Из блиндажа вышли майор и наш лейтенант.
— Разозлили вы их чем-то, товарищ майор, — говорил лейтенант. — Что-то вы против фашистов в конце им сказали?
— Долой фашизм, — перевел майор и тут же повторил по-немецки: — Nieder mit Faschismus!
Он! У меня теперь не было сомнения, и я окликнул:
— Григорий Иванович!..
Майор остановился, удивленный, подошел ко мне и, осветив фонариком, растопырил руки:
— Ба! Кого я встретил! Гурин! Вася! Как же ты узнал меня?
— А по этому — Nieder mit Faschismus!
— Ай-яй-яй… Гурин! Поэт-безбожник! — И он засмеялся. — Пишешь стихи?
— С тех пор бросил… А потом, во время оккупации, снова начал.
— Понимаю… Ребриной, значит, не удалось задушить талант в самом его зачатке.
— Вы помните Ребрину? — удивился я.
— О, милый друг, уж Ребрину-то мне во век не забыть! — сказал он. — А ты? — Майор пощупал мои погоны. — Сержант? Почему? Ты должен быть уже по крайней мере лейтенантом.
— Мало воюю, Григорий Иванович… Всего второй год. Так случилось…
— Понимаю… Ну, что ж! Догоняй своих сверстников. Желаю удачи.
— Спасибо.
— Надеюсь, в следующий раз встречу тебя офицером! — Он обнял меня и быстро зашагал вдоль траншеи.
Но встретиться нам больше не пришлось, и о дальнейшей судьбе своего учителя я до сих пор так ничего и не знаю.
После того как не стало в школе Григория Ивановича, немецкий язык преподавали все, кому только не лень. В нагрузку его поручали то старым, то молодым учителям, и те и другие, помучившись сами и помучив учеников с четверть, не более, отказывались, чувствуя свою беспомощность. Новые «немцы», которых присылали, почему-то не приживались, поработав с полгода, они уходили по разным причинам: одного прислали и тут же отозвали, перевели в соседнюю школу, другая вышла замуж в Макеевку, третья почему-то заскучала и вскоре уехала…
И вот в самый разгар занятий в школе появилась очередная новая «немка». Молоденькая, стройненькая, опрятная, две косы венчиком уложены вокруг головы, розовые щечки горят, будто только с мороза. Вошла в класс, простучала каблучками от двери до стола, журнал ребром на стол поставила и, слегка опершись на него, сказала уверенно:
— Guten Tag! — Сделав небольшую паузу, она быстро обвела всех взглядом, заглянула каждому в глаза, разрешила сесть: — Setzen sie sich, bitte.
Вразнобой отстучали крышки парт, и класс затих, зачарованный красотой новой учительницы. В сереньком, мышиного цвета, костюмчике, в зауженной юбочке до колен, в хромовых сапожках на полувысоких каблучках, она выглядела как только что с картинки: чистенькая, выглаженная, изящная. Все на ней подогнано, все сделано со вкусом, ничего лишнего; все выглядит естественно, ничего искусственного или чрезмерного.
Короткая зауженная юбка в то время была модной вольностью, но на ней это выглядело так красиво и так естественно, что ни у кого и мысли не появилось, чтобы укорить ее за эту вольность.
Взглянул Васька на учительницу и уже не мог отвести от нее глаз: сердце встрепенулось, забилось учащенно, дыхание перехватило. Ничего подобного он еще никогда не ощущал.
Вспомнил частушку Федора Баева, который пел под гармошку, проходя вечером по улице со своей ватагой:
Наши девки посдурели,
Хочут моду показать:
Носят юбки по колено,
Еще хочут подрезать.
«Нет, глупости поет Федор Баев — вон красиво-то как!..»
— Meine Name — Роза Александровна Попп, — сообщила она и, взяв нежными пальчиками с заостренными ноготками мелок, написала на доске красивым ровным почерком свою фамилию: «Попп». Последние две буквы подчеркнула и положила мелок на место. Посучила пальчиками, стряхивая прилипшие крошки мела, и вновь подошла к столу. Раскрыла журнал, стала делать перекличку.
А Гурин все смотрел на нее — изучал до мелочей, до каждой пуговки, до каждой ниточки. И чем больше смотрел он на нее, тем больше нравилась ему учительница. Нежная белая кожа на ее шее была какая-то необыкновенная, будто мраморная, — гладкая, с еле заметным розоватым отливом. Ее мраморность подчеркивалась снежной белизны шелковой кофточкой, которая была завязана на груди маленьким скромным бантиком…
— Гурин Василий?.. — повторила в который раз Попп, но Васька не откликался — был занят своими мыслями. И только когда его толкнули соседи, вскочил оторопело, застеснялся:
— Я… Здесь…
Учительница посмотрела на него внимательно, кивнула:
— Danke schön… setzen sie sich.
Этот взгляд будто кипятком обдал Гурина, он покраснел, не знал, куда глаза девать.
Спрятав голову за соседа, Жек позвал шепотом Гурина:
— Вась!.. — И, когда Васька оглянулся, подмигнул ему. Кивнув в сторону учительницы, показал большой палец.
Гурин отмахнулся ревниво: не хотел он, чтобы Жек прикасался к такой красоте даже в мыслях своих, — опошлит ведь. Жек в ответ снова подмигнул ему и погрозил пальцем.
