— Ну что, братва, конец?.. — Он сел за свою парту, и все тоже разбрелись по своим местам.
Сашка стал зачем-то гладить черную поверхность парты, Васька открывал и закрывал крышки, словно проверял их прочность, а Иван ударил дважды кулаком по своей, сказав:
— Все! Прощай, родная!..
— …Пошли танцевать? — Жек подошел к Глазкову, не выдержал, потрогал его костюм: — Костюмчик у тебя, Саш, мировой — бостоновый.
— Да брось ты, не завидуй! — вдруг рассердился Сашка. — Батю раздел. Это ж батин… Будто ты сам в рядно одет?..
Жек был в новом шевиотовом костюме шоколадного цвета; брюки — по моде: длинные, широкие — «чарли»; на длинной тонкой шее под острым кадыком у него красовался галстук-бабочка. Артист! Настоящий маэстро!
— Да ты не сердись, Саш…
— А я не сержусь!
— Ребята, не надо… — встал между ними Гурин. — Так все хорошо!.. И потом — может, мы последний раз вместе…
Было уже далеко за полночь. Музыканты устали играть, одни сбежали домой, а другие рады случаю — танцевали с выпускниками под радиолу. Инструменты — гитары, мандолины, балалайки — сиротливо валялись на стульях, лежали на полу у пюпитров.
Когда выключили радиолу, Жек взял баян, пробежал по кнопкам сильными, с длинными острыми ногтями, хищными пальцами и с первого аккорда ударил танго «Люблю»:
…Моя любовь не струйка дыма,
Что тает вдруг в сиянье дня…
А вы прошли с улыбкой мимо
И не заметили меня…
Ребята, как обычно, толпились гурьбой, не сразу решаясь пригласить девочек на танец, а те, не дождавшись кавалеров, разбились на девчачьи пары. Натка танцевала с Валей. Увидев их, Гурин толкнул Глазкова:
— Саш, поможешь?
— Ага.
— Разобьем?
— Разобьем!
— Моя в косичках…
— Идет!
И они разом выступили на круг.
— Разрешите?
Девушки тут же расцепились. Гурин взял Валю и осторожно повел. Первое время он молчал — от волнения дыхание сперло, раза два наступил ей на ногу, сказал растерянно:
— Извините…
— Ничего… А я думала, вы так и не подойдете…
— Почему?
— Обиделись тогда?..
— Нет… А вы почему ни разу на танцы не пришли?
— Мама не разрешала. Экзамены ведь были.
— А я вас ждал…
Она промолчала. Гурин машинально перебирал ее пальцы в своей руке, будто пересчитывал, потом многозначительно сжал их нежно. Валя опустила глаза.
— С вами очень легко танцевать, — сказал он.
— И с вами…
Сделав незаметный переход, Жек заиграл быстрей танец «Рио-Риту» — любимый Васькин фокстрот. Не выпуская из рук партнерши, Гурин схватил ее покрепче и понесся в быстром темпе по залу. С Валей ему действительно танцевалось легко: она была послушна, заранее чувствовала его намерение, и он вращал ее в танце, как пушинку. Разгорячился, раззадорился, куда и робость девалась — кружит Валю, носится вихрем по гладкому полу.
Лихо играет на баяне Жек, с задором, чувствует настроение ребят. Видит, подустали, — и тут же с аккорда на аккорд, и уже льется новая мелодия — танго «Брызги шампанского». Ах, что за танго! Рвет оно Васькино сердце на части, смотрит он на Валю, губы его дрожат — хочет что-то сказать ей, не решается…
И вдруг медленно, как в кинозале перед сеансом, стали меркнуть лампочки. Померкли, посветили тускло немного и погасли… Будто по заказу влюбленных…
— Валя, я люблю вас… — воспользовавшись темнотой, прошептал Гурин.
— Не надо… — сказала она.
— Люблю… — И он потянулся к ней, чтобы поцеловать.
Она поняла его намерение, отвернула голову и он ткнулся неловко горячими губами ей в щеку у самого уха.
— Не надо… — Валя сердито вывернулась из его объятий и убежала.
Немного качаясь от долгого танца, Гурин поплелся вслед за ней. Но в темноте он быстро потерял ее и остановился в растерянности среди зала.
То в одном, то в другом углу курящие стали зажигать спички. При свете этих жиденьких огоньков Гурин пошарил глазами вокруг и, не найдя Вали, прислонился к стене.
Отключение света в поселке было явлением не таким уж редким, поэтому на него никто особо и внимания не обратил. Вскоре появились свечи и даже керосиновые лампы, хранившиеся про запас именно для таких случаев, и вечер продолжался.
Постояв немного, Гурин вышел в коридор, пошел бродить по классам — искал Валю. Но ее нигде не было, и тогда он понял: она ушла домой.
«Обидел… — упрекал себя Гурин. — Все испортил, дурак… Теперь все пропало…»
Он стоял одиноко у стены, на душе сделалось тоскливо, грустно. Он досадовал, грустил, раздумывал, не смыться ли и ему домой; настроение было безнадежно испорчено…
Но в этот момент объявили «дамский» вальс, и Катя Сбежнева потащила Гурина на круг. Тяжелая толстуха, она подхватила его легко и весело, порываясь в то же время что-то сказать ему. Гурин догадывался, что она будет говорить о Вале, и, чтобы помешать ей, поменялся с ней ролями — повел сам, завихрил, как только мог, закружил ее в вальсе, пока она не взмолилась:
— Ой, не могу!.. Ой, упаду!..
Это развеселило Гурина, он перестал думать о доме и до утра перетанцевал почти со всеми своими одноклассницами.
На рассвете все вышли в школьный сад — встречать восход солнца. Учителя и ученики выстроились длинной шеренгой вдоль забора, устремив свои взоры на восток, ожидая появления «дневного светила». В своем напряженном ожидании они были похожи на паломников, пришедших издалека приобщиться к дорогой святыне, которая показывалась редко и далеко не всем.
Уже стало совсем светло, а солнце все не всходило. Ребята не выдержали, начали шутить:
— Может, его сегодня и не будет?
— Выходной же!
— Саш, тебе сверху виднее — где там оно?
Но вот зарумянилась, зарделась плавающая на горизонте тучка, заалело небо, и над самым краем земли показалась багровая скобочка солнца.
— Ура! Да здравствует солнце! — закричали, захлопали в ладоши «паломники».
А солнце меж тем медленно, туго, будто его кто с трудом выдавливал из-под земли, всплывало над горизонтом, увеличиваясь в размерах все больше и больше. Багровое, густое, оно было каким-то нерадостным, зловещим. Неровные края его дрожали желеобразно и изгибались, как в многожды гнутом зеркале. Выплыв больше чем наполовину, солнце уже само стало вытягивать свое тело, потому что нижняя часть его удлинилась, будто зацепилась за что-то. Наконец, оторвав хвост от земли, оно быстро втянуло его в себя, постепенно принимая форму правильного диска и успокаиваясь от желеобразного дрожания. Врезавшись верхним острием в тучку, солнце пробило ее и уже из нее вышло гладким, ровным, оранжево-желтым, то есть таким, каким оно и бывает всегда…
Наблюдавшие восход долго стояли молча, расходились почему-то медленно, задумчиво.
В шесть часов заговорило радио, и полились из репродукторов военные марши. Бодрые, духоподъемные, они сначала так и воспринимались, но постепенно повеяло от них какой-то тревогой, и эта тревога вскоре отпечаталась на лицах директора, учителей, а потом и выпускников. Все недоуменно поглядывали друг на друга, спрашивали, что бы это значило; директор то и дело входил к себе в кабинет, звонил куда-то по телефону и всякий раз выходил, пожимая плечами: «Ничего не знаю».
И только около двенадцати часов марши прекратились и начались позывные. Долго, тревожно сзывали они к репродуктору слушателей, а их и сзывать не надо — все и без того давно уже ждали какого-то важного сообщения.
«Говорит Москва!» — раздался густой, взволнованно-твердый голос диктора.
Война!..
По радио выступил Молотов, свою речь он заключил словами:
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!»
Война!..
Гурин бежал домой. Солнечный воскресный день, а улицы почему-то пусты. На небе ни облачка, а солнце будто померкло, светит, как сквозь закопченное стекло. Только уже на своей улице, напротив двора Царевых, увидел он кучу мужиков — сидят прямо на траве, дуются в карты. Все вошли в азарт, смеются, хохочут, наказывают проигравших, на Гурина никто и внимания не обратил. «Они еще ничего не знают… — подумал он. — Сказать? Или погодить?.. А сказать надо… Но как?..»
В игре наступил передых — начинался новый кон. Тимка Царев принялся тасовать карты для раздачи. Только теперь, доставая из кармана папиросы, взглянул на Гурина Дмитрий Гридин, Митря по-уличному. Взглянул, кивнул ему приветственно:
— Ну как, Василь, кончил ученье?
Митря — красавец парень: высокий, спортивный, он только весной вернулся из армии, с месяц как женился; живет он на соседней улице, а сюда ходит к Тимке переброситься в картишки.
— Кончил… — сказал Гурин.
— А че ж такой грустный?
— Война началась…
— Как война? — вскочил Митря.
— Германия напала… Гитлер… Утром бомбили Киев, Минск. Идут ожесточенные бои.
— Што ж ты молчал столько времени! Мне ж надо уже в части быть. — И Митря побежал прямо через Царев двор, через огороды, не разбирая ни тропок, ни дорожек.
Не прошло и пяти минут, мужики еще обсуждали тревожную весть, а Митря уже бежал обратно. Через Куликов проулок — бегом, и на заводскую гору — бегом, и сколько видно было — все бегом и бегом, — заспешил в военкомат. А еще через несколько минут вслед за ним, прижав к груди беленький узелок, подалась жена его Ольга.
Дома Гурин застал посреди двора Алешку — он держал в руке голубку и напряженно шарил глазами по небу. Увидев Ваську, стал оправдываться:
— Чужак там… Дак я плекатого турнул…
В другое время Васька отвесил бы ему хороший подзатыльник за самовольство, крепко «турнул» бы его самого, но тут будто и не слышал, о чем говорил братишка, к словам его отнесся безразлично, смотрел на него грустно.
Алешка не на шутку встревожился:
— Што?.. Не перевели?!
— Куда? — не понял Васька.
— Из десятого?..
— Перевели. Война началась.
— Какая война?
— Настоящая, какая… Гитлер напал.
У Алешки расширились глаза, он выпустил на землю голубку, отер руки.