— Можно?.. — В горле предательски запершило, он кашлянул.
— Зачем?.. Это очень далеко…
Гурин хотел сказать, что он готов идти хоть на край света, что ему хорошо быть рядом с ней, что он давно об этом мечтал, так как любит ее еще с той первой встречи, когда увидел на празднике возле школы, а потом в клубе на танцах… Но ничего этого он ей не сказал, а выпалил небрежно:
— Ну, подумаешь!.. Разве это далеко? — И тут же обругал себя: «Дурак, упустил момент…»
Он лихорадочно стал соображать, о чем бы еще таком спросить ее, чтобы возобновить хотя бы приблизительный разговор, когда можно будет сказать ей о своей любви. И он спросил:
— Где вы научились так хорошо бинтовать?
— Как где? В школе.
Нет, это не тот разговор, после него опять наступила пауза, тягучая, нудная, неприятная для него пауза. «А вот возьму сейчас прямо и скажу обо всем ей, без всяких там церемоний!..» — решил он, остановился и произнес торжественно:
— Валя!..
— Нет, нет, не останавливайтесь. — Она взяла его за рукав и потянула вперед. — Я прошу вас — пойдемте быстрее: солнце вон уже село…
Когда они дошли до школы на выгоне, наступила ночь, над черным школьным садом уже висела огромная желтая луна.
— Вот моя школа, — сказал Васька. — Сюда я оттопал четыре года!
— Правда? — удивилась Валя.
— Да. Зайдемте?
— Нет. В другой раз…
— А вы все время в седьмой учились? — спросил он.
— Нет, мы только три года как переехали в этот поселок. Мы на руднике до этого жили.
«Ах, вот почему я ее раньше не встречал!..» — подумал Васька.
— Давайте пройдем через школьный сад? — предложил Васька. — Воды попьем… Там во дворе такой глубокий колодец, что даже днем воды не видно. Нагнешься над срубом, крикнешь и долго ждешь, пока эхо возвратится обратно.
— Вы очень пить хотите? — спросила Валя, и Гурин не осмелился сказать ей неправду.
— Да нет, не очень… Я думал, вам пить хочется…
— Я не хочу.
В это время в саду вдруг щелкнул соловей. Щелкнул робко, осторожно, словно дал знать кому-то: «Я здесь…»
Придержав Валю рукой, Васька шепнул:
— Соловей!
Они остановились, прислушались. Соловей молчал.
— Послышалось, наверно, — сказала Валя.
— Нет…
И вдруг опять: щелк, щелк…
— Вот! Слышите? Прилетели!.. Еще ж рано…
— Почему рано? У нас уже абрикоска расцветает.
Они стояли и разговаривали шепотом, словно заговорщики. Валино лицо было совсем рядом, он слышал ее дыхание… И губы ее так близко шевелились — только чуть нагнись, и вот они, такие желанные!..
— Это он спросонья, наверное, — улыбнулась Валя и отступила от Васьки. — Пойдемте.
«Опять опоздал!.. — досадовал он. — А может, и лучше? Еще неизвестно, как бы она отнеслась к такому нахальству с моей стороны: возьмет да и обидится…»
Гурин догнал Валю.
— Говорят, луна и соловьи — покровители влюбленных… Это правда?
— Говорят… — сказала она неуверенно.
— А вам не приходилось?..
— Что?
— Быть под луной?..
— А мы и сейчас под луной…
— Нет, не так… Любить приходилось?.. — выпалил он и снова взволновался: разговор, кажется, пошел тот, что надо, не упустить бы момент.
— Нет, — сказала она. — А вам?
— Тоже нет…
— У вас не было девушки? — спросила она, взглянув на него искоса, и ехидненько улыбнулась.
— Не было…
Милая улыбочка ее только забавляла его.
— И сейчас нет? — допытывалась она.
— Нет.
Ему хотелось сказать ей, что у него ничего не было подобного тому, что он чувствует к ней, к Вале. Не было, нет и не будет никогда — в этом он уверен. Но неужели она не понимает, что именно это он хочет ей сказать? Именно это — о своей любви к ней!.. Неужели об этом надо говорить прямо, в лоб?..
— Я не верю вам, — сказала Валя, и легкая улыбка, которая все время играла на ее губах, неожиданно исчезла, лицо посерьезнело, и она даже замедлила шаг.
— Почему? — удивился Гурин. Он не знал, как к этому относиться: то ли это комплимент каким-то его мужским достоинствам, то ли укор.
— Так… На вас не похоже…
— Но почему?
— Вы дружите с Сорокиным. А какой он — всем известно…
Кровь хлынула Гурину к лицу, щеки загорелись, словно ему надавали пощечин. Он хотел крикнуть: «Но я-то тут при чем?» — и не посмел: вспомнил Машу… Хотел оправдаться и опять не посмел. «Не было, не было!.. — кричал какой-то возмущенный голос изнутри его. — Ничего не было!.. Неужели это теперь всю жизнь будет меня преследовать, давить на совесть и я так никогда и не смогу никому посмотреть прямо в глаза и сказать: «Не было!» Чистенький! Был чистенький, да весь вышел. Целовался с взрослой девушкой. Рассказать ей все? Нет, это невозможно: стыдно. Да и рассказать — значит потерять ее навсегда, она ведь никогда не простит ему такое… А если она и простит, я не прощу ей этого прощения, я не смогу потом смотреть ей в глаза… А что же делать? Врать? Изворачиваться?.. Вот так начало! Со лжи?!»
— У меня нет девушки, — сказал он твердо, даже резко, с каким-то раздражением. — Даю вам честное слово — нет.
И замолчал надолго. В груди клокотала обида неизвестно на кого и почему; вспомнилась и прицепилась навязчиво, как оса, песенка, и он без конца прокручивал ее внутри себя:
Мне бесконечно жаль
Своих несбывшихся мечтаний…
И только боль воспоминаний
Гнетет меня…
Хотелось счастья мне
С тобой найти…
Но, очевидно, нам не по пути…
— Ну, вот мы и пришли, — нарушила молчание Валя. — Спасибо вам.
— Уже? — удивился Гурин и взглянул на маленький, невзрачный беленький домик, стоявший как-то не по-людски — он был повернут боком вдоль дороги и смотрел на улицу глухой стеной. — Это ваш дом?
— Да… До свидания. — Она протянула ему руку. Тонкие, длинные, холодные пальцы ее были какими-то безжизненными, вялыми.
— Вы так озябли?.. Рука какая холодная… — И он накрыл ладошкой ее руку, стал отогревать, словно птенца.
— До свидания, — повторила она. — И не сердитесь на меня. Я не хотела вас обидеть…
— Валя…
— Я вам верю…
— Валя…
— Ой, дверь скрипнула, наверное, мама… Побегу… — Валя выдернула руку, схватила санитарную сумку и побежала. Возле угла оглянулась, помахала рукой.
— Приходите в воскресенье на танцы… — вытянув губы трубочкой, сказал он тихо, чтобы никто, кроме нее, его не услышал.
Она кивнула и скрылась за углом дома.
«Кивнула! Придет!» — восторжествовал Гурин, но тут же засомневался: а может, она и не услышала его, ведь он так тихо произнес свое приглашение?.. Может, она просто кивнула ему на прощанье, и все?.. Загрустил, обругал себя: «Мямля, не мог уж сказать погромче». Стал прокручивать весь разговор с ней. «Я вам верю…» Как это ласково и трогательно было сказано! Верит! Это же что-то значит!..
«Боже мой, как трудно произнести простых три слова: «Я вас люблю…» Вон сколько шли вместе, и вечер, и луна, и даже соловей — все было, обо всем говорили, а главного так и не сказал. Будет ли еще такой случай? Может, ей записку написать? А может, через Натку надо действовать?..» И он замурлыкал песенку, обращенную целиком и полностью к Натке:
Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я не сплю ночей, о ней мечтая,
Что всех красавиц она милей и краше…
Я сам хотел признаться ей,
Но слов я не нашел…
Когда б я только смелости набрался,
Я б ей сказал…
«Ничего, обойдемся пока без Натки, подождем до воскресенья! — подбодрил Васька себя. — Наберусь смелости! Наберусь!»
Ему сделалось легко и радостно. Потрогал повязку на голове, вспомнил, как Валя нежно ухаживала за ним, улыбнулся довольный.
И хотя он не успел за весь долгий путь сказать ей о главном, все равно он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете, потому что последними ее словами были: «Я вам верю…»
ВОЙНА
Школа издали — не школа, а будто плывет по черной воде среди темной ночи красивый пароход, зажженный яркими огнями. Даже в самые большие торжества здесь не бывало столько света, сколько его разлито в этот вечер. Коридоры, классы, лаборатории — все освещено, все открыто, и всюду слоняются выпускники. Группами, в одиночку бродят они по школе, прощаются с нею навсегда.
Вот в этой комнате и на этой парте сидел кто-то из них, когда был в седьмом классе, а кому-то запомнилась комната возле директорского кабинета, когда учился в девятом…
Нарядный, праздничный, как молоденький петушок, только что пробующий свой голос, пришел Васька на это торжество. Да, видать, поторопился, рано прибежал — всюду еще шли приготовления к празднику. В наутюженном до блеска костюме, в беленькой рубашке с отложным воротничком, аккуратно постриженный «под польку», Гурин продефилировал по коридору взад-вперед и, не встретив никого из ребят, завернул в боковой коридорчик, прозванный аппендиксом, открыл одну из трех в этом коридорчике дверей, заглянул в класс. Здесь, в этой маленькой комнатке, он начал свой восьмой год учебы. Именно здесь, когда он сидел вон за той партой — третьей от доски, у них появилась новая «немка» — Роза Александровна Попп…
Гурин прошел между рядами к своей парте, поднял крышку — хотел было втиснуться на сиденье, но раздумал, пожалел стрелочки на брюках. Он прислонился лишь к парте и посмотрел на доску. И (странное дело!) на учительском месте вспомнилась ему не Роза Александровна, а физик Куц Александр Федорович — низенький, верткий, вечно подпрыгивающий у доски из желания достать мелом как можно выше. Записывая формулы, он стучал мелом о доску и в такт мелу, будто пританцовывал, постукивал каблуками о пол. Куц любил свой предмет и с редкой старательностью стремился передать свои еще свежие и не остывшие после института знания ученикам. А Гурин смотрел на учителя и кипел ненавистью к нему. Он бросал обидные реплики, сбивал его с толку, унижал, дерзил, сводил на нет все его старания. Молодой учитель сначала терялся, тушевался, краснел, иногда не выдерживал — принимал административные меры, к которым ему очень не хотелось прибегать, потому что он всегда представлял себя любимцем учеников. И вдруг такое начало.