— Так, — сказала Роза Александровна, закончив перекличку. — Начнем занятия. На чем вы остановились — кто мне скажет?
Все молчали.
— Забыли? Не помните? Хорошо. Вспомним вместе.
— У меня вопрос есть, — поднял Жек руку, а сам спрятался за соседа: — Как будет по-немецки: я тебя люблю?
— Не знаете такой простой фразы? — удивилась учительница. — Идите к доске, вспомним.
— Да ладно… Я так… — Жек валял дурака: поглядывал на ребят, улыбался.
— Что значит «так»? А в самом деле, как сказать эту фразу по-немецки? Встаньте!
Жек нехотя, изгибаясь, поднялся, на его лице еще блуждали жалкие остатки озорной улыбки, которая постепенно переходила в гримасу недовольства и растерянности.
— Прошу вас?..
— Ну, ich…
— Так. «Любить»?
— Lieben…
— «Тебя»?
— Dich…
— Ну и как же будет полностью?
— Ich lieben dich, — сказал Жек и хотел сесть.
— Нет, неверно. Элементарной грамматики не знаете. Как будет глагол lieben в первом лице единственного числа?
— Ich liebe…
— Правильно. И как же должна прозвучать фраза?
— Ich liebe dich… — с натугой выдавил из себя Жек: ему было стыдно стоять и показывать свое невежество.
— Вот теперь правильно: люблю. — И маленький ротик ее, розовые губки, будто специально созданные для слова «люблю», вытянулись трубочкой.
Васька смотрел на нее, и ему хотелось, чтобы она без конца повторяла это слово. Будто угадав Васькино желание, учительница продолжала говорить:
— Liebe — люблю, lieben — любить, неопределенная форма глагола. Вам ясно?
— Ясно… — выдавил Жек недовольно.
— Садитесь. Только, когда будете признаваться девушке в любви, назовите ее все-таки на «вы». Скажите ей: «Я вас люблю». Так нежнее и приятнее.
— Ладно, — буркнул Жек, а девочки потупились, заулыбались стеснительно.
На перемене Жек сказал небрежно о новой «немке»:
— Воображала!
— И ничего подобного, — не согласился с ним Гурин. — По-моему, скромная и строгая. Мне понравилась.
Прошло немного времени, и Гурин понял, что он влюбился в «немку». Он с нетерпением ждал ее уроков, готовился к ним самым тщательным образом и был счастлив, когда она вызывала его к доске и поручала какое-нибудь задание. Но вскоре этого ему стало недоставать — хотелось видеть ее постоянно, постоянно быть рядом и любоваться ее красотой.
Однажды после занятий, оторвавшись от друзей-приятелей, Гурин незаметно вернулся к школе и спрятался в тени деревьев. Ежась от холода, он ждал, когда учительница пойдет домой, чтобы проводить ее. Нет, он не приблизится к ней — на это Гурин не решится, он просто будет идти за ней так, чтобы она даже и не заметила его. Как тень. Он будет ее тайным телохранителем: ночь ведь, темно, хулиганья разного хватает. В случае чего, он ее защитит. И Гурин представил, с каким ожесточением он будет бить хулиганов, как он их разбросает, как они трусливо пустятся наутек. И только теперь он предстанет перед ней… И тут-то она догадается, что Гурин ее любит и что это он все время был ее тенью, ее ангелом-хранителем и защитником…
Наконец дверь открылась, и на крылечко вышла «немка». В белой заячьей шубке и в такой же беленькой шапочке с длинными, как концы шарфа, наушниками, которые свисали ей на грудь. Попп была хорошо видна под яркой лампочкой. Словно нарочно, чтобы Гурин дольше полюбовался ею, она задержалась на крылечке, оглянулась влево, вправо и спрыгнула легко и изящно на нижнюю ступеньку.
В этот момент снова открылась дверь, и на крылечко, словно воробышек, выпрыгнул Куц.
— Роза Александровна, нам ведь по пути… — сказал он громко, и голова его закачалась самодовольно.
— Да, да. — Она продолжала спускаться по ступенькам. Внизу оглянулась, поджидая его.
Куц поравнялся с ней, и они пошли. Она — стройная, пушистая, изящная, вся какая-то воздушная. И он — кургузенький, подпрыгивающий, вертлявенький. Куц что-то говорил ей, но Гурин не слышал что и поэтому весь кипел от ревности. «Куцик несчастный, уже увязался!» — негодовал Гурин.
Постояв немного, он тронулся вслед за ними. Уже на полпути он догадался, что они идут к остановке рабочего поезда, и сердце у него защемило: ехать на ночь глядя вслед за ними в город, конечно же, было бессмысленно. Досадуя за свое бессилие, он тем не менее упорно шел вслед. На остановке они вошли в «ожидаловку», а Гурин завернул за угол — в затишье. Но затишья нигде не было — ветер какой-то круговертный, колючий пронизывал его до костей сквозь легкое демисезонное пальтишко. Гурин ежился от холода и поглядывал то на дверь «ожидаловки», то в сторону станции, откуда должен был появиться поезд.
Наконец учителя вышли из теплушки и медленно прошли на платформу. Когда подошел поезд, Куц помог Розе Александровне взобраться на высокую ступеньку вагона, а сам остался на платформе. Помахал ей и, как только поезд тронулся, запрыгал, будто мальчишка, захлопал в ладоши, греясь, и побежал домой.