Жек шепнул ему:
— Твоя… Будь смелее, подойди…
— Да ладно, — огрызнулся Гурин, сгорая от неловкости, но набрался смелости, подошел, спросил: — Помочь? — и не узнал своего голоса.
— Пожалуйста, — улыбнулась девушка.
Только теперь Гурин рассмотрел, что она блондинка, что у нее чуть подкрашены губы, что она красива и что она старше его. Гурин стоял возле нее и был как в угаре: все, что говорил и делал, — все это делал будто не он, а кто-то другой, который сидел в нем и подавлял его самого.
— Вам нравятся пластинки? — спросила девушка.
— Очень! — искренне признался Гурин. — Особенно танго люблю.
— И я тоже.
Пластинка за пластинкой, одна другой краше, захватили Гурина. И девушка такая красивая рядом, и эта музыка, и этот свет, приглушенный абажуром, — все, все было ново, интересно, как из другого мира, и желанно. Все поражало Гурина, и все ему нравилось.
А потом, когда сели за стол и эта девушка, которую звали Машей, оказалась с ним рядом, — и это он принял как случайность и как добрый знак.
Жек взял бутылку, привычно содрал с нее фольгу, раскрутил проволочку и, сдерживая пробку, встал.
— Прошу приготовить бокалы!.. Чтобы драгоценную влагу не разлить…
— Подожди, подожди! — закричала Вика и быстро поставила на диск «Брызги шампанского». Это танго всегда разрывало Васькино сердце, а теперь почему-то рвануло с особенной силой.
«Брызги шампанского давно разбрызганы…»
Хлопнула пробка, взвизгнули женщины, запенилось шампанское. Жек разливал его по бокалам, оно шипело, пенилось, переливалось через край, и все заговорили разом и говорили, наверное, что-то веселое, остроумное, потому что все смеялись. Чокнулись, выпили, и почувствовал Гурин сначала острое покалывание в груди, как от сельтерской, а потом легкое приятное опьянение. И теперь уже все, что было до этого полно какого-то тайного смысла только для троих, стало понятным и ему, Гурину. Он осмелел, шутил, острил очень удачно и от этого вдруг как-то зауважал сам себя. И только когда пошли танцевать, он вдруг засмущался, даже скис немного, шепнул Маше доверчиво:
— Я плохо танцую…
Сказал он это так, на всякий случай, на самом же деле он танцевал довольно сносно. Но это у себя в клубе, а здесь…
Маша не удивилась Васькиному признанию, она тут же, будто давно знала об этом, сказала:
— Ничего. Будем учиться. Я поведу. — И она обняла Гурина правой рукой за талию, прижалась к нему плотно, будто приподняла его, прошептала: — Вы следите за мной.
Маша сделала шаг, второй и повела его, повела легко и плавно, и Гурин вслед за ней делал широкие и плавные шаги и был счастлив, что ни разу не споткнулся, не наступил Маше на туфли. А Маша вела его и подхваливала:
— Хорошо! Вы очень способный ученик… Хорошо! — Над самым Васькиным ухом она стала напевать танго: — Ра-ра-ра-ра-а… Ри-ри-ра-ра-ра…
У Гурина дыхание сперло, сердце от счастья подскочило к самому горлу и мешало ему не только говорить, но даже дышать. Натанцевавшись, снова сели за стол, снова выпили. Потом откуда-то в руках у Вики появилась книжечка, она хотела что-то прочитать из нее, но Жек помешал, выхватил у нее книжечку, полистал и стал читать сам, обняв Вику левой рукой:
Ты меня не любишь, не жалеешь,
Разве я немного не красив?
Не смотря в лицо, от страсти млеешь,
Мне на плечи руки опустив.
Молодая, с чувственным оскалом,
Я с тобой не нежен и не груб.
Расскажи мне, скольких ты ласкала?
Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?
Знаю я — они прошли как тени,
Не коснувшись твоего огня,
Многим ты садилась на колени,
А теперь сидишь вот у меня.
— Это тебя очень волнует? Дурашка! — сощурилась Вика и поцеловала Жека в губы.
Стихи Гурину понравились, он протянул руку, закричал нетерпеливо:
— Жек, Жек, дай!.. Жек, дай посмотреть!..
Жек отдал ему книжечку, и Васька с жадностью стал читать стихи: «Письмо к матери», «Собаке Качалова», «Не жалею, не зову, не плачу…».
— Боже мой! — воскликнул он. — Какие стихи! Чьи это?
— Есенина, — сказала Маша. — Вы разве не знаете Есенина?
— Да нет… Откуда же? Слышал о нем, конечно, но стихов ни разу не читал. Вот это стихотворение знал, но думал, что это песня народная. Какие стихи хорошие! Переписать бы!..
— «Только нецелованных не трогай, только негоревших не мани…» — декламировал, дурачась, Жек.
— Уж ты нецелованный? Дурашка! — возражала Вика и лезла его целовать.
— А я, пожалуй, трону нецелованного! — воскликнула Маша. — Вася, давайте выпьем на брудершафт! До каких пор мы будем «выкать» друг другу?
— Как это? — не понял Гурин.
— На брудершафт! Не знаете? О, вы совсем еще мальчик! — И она объяснила ему, как это делается. Сама наполнила бокалы, переплела свою руку с его, выпила первой, ждала Ваську. — А теперь надо поцеловаться. — И она крепко зажала его рот губами, у Гурина снова подскочило сердце к самому горлу, он хотел высвободиться, чтобы передохнуть, но Маша не отпускала, впилась, словно хотела выпить его до дна. А Жек и Вика хлопали в ладоши и смеялись. Наконец Маша отпустила Ваську и, передохнув, сказала: — Теперь мы только на «ты»… — И добавила тихо, одному Ваське: — О, какой ты!.. У меня даже голова закружилась…
И Гурину была приятна эта ее милая ложь, ему и впрямь захотелось, чтобы от его поцелуя у нее закружилась голова.
Вика и Жек незаметно исчезли из-за стола и закрылись в другой комнате, а Гурин остался с Машей вдвоем. Они пересели на тахту, читали стихи. Маша слушала заинтересованно, прижавшись к Ваське, целовала время от времени его в щеку, в губы. Гурин отвечал ей — они будто играли в запретную, но такую сладкую игру…
И долго Гурину было после этого и хорошо, и стыдно, и не жалел он, что попал в этот мир — другой, запретный и такой сладкий и желанный. Вспоминал потом, и задыхался от счастья, и краснел, и мучился, раздираясь между желанием повторить все это и внутренним голосом, который удерживал его. Непонятно как, но в конце концов у него все-таки хватило какой-то подсознательной мудрости, чтобы больше не пойти туда. И когда Жек после напомнил ему об этом вечере, Гурин покраснел весь до ушей, до корней волос, возмутился: разве о таких вещах говорят вот так, просто, вслух?! Замахал руками, закричал:
— Перестань!..
— Маша привет передавала, приглашала. Очень ты ей понравился.
— Перестань, Жек!
— Ну, ладно, ладно… — согласился Жек и не стерпел, добавил: — Чистенький…
Это Машино слово, Гурин сразу его услышал. «Рассказала… Как же так можно?!»
Екнуло сердце, вспомнились ее горячие поцелуи, рванулась было мысль — пойти! Но осекся, удержал себя, не пошел… И как на грех, после этого Валя Мальцева все чаще и чаще стала попадаться ему на глаза, а он избегал ее, боялся с ней встречаться, краснел — чувствовал себя перед ней крепко виноватым…
А через неделю у Гурина не стало его прекрасного костюма, в котором он так подскочил и в глазах других, и в своих собственных: его украл колченогий Валентин и смылся, как говорят, в неизвестном направлении.
Васька бесился, бегал в милицию, но вора и след простыл. Больше всех убивалась мать: она так тянулась, так экономила на всем и так удачно все получилось у нее, — и вдруг все лопнуло, будто было это во сне.
— Это меня бог наказал, — доискивалась она до причины своих неудач. — Наверное, все-таки и на костюм нужен был талон, а я умолчала, не спросила — очень мне понравился костюм, очень мне хотелось его купить. И не попользовались… Нет, на обмане далеко не уедешь…
Разумовский пожил еще с неделю после этого, получил зарплату и вдруг, ни копейки не истратив, всю отдал матери:
— Восстановите парню костюм. А я пошел дальше по свету. Не поминайте лихом. Спасибо вам всем за вашу доброту. До свидания.
Мать отказывалась от денег, но он положил их на стол, натянул на себя туринский зипун и ушел.
Костюм Гурину «восстановили», но он был далеко не таким, как тот, первый, и радости большой он уже никому не доставил…
ДОПРИЗЫВНИКИ
Взъерошила Васькин покой, взвихрила его фантазию, мысли, всю жизнь его на дыбки подняла эта белобрысая девчонка — Валя Мальцева из девятого «Б». Год прошел уже, как он обратил на нее внимание и выделил из всех школьниц одну-единственную, а подойти, признаться в своих чувствах до сих пор не посмел. Всякий раз при встрече с ней у него перехватывает дыхание, уши вспыхивают огнем, сердце начинает биться, как у пойманного воробья, и он отводит глаза в сторону, торопится пройти мимо.
Нет, не заговорить ему с Валей — это он теперь уже совершенно точно знает. А сердце рвется к ней, при одной мысли о Вале в нем закипает кровь, мускулы напрягаются и в глазах темнеет. «Валя!.. Милая, стыдливая девочка из девятого «Б», как же сказать тебе, что я очень, очень, очень тебя люблю? Вот если бы оказались на необитаемом острове… Тьфу, дуралей… Опять необитаемый остров! Нет, вот если бы мы вдвоем случайно оказались… на…» И одна другой нелепей приходят на ум ситуации, при которых он обязательно высказал бы ей все, что у него на душе. То если бы на Валю напали бандиты, а он отбил бы ее и потом долго оставался с ней наедине, и только его нежный поцелуй вернул бы ее к жизни… То Гурин спасал ее (уж в который раз!), тонущую в ставке… Но самый лучший вариант — это, конечно, необитаемый остров — тут уж ей некуда деваться, увидела бы и поняла, как он ее любит…
И вдруг Ваську осенило: написать Вале записку, письмо! Как же он раньше до этого не додумался? Ведь это так просто: напишет и отдаст ей незаметно. Одна минута страха, а какое дело сделано!
Весь вечер сидел Васька над письмом и потом еще все утро корпел над ним. Сочинял так и эдак, начинал издалека — получалось длинно, рвал, принимался заново, раз, другой, — письмо все не давалось. Домашние думали, что он сидит над уроками, мучается, бедняга, над теоремами, — обходили стороной его, не мешали. А он все время был настороже: не заглянул бы кто-нибудь случайно через плечо да не разоблачил его занятие, — стыда потом не оберешься.