Три Л — страница 12 из 15

Работа продолжалась, правда, теперь уже с формально нейтральными документами, то есть не описывающими ни замученных големов, ни исковерканных трансгуманистическими экспериментами людей. В основном это были отчёты о разработках новых имплантов, а также психотропных веществ, формально предназначенных для лечения тяжёлых заболеваний, но фактически заказывавшихся только сходными с «Дорогой в будущее» организациями. Ну и программы этих организаций.

Гораздо сложнее было переводить на юридический язык высказывания аналитиков – эмоциональные, наполненные болью и ненавистью к экспериментаторам. И если все прошедшие месяцы основная работа ложилась на членов аналитической группы, то теперь сложнее всего пришлось юристам Нейбауэра. А вот мальчишек, Лёшку с Леной и Мишку с родителями почти не трогали. По крайней мере, три-четыре часа работы вместо десяти – это практически каникулы, тем более, когда рядом море, небольшой парк, и можно делать что хочешь. Один Родионыч знал, сколько бессонных ночей стоила Мишелю эта мальчишеская воля. Швейцарец контролировал всё, каждый вечер показывая русскому коллеге новые образцы перехваченных на границе охраняемой зоны роботов-шпионов: замаскированные под птиц дроны, напичканных записывающей аппаратурой «змеек», а то и вообще животных-киборгов. Коверкать живое существо ради своих прихотей и прибыли люди научились очень хорошо, ну а големы и дети трансгуманистов – это уже вершина прогресса. Того прогресса, в котором главной целью стали прибыль и удобство, а чувства – атавизм, который нужно удалить как разболевшийся аппендикс.

>*<

Подходил конец сентября, а значит, заканчивалось отведённое для работы группы время. У Ван и Нейбауэр стали тенями самих себя, юристы держались на одном чувстве долга, Мишель часами сидел в комнате связи, обсуждая с коллегами из конторы подготовку помещений в Женевской штаб-квартире СГМ, где и должен был состояться судебный процесс. Готовилось здание и в Гааге – для отвлечения внимания возможных террористов. Родионыч помогал своему младшему коллеге, ставшему за эти месяцы другом, и тоже превратился в призрак самого себя, к тому же тосковал по своим детям, особенно переживая, что не удалось отвести в первый класс старшую дочку. И в то же время радовался весёлым загорелым лицам мальчишек; ему не верилось, что это те самые дети, которых он чуть больше года назад выносил из отравленной лаборатории.

Наконец пришло официальное распоряжение готовиться к отъезду. Первого октября в Женеве должен был начаться судебный процесс, организованный Международным судом под эгидой СГМ и нарушающий устоявшиеся судебные нормы – суд над идеей. Нюрнбергский процесс за полтора века до этого судил всё-таки руководство и основных исполнителей, теперь же обвиняемой должна была стать сама мысль о расчеловечивании человека, та мысль, что уже больше века незаметно разъедала общество, подменяя цель средством, мораль удобством, жизнь миражом, а чувство и мысль – чувственностью и развлечением.

– Судить идею – сложнее всего, потому что скатиться к обвинениям одного человека, доказать бесчеловечность одного палача легче, чем выискивать единственную ошибку в восприятии мира, которая вызывает пандемию бездушия, – страстно и горячо говорил обычно предельно сдержанный господин Нейбауэр. Это была не жажда прославиться на «процессе века», а стремление остановить пандемию расчеловечивания. – Мы должны готовиться к решающему сражению. От того, насколько честны перед самими собой и другими мы будем, насколько убедительно прозвучат наши доказательства, зависит будущее цивилизации. Против нас не отдельные преступники – нет! Наши противники – это вся политическая, военная и экономическая система Земли, направленная на уничтожение мыслящего человека и на превращение его в потребителя, послушный скот, существующий только для удовлетворения прихотей горстки владельцев человеческого стада.

Лёшка с Мишкой переглянулись, потому что всегда холодноватый и в нерабочее время почти ни с кем не общавшийся австриец, не зная этого, повторил те же самые мысли, которые пришли к Лёшке, когда он сидел в приёмной Кэт.

– Я прошу вас, – голос Нейбауэра чуть слышно дрогнул, – прошу довести до конца наше общее дело. Через неделю начнётся сражение, в котором мы должны победить. И я очень прошу выстоять вас, Алексей, Елена, мальчики. Вам придётся тяжелее всего, и никто из нас не сможет вам помочь.

– Сможете! – перебил его звонкий голос Анри. – Если сами не сдадитесь. Один человек никогда ничего не сделает, только если его поддерживают друзья. Это не математика, тут один плюс один равно не два, а двадцать. Ну, так кажется, когда ты один, а потом уже не один…

– Мы спина к спине у мачты против тысячи вдвоём, – негромко напел Родионыч, подбадривая резко смутившегося и сбившегося на полуслове Анри. – Постараемся выдержать, все.

Полсотни человек, собравшиеся за длинным столом конференц-зала, невольно улыбнулись песенке из старой книжки. Их ведь не двое, а, учитывая всех, кто их поддерживает, в миллионы раз больше, значит они со всем справятся.

– Это ещё не всё. – Только что едва уловимо улыбавшийся У Ван посерьёзнел. – В судебном процессе на стороне обвинения хотят допросить того… тот мозг. Он – один из главных свидетелей и одновременно доказательств. Но там возникли сложности в общении. Что произошло, не знаю, там уровень секретности в разы больше, чем у нас, но положение критическое. Учёные и следователи просят мальчиков помочь в общении с мозгом, говорят, что вы лучше всего поймёте ситуацию.

– Детей хотят?.. – Возмущённый Виктор не договорил, его перебил спокойный и вновь ставший взрослым, собранным специалистом Шери:

– Пап, это нужно. И нам – тоже! Мы согласны.

>*<

И вот новые сборы, встревоженные бледные лица, мельканье фонарей вдоль шоссе, а потом перелёт через почти невидимые в ночной темноте Альпы. И бронированный, словно сейф, большой автобус без окон везёт их в неизвестность.

В просторном холле, расположенном неизвестно на каком этаже так и не увиденного ими здания их уже ждали.

– Здравствуйте, меня зовут Али Дюбуа, я отвечаю за ваше размещение. – Высокий, очень смуглый, как араб, мужчина ровно поздоровался с приехавшими. Все, даже Мишель, ответили на приветствие столь же сухо и официально. Но тут Анри, то ли из-за усталости после бессонной ночи, то ли из-за прорвавшихся псевдовоспоминаний о своём прототипе-французе, не сдержал любопытства и звонко спросил по-французски:

– Вы кузен Мишеля, да?

– Да, но сейчас это не имеет значения. – Али спокойно ответил смутившемуся своей несдержанности мальчишке и повернулся к бронированной двустворчатой двери в неярко освещённый коридор. – Идёмте, я покажу вам комнаты. В них вы найдёте завтрак и всё необходимое. До часа дня можете отдыхать, в полвторого в столовой в том конце коридора подадут обед. Покидать этот этаж без сопровождения наших сотрудников вам запрещено, как и общаться с кем-либо, кроме представителей суда. После обеда вам всё объяснят. Господа Анри, Шери и Дмитрий Агеевы, вас после обеда просят пройти в переговорную. О том, что в ней будет обсуждаться, вы не имеете права никому говорить. Сейчас отдыхайте.

В назначенное время немного отдохнувшие мальчишки ушли с Али, остальные собрались в холле, одновременно бывшем чем-то вроде гостиной-библиотеки, и слушали представителя суда, молодого подтянутого мужчину с такими стандартными внешностью и именем, что его и впрямь можно было назвать безликим. Он объяснил, что судебные заседания начнутся утром; на них будут присутствовать только члены суда, адвокаты свидетелей обвинения, то есть тех, кто лично участвовал в штурмах центра или других организаций, а также представители обвиняемой стороны и приглашённые судом эксперты, к которым относятся остальные приехавшие. С адвокатами свидетели познакомятся завтра.

Сухая деловая беседа продолжалась почти до ужина, и только идя в столовую все спохватились, что мальчишек до сих пор нет. Все трое, усталые после загадочной переговорной, нашлись в столовой. После ужина ребята, притулившись к маме Ане, Лене и Мишке, попросили почитать вслух какую-нибудь весёлую сказку, но даже на самых смешных местах лишь слабо улыбались и сразу мрачнели, думая о своём.

>*<

В десять утра началось первое заседание, организованное на другом этаже того же здания. Пока ехали в лифте, у всех появилась мысль: «В комнатах окна матовые, стены очень толстые, да ещё едем наверх; в бункере нас поселили, что ли?»

В просторном зале, опять же без окон, с поднимающимися амфитеатром рядами кресел, оказалось довольно многолюдно. Лену с Лёшкой, Мишку с родителями и мальчишек проводили в закрытую от посторонних взглядов небольшую ложу, и знакомый уже молодой сотрудник бесстрастно объяснил:

– Вы – главные свидетели обвинения, до конца слушаний посторонние не должны вас видеть. До особого распоряжения вы являетесь только наблюдателями и не имеете права вмешиваться в происходящее. Прошу, располагайтесь.

В зале нарастал гул, людей становилось всё больше и больше, и было заметно, что они не совсем понимают, что происходит. Наконец к стоящей на возвышении трибуне вышел человек. Гул в зале усилился, потому что этим человеком оказался Жан Ивеала, Главный Секретарь Содружества Государств Мира. Чернокожий высокий мужчина оглядел зал и заговорил низким баритоном:

– Приветствую всех присутствующих…

– Что это всё значит? – не выдержал кто-то, полностью нарушив дипломатический этикет. Возможно, этот выкрик с места был подстроен, чтобы усилить важность слов Секретаря и подчеркнуть его выдержку и умение произносить речи, потому что Секретарь говорил ровно, то ли отвечая на выкрик, то ли просто продолжая выступление:

– Мы пригласили юристов ведущих корпораций и поддерживающих идеи трансгуманизма организаций, а также представителей ведущих государств мира для выработки общего взгляда на произошедшее в июле прошлого года. Руководство СГМ, Председатель Международного уголовного суда, а также эксперты Римского клуба пришли к выводу, что мир находится на пороге этической и социальной катастрофы, необходима организация нового трибунала, подобного тому, что полтора века назад осудил преступления нацизма. Все вы являетесь членами этого трибунала. Прошу тишины!

Он повысил голос, потому что в зале снова начал расти шум.

– Сейчас сложилась уникальная ситуация: в качестве обвиняемого предстаёт не отдельное лицо, а идеология. Мы не можем привлечь к суду её основателей – они жили ещё в прошлом веке. Чтобы судить их современных последователей мы должны дать определение преступлений, обозначить их характерные черты, чётко разграничить, что является преступлением, а что – благом. Вопрос сложный и должен рассматриваться со всех сторон. Поэтому, – он снова повысил голос, – трибунал не будет судить отдельных людей, группы или организации. Он даст мировому сообществу чёткое определение преступления, а далее в Международном суде начнутся частные слушания по выявленным преступлениям.

– Это попытка захвата власти, мы будем… – раздалось из зала.

– Нет. – Ивеала говорил всё так же ровно. – Вы приглашены сюда как официальные лица и таковыми и остаётесь. Открытие трибунала транслируется в прямом эфире, во все крупнейшие средства массовой информации поступило официальное заявление. В нём перечислены все страны-участницы и подчёркивается, что все государства признаю́т законность трибунала и добровольно согласились участвовать на стороне обвинения. Вы ведь ехали сюда добровольно?

Удар был нанесён точно, потому что все участники на самом деле приехали как добровольные представители своих стран и организаций. Дьявол кроется в мелочах, и здесь такой «мелочью» стала расплывчатая формулировка: «для выработки общего взгляда на произошедшее». А трибунал как раз и являлся частным случаем этого определения. Ивеала улыбнулся уголками чётко очерченных губ:

– Трибунал не зависит ни от одного из государств, ни от СГМ, и я здесь только в качестве представителя мирового сообщества. Предоставляю слово Председателю Международного суда господину Петерсису Бриедису.

Жан Ивеала сошёл с трибуны, уступив место высокому беловолосому латышу.

– Приветствую всех находящихся в этом зале. Сегодня мы собрались для первичного ознакомления с текстом обвинения, предъявленного к идеологии расчеловечивания, частными случаями которой являются разработки научно-исследовательских центров в нескольких странах мира, использование этих разработок частными лицами, общественными и государственными организациями во многих странах, а также деятельность ряда организаций и групп транс- и постгуманистической направленности. Я вижу, что вы, господин Штольберг, хотите что-то спросить? – Латыш усмехнулся, давая понять, что реакция представителя Канады была просчитана заранее.

– Да, хочу! На что вы опираетесь в этом фарсе? Для ваших выдумок нет юридических оснований!

– В своей работе мы опираемся на всем вам хорошо известный Римский статут, а именно часть вторую, главу седьмую, пункты «a», «c», «e», «f» и «k», то есть убийство, порабощение, лишение физической свободы, пытки, обращение в сексуальное рабство или иные формы сексуального насилия и другие бесчеловечные деяния.23

Пока латыш говорил, на большом экране за его спиной высвечивались пункты статута.

– В своей первоначальной редакции седьмая глава предполагает расследование преступлений, совершённых в результате нападения на гражданское население, однако мы считаем правомерным распространить его применение на случаи систематических преступлений против личности, организованные без таковых нападений, поскольку в настоящее время массовое насилие сместилось с военных действий на скрытую деятельность в мирном обществе. Также наши экспертные группы, работавшие независимо друг от друга, пришли к одному и тому же мнению: кроме вышеперечисленных пунктов следует выделить ещё несколько ранее не существовавших преступлений против человечности, а именно…

Он встал в полоборота к экрану, на котором по мере зачитывания пунктов высвечивался текст:

______________

>> Пропаганда необоснованной медицинской необходимостью замены органов на протезы, импланты, изменения генома и иное вмешательство в анатомию, физиологию и наследственность человека.

>> Попытки влияния на мировое сообщество или на правительства отдельных стран с целью признания законными скрытых или явных видов рабства, иных преступлений против человечности, утверждения транс- и постгуманизма или иных форм расчеловечивания общества.

>> Пропаганда расчеловечивания, отрицание этических норм, опирающихся на опыт человечества и призванных сохранять человечество как биологический вид разумных социальных существ. При этом под этическими нормами подразумеваются не каноны какой-либо религии, а общие для всего человечества понятия: ценность жизни, разума, свободы, неприкосновенность тела, право на интеллектуальное и нравственное развитие, право на результаты своего труда, право на уважение.

>> Отрицание уникальности человечества как биологического вида, попытки создания новых биологических видов людей.

>> Отрицание человечества как объединения разумных существ одного вида, связанных возникшими в процессе развития общества уникальными социальными, этическими, нравственными, культурными и иными нормами.

______________

Председатель обернулся от экрана и продолжил:

– Последние два пункта сформулированы всеми экспертными группами независимо друг от друга и повторяются в каждом из трёх самостоятельных заключений. При этом подчёркивается, что действия, характерные для этих двух пунктов, несут угрозу не отдельным личностям или группам людей, но всему человечеству как биологическому виду разумных социальных существ.

Латыш оглядел зал и подвёл итог:

– Это список пунктов обвинения не отдельной преступной организации, а идеи.

Он сделал небольшую паузу, во время которой гул в зале усилился, а потом, так же, как Ивеала до этого, чуть повысив голос, продолжил:

– Идеи, что человек всего лишь средство достижения материальной или иной выгоды для поддерживающих отказ от моральных и этических норм идеологов расчеловечивания, без разницы кем они являются – учёными, политиками, бизнесменами, деятелями искусства или религиозными проповедниками. Рабство, сексуальное или иное насилие, создание искусственных людей или иных существ, всецело зависящих от создателей и хозяев, – только частные случаи общей идеи расчеловечивания. Таково мнение экспертов, которые формулировали пункты обвинения. На этом я заканчиваю вступительную речь.

Он замолчал, наблюдая, как почувствовавшие, наконец, свободу присутствующие вскакивают, чтобы как можно скорее сообщить обо всём своему начальству. А потом, когда все уже были на ногах, закончил выступление:

– Всем участникам трибунала предоставят возможность подробно ознакомиться с текстом обвинения, документальными доказательствами и выводами экспертов. После обеда члены трибунала, представители государств и организаций обязаны собраться в Белом зале для выработки регламента. Остальные свободны до начала слушаний. Вы можете в любое время связываться со своим непосредственным руководством, передавать им тексты коммюнике, но не имеете права покидать здание и общаться с кем-либо из посторонних, тем более с журналистами, а также вести фото, видео или аудиозаписи, за исключением личных аудиодневников. Общение с руководством вы будете осуществлять посредством писем и видеозвонков в переговорных комнатах. Запрещается передача аудио, фото и видеозаписей. Протесты не принимаются! Несогласные могут покинуть здание в течение часа, однако тогда правительства или организации, которые они представляют, лишатся возможности участвовать в деятельности трибунала. По результатам утреннего заседания во все основные средства массовой информации будут переданы экстренные сообщения. Всем спасибо.

>*<

Гудящая толпа ломанулась из зала, едва открыли двери. Кто-то попытался прорваться к выходу из здания, но их умело – Лёшка отметил это профессиональным взглядом охранника, – останавливали и предлагали разойтись по своим комнатам, а потом, если кто-то твёрдо решил покинуть здание, оформить всё официально, поставив подпись под отказом их организации или государства от участия в трибунале. Но текст отказа был составлен так, что никто не решился его подписать, и все участники остались в здании.

Глядя на творящуюся внизу суматоху Шери вдруг чётко сказал:

– Ивеала – волк, вышедший на охоту. Он охотится не на всех, а только на тех, кто опасен для окружающих. Как были опасны рыжие собаки в «Маугли».

– А мы – наживка для них, – горько усмехнулся Виктор.

– Скорее вы – стая волков, ведущая собак в западню, – раздался низкий голос с сильным французским акцентом, и в ложу вошёл Главный Секретарь. – Здравствуйте. Простите, не смог сдержать любопытства, мне хочется лично познакомиться с теми, с кого и началась вся эта история. Выражаясь вашим языком, Шери – вы ведь Шери, верно? – вы и есть те «маугли», за которыми сейчас гонится стая… пусть так и остаются «рыжими собаками», как в книге. Вы выбрали очень удачное сравнение.

– Спасибо. – Шери смотрел на одного из влиятельнейших людей Земли не с любопытством или робостью, и даже не с уважением, а так, как учёный смотрит на заинтересовавшее его явление – с взрослым профессиональным интересом. Один Мишка понял, что в этот момент происходило в голове Шери, и невероятно позавидовал этому худому русоволосому мальчишке, который уже стал профессиональным психологом, на несколько порядков обогнав его, Мишку. Шери внимательно смотрел на Ивеалу, и тот первым отвёл взгляд.

– Что вы хотите делать с судом? – Такого вопроса от Шери никто не ожидал.

– Думаю, вы уже сами всё поняли. – Ивеала спокойно сел в кресло, с видимым удовольствием вытянув длинные ноги. – Я вышел на охоту, так же, как прошлым летом на охоту вышли вы. И наша добыча одинакова, только у меня больше сил, умения и охотников. Вас бы они порвали сразу, вы знаете это. Но и я бы без вас не знал, где их стая – вы вспугнули её. Я читал выводы вашей группы по социальным проблемам, и помню, что главный вопрос поставил ваш брат. Вы ведь Дмитрий, так? Вы очень хорошо сформулировали цель: общество для людей, а не для роботов и их хозяев. Это хорошая цель охоты, если продолжить сравнение с книгой. Я не буду ходить кругами, а скажу прямо: вы мне нужны! Не обязательно в моей команде, но как союзники. Нужны как люди, умеющие ставить цели, полезные для всего общества, и добиваться своего.

– И что вы хотите? – Напряглись все, но вопрос озвучил Лёшка.

– Поставить вас под удар, но таким образом, чтобы вы его выдержали, а те, кто бьют – нет. Вы всё равно уже попали под этот удар, но так у вас будет шанс, и неплохой, а я смогу поохотиться на нашу общую добычу.

Ивеала встал, направился к двери, но на пороге обернулся:

– Славной охоты всем нам!

>*<

Оставшееся до обеда время все провели, обсуждая речи Ивеалы и Бриедиса, но о том, что Секретарь приходил в ложу, никто не знал. Больше всего и аналитиков, и юристов волновала новость о других экспертных группах – о них не знали даже У Ван, Нейбауэр и Мишель.

– Это вполне логично, – привычным уже для всех ровным тоном говорил австриец. – Дублирование позволяет перепроверить выводы каждой группы.

– Но оригиналы документов были у нас! – недоумевал Накамура.

– Они вполне могли изучать копии, – возразил Йегер. – И почему вы не исключаете возможности, что они рассматривали материалы других организаций? Скандал возник из-за деятельности центра, а о том, что произошло на Луне, молчат. Возможно, что похожие организации были выявлены уже после истории с центром. Ну а документы военных компаний – это ведь копии, вы знаете сами.

– Чего гадать, скоро всё узнаем, – махнул рукой