Васька смотрел на мать, готовый уступить ей, но, к сожалению, это уже было невозможно. Первый шаг сделал — и отступать? Стыдно… Прежде всего стыдно.
— Но, мам… Я ведь уже подал заявление и комиссию прошел. А теперь назад?
— Сыночек, я твой стыд возьму на себя. Я мать — мне можно.
— Да ведь мне-то жить потом как? Как я Жеку в глаза буду смотреть? Мы же поклялись…
— О Жеке заботится! Да тот и думать забыл о твоей клятве. Утром на остановке я встретила его мать — она мне все и рассказала. Она ехала как раз в город, чтобы выручить Жека из того клуба. Сам Жека и попросил ее об этом.
— Не может быть!..
— Ты доверчивый очень, сынок. Людям, конечно, верить надо, но и приглядываться к ним тоже необходимо. С первого взгляда влюбишься — и тут же рубаху нараспашку. Не нравится мне твоя дружба с Жекой.
— Почему? То с Ильей не нравилась, теперь с Жеком.
— Слишком он взрослый. И к водке, говорят, уже прикладывается, и женихается уже в открытую. Не нравится мне это.
Васька уронил голову на грудь, думал, как быть. Жек подлец, конечно, подвел. Неужели это правда?
— Ладно, мам, — сказал он. — Я обещаю тебе: буду учиться, буду кончать десятилетку. Только в аэроклуб я сам съезжу и все сам объясню. Заодно узнаю и результат комиссии — может, меня забраковали, может, я и не гожусь в летчики. А ты никуда не ходи, я сам.
В школе Гурин увидел Сорокина, подошел к нему решительно, спросил, негодуя:
— Ну что же ты?.. Испугался?..
Тот заулыбался, будто ничего не случилось:
— Да, знаешь… Дома такой хай подняли — и маханша, и пахан.
— «Маханша, паханша»! — передразнил его Гурин и, бросив презрительно: — Эх ты, «Отрада»… — отошел.
Почему он назвал его «Отрадой», Гурин и сам понять не мог. Наверное, потому, что Жек чаще других играл на своем баяне эту самую «Отраду».
В четверг Гурин поехал в город, выждал, когда инструктор остался один, подошел к нему и несмело спросил:
— Скажите, пожалуйста… можно так, чтобы мое заявление было действительным, пока я кончу десятилетку?
Тот поднял на него глаза, спросил участливо:
— Что-нибудь случилось?
— Да нет, мать… Настаивает, чтобы я десятилетку кончил, а потом уже…
— Понятно. Можно, конечно. Только зачем тебе тогда аэроклуб? После десятилетки прямая дорога в институт! — Он поискал в списках Васькину фамилию: — Гурин? — Нашел и вычеркнул. — Договорились.
Гурин облегченно вздохнул, но не уходил, топтался возле стола.
— Что еще?
— Можно узнать: прошел я комиссию или нет? Может, я не гожусь…
Инструктор улыбнулся, полистал бумаги, сказал весело:
— Годишься! Все прекрасно! Так что учись, кончай десятилетку. До встречи в воздухе. — И он протянул Ваське руку.
Гурин растерялся, заторопился, схватил инструкторскую руку как-то неуклюже, неловко, пожал и вышел. На воле вздохнул, вытер лоб платком: процедура была нелегкой… «Но впредь — наука!..» — сказал он себе строго.
В школе откуда-то узнали, что Гурин и Сорокин пытались поступить в аэроклуб, чтобы стать летчиками и улететь в Испанию на помощь республиканцам, узнали и прозвали их «испанцами».
Одни отнеслись к этой их затее с пониманием и уважением, другие, наоборот, с иронией. Однако и те и другие прозвище «испанцы» вскоре забыли, так как Испания тогда была слишком серьезным делом, чтобы произносить ее имя просто так, в шутку…
Долго сердился на Сорокина Гурин, но со временем смягчился, простил ему этот «зигзаг». «Женьке надо в музыкальное училище идти, зачем ему самолеты…» — рассудил Гурин, восторгаясь его игрой на баяне.
«ICH LIEBE DICH»
Григорий Иванович Черман уехал из поселка неожиданно — в самом начале первой четверти. Говорили, что его отозвал антифашистский комитет для выполнения секретного задания особой важности.
Какая-то доля правды в этом, наверное, была: даже ребячья фантазия на пустом месте зародиться не могла. А кроме того, одно событие, которое случилось несколько лет спустя, говорило в пользу тогдашних слухов.
Году в 1944-м, в весеннюю распутицу, когда мы дрались за плацдарм на Днепре повыше Никополя, однажды вечером к нам в траншею пришел высокий, стройный майор с двумя солдатами. Солдаты установили на бруствере репродуктор и протянули провода в блиндаж. После чего наш командир взвода приказал всем, кроме наблюдателей, уйти в укрытие. Когда траншеи опустели, из репродуктора раздался громкий голос:
— Дойтче зольдатен!..
Это майор через громкоговоритель обращался к немецким солдатам, уговаривал их прекратить напрасное сопротивление и сдаваться в плен, так как все равно война для Германии проиграна.
Говорил майор четко, уверенно, красиво. Голос его мне показался знакомым, но я не придал этому значения, решив, что в репродукторе, наверное, все голоса становятся похожими друг на друга.
Немцы сначала слушали его внимательно, даже одиночные выстрелы прекратились, только изредка взлетали осветительные ракеты — смотрели, наверное, не ползем ли мы к ним под покровом темноты. Пользуясь немецким освещением, мы тоже внимательно следили за ними. Иногда, когда немец делал слишком большой перерыв в пуске ракет, местность освещали мы: кто их знает, как они там хитрят, может, в этот перерыв они как раз и делают перебежку.
Я тот раз стоял в наблюдении, следил за нейтральной полосой и слушал Майорову агитацию, хотя и мало что понимал, догадывался лишь по отдельным словам, о чем идет речь.
Майор говорил долго и закончил знакомым мне со школьной скамьи призывом:
— Nieder mit Faschismus!
И после этого, как по команде, взвыли по-ишачьи немецкие шестиствольные минометы. Вспыхнуло зарево вдали, потом послышался скрипучий металлический звук, будто рыгало какое-то чудовище, и почти в тот же миг взметнулись кусты пламени над нашими траншеями. Запахло взрывчаткой, сырой землей.
Немцы били беглым, яростно рвались мины, осколки выли и шлепались вокруг густым дождем, не давая поднять головы.
Минометный налет прекратился минут через десять так же внезапно, как и начался.