А вскоре разнесся слух, что Куц женится на Розе Александровне, и Гурин совсем сник. У него появилась ко всему апатия — к школе, к занятиям, к друзьям; он стал раздражителен, ни с кем не разговаривал нормально, отвечал резко, иногда грубо, уроки запустил. Он похудел, под глазами появились синие круги.
Мать несколько раз подступалась к нему с вопросами, что с ним, не болен ли, но он только отмахивался и тут же уходил с глаз долой, забивался куда-либо в укромное местечко и плакал. Хотел умереть, но так, чтобы учительница узнала, что он погиб из-за нее…
Путаясь в догадках, мать не на шутку забеспокоилась и, выбрав время, пошла в школу узнать: может, там у него какие неполадки? Но в школе она тоже ничего не узнала, наслушалась лишь жалоб на него…
И только когда она уходила, ее в коридоре догнал Куц и сказал:
— Вы не беспокойтесь, это пройдет.
— А вы знаете, что с ним?
— Он влюбился… Влюбился в учительницу. Это бывает — первая мальчишеская любовь.
— Влюбился?! Еще чего не хватало! В учительшу? О господи!..
— Это бывает, — внушал ей Куц. — Вы только не ругайте его. Это пройдет.
Мать шла домой и все думала об этой новости, не знала, как к ней относиться: то ли радоваться, гордиться, то ли возмущаться и собраться с силами да выпороть его напоследок, выбить эту дурь из него? «Это же надо! Додумался — в учительницу влюбился!..»
Однако дома решила подступиться к нему осторожно:
— Ну и дурак ты, сынок, что так убиваешься. Не стоит она этого…
Гурин поднял голову, посмотрел на мать.
— Я все знаю, сынок. Не стоит она…
— Как не стоит, почему? Ты что-нибудь знаешь о ней? Видела хоть ее? — возмутился Васька.
— Видела… После уже догадалась, что это она. Единственная, кто не жалился на тебя. Красивая!
— Ты была в школе?! — Васька хлопнул себя по бедрам, взвыл от досады. — Зачем?
— Да ведь родной ты мне или чужой? Должна я знать, что с тобой делается? Ты не говоришь…
— Опозорила!..
— Ничего не опозорила. Думаешь, дурней тебя, не знаю, как с людьми разговаривать? Ты пойми вот что. Красивая она, но она ж старше тебя, ей замуж пора выходить, а тебе еще школу надо кончать. Ты же не можешь на ней жениться?
— Обязательно жениться! Какие-то пошлые мысли сразу: жениться!
— Ну а как же? Она ж не будет из-за тебя оставаться старой девой? «Ходи одна, никого к себе не подпускай — пусть только Вася Гурин любуется тобой». Так ты себе представляешь свою любовь? Но так же не бывает, она ж живой человек, а не кукла. Или, может, ты жениться задумал?
— Да при чем тут это? — окончательно рассердился Васька. — Жениться, жениться!.. Пошлость какая-то!..
Пришла бабушка, взглянула на внука и ахнула:
— Внучек, да што ж с тобой делается? Больной? — И к матери: — Эй, девка, ты што ж это не глядишь за детями? У него ж, наверно, чахотка. Заучила парня…
— Того и глядите — учеба его заела, — откликнулась мать.
— Он жениться задумал, — съязвила Танька.
— Жениться? — удивилась бабушка притворно. — На ком же? Хоть на красивой ли?
— Красивая! — сказала мать. — Уж што красивая — то красивая, ничего не скажешь.
— Да чи правда? — посерьезнела бабушка. — Внучек, што это они?
— Слушайте их больше…
— Влюбился, а не той… Она учительница и замуж выходит… Вот он и мучается.
— Правда? — бабушка погрустнела, подошла к Ваське. — Правда, внучек? Ну, што ж, бывает и такое горе… Бывает… Только себя-то казнить не надо. Рази ты виноват? А потом — твое еще все впереди, такой молодой, красивый — да за тебя любая пойдет! Вот вырастешь — дак от них отбою не будет. Посмотришь, а их стоит перед тобой пять, десять — выбирай любую. А эта уже старая будет, еще пожалеет.
Васька усмехнулся, размягчился.
— Да уж так и набросятся… Действительно, красавчик нашелся, — сказал он презрительно о самом себе.
— А што ж у тебя за дехвект такой? Конечно, красавец!
— Конечно… Что рост, что нос… Да?
— Ну, милый! Рост! Росту еще наберешь, это он затормозился — харчи были плохие. Наберешь еще! — уверенно сказала бабушка. — А нос? Нос так даже хорошенький — курносенький. У нас на носы еще никто не жалился. А то рази лучче, как у Грунькиного Ивана? Как топорище, прости господи.
Васька засмеялся. На сердце у него отлегло: умеет бабушка как-то и поговорить всерьез, и пошутить, и боль снять…
— Вы видите, какой он глупый еще, — подошла мать к бабушке. — Ему хочется красивым быть, как девочке. Он думает, что они на красоту бросаются.
— А на что же, на уродство? — спросил Васька.
— Мужику совсем не красота нужна, а ум, да сила, да душа. А красота… С лица воды не пить, говорят.
— Смешно… — закрутил Васька головой.
— Да, то правда твоя, — согласилась бабушка. — Любовь зла, полюбишь и козла. А только, когда к уму, к душе, к силе да еще и красота — оно приятнее. Сама небось за Сантуя не пошла замуж, а выбрала Кузьму?
— Сравнили! — качнула мать головой укоризненно.
— Бабушка и то больше разбирается в этом деле, — упрекнул Васька мать.
Но та не обиделась, ответила:
— Она и должна больше разбираться: она прожила больше и знает больше.
Бабушка заглянула в комнату вербованных, спросила:
— Редеют койки?
— Да, двое осталось. Аркадий — тот комсомолец, стахановец, ему дали место в общежитии при заводе. Вроде жениться собирается, обещал на свадьбу пригласить. А Грицко на шахту перешел работать. Ничего стал, выдурился парень. Где-то там, на шахте, и живет. Остались Валентин да Разумовский. Ну, Валентин убогий, калека, — трудно ему выбиться. А Разумовский, видать, сам не хочет. Здоровый, умный мужик, а блажит.
А Васька долго еще ходил будто сам не свой. Окончательно забылась эта история, лишь когда Куц и Роза Александровна перешли работать на первый поселок — в новую, только что построенную трехэтажную железнодорожную школу, а сюда прислали седенького старичка — доброго, улыбчивого, влюбленного в латынь, от которой, по его мнению, произошли многие европейские языки. Славянские тоже во многом обязаны латыни. В том числе и русский, у нас немало слов, корни которых уходят в этот древний язык: трактор — тракт — трактир — трактум: кондуктор — кондо, квартал — кварта — квартет и т. д. и т. д. Тетрадь — слово тоже латинского происхождения.
— Так что, — сказал он, улыбаясь, в конце первого урока: — Латынь из моды вышла ныне, но, если правду вам сказать, она довольно-таки еще в моде, особенно в медицине, в музыке. Да и так еще живет старушка! Живет во многих языках!
А Гурин в конце предыдущих упражнений в тетради написал крупно:
Aufwiedersehen, meine Liebe…
И, перевернув страницу, начал с нового листа:
«Латынь — праматерь языков».
НОВЫЙ КОСТЮМ
За неделю до Октябрьских праздников матери в профкоме дали талон в «закрытый» магазин на покупку пары мальчиковых ботинок. От сведущих людей она узнала, что на эти талоны там продают хорошие вещи, и очень обрадовалась: купит старшему к празднику приличную обнову, а то ему ходить почти совсем не в чем: старые ботинки чинены-перечинены. А мальчишка вырос уже, женихаться начал, от ребят ему не хочется отстать. На танцы ходит, а не танцует, стесняется своей обуви.
Танька увидела талон, заворчала недовольно:
— Все Васе-колбасе справляют…
— Ну уж тебе-то обижаться! — отбрила ее мать. — Хуже людей ходишь? Это вон Алешка пусть ворчит — тому все обноски от старшего достаются. А ты, слава богу, не обижена, на тебе всегда свеженькое. Дойдешь до девятого, и тебе справим. Тогда легче будет, Вася уже кончит школу.
— Ага… Жди того девятого класса…
На другой же день, еще и рассветать не думало, мать разбудила Ваську, и они огородами, через кучугуры, через буерачек, полем подались пешком на Ясиноватую, чтобы опередить рабочий поезд и занять очередь первыми.
В темных, неосвещенных улицах вечно строящейся станции они с трудом отыскали промтоварный магазин № 17 ОРСа Южно-Донецкой железной дороги. Магазин этот стоял на отшибе от других домов, над его дверью с большим амбарным замком висела тусклая лампочка, под ее желтым светом они с трудом прочитали вывеску. У крылечка приютилась деревянная сторожевая будка.
— Вот он! — вздохнула мать облегченно. — И народу, кажись, никого нету, первыми будем. — Потом все-таки, не веря глазам своим, обошла магазин и забеспокоилась: — Странно, никого нет… Может, нынче выходной у него? — Стала искать какую-нибудь записку на двери, ничего не нашла, сказала: — И спросить не у кого… И сторожа не видно…
В этот момент из будки послышался кашель.
— Сторожа не видно, зато сторож вас видит, — скрипнула дверь деревянной сторожки, и оттуда медленно вылез старик с малокалиберной винтовкой. — Шо тут за ранние такие за посетители?
— Да вот приехали пораньше, купить кой-чего… А штось никого не видно? — спросила мать.
— А кого видеть? Добрые люди спят еще. Это ведь особый магазин — по талонам, — значительно сказал сторож.
— С талоном мы и приехали.
— А!.. Ну, то дело другое. — Сторож сразу смягчился, зауважал. — А чего ж тогда ни свет ни заря примчались?
— Да думали — пораньше очередь занять… — И добавила: — Чтобы на работу успеть, я тут, на Западном работаю…
— Ну, то дело другое… А очередей у нас не бывает.
— Не вертаться же? Будем ждать…
Мать разговорилась со сторожем, спросила, есть ли там ботинки тридцать девятый размер. Сторож сказал, что и размер, и фасон есть любой, и мать совсем расковалась, подобрела, успокоилась и была со стариком так ласкова, будто встретила отца родного. И тот разговорился, и, когда пришли продавцы, сторож передал им магазин вместе с ранними покупателями. Те заулыбались, впустили их в помещение — погрейтесь до открытия, а то утро прохладное. Вошли они в подсобку, сели на краешек ящика, подобрали ноги, чтобы никому не мешать. А потом мать стала помогать продавцам — подносила коробки с товаром, разговорилась, шутила с ними и к началу работы уже была тут как своя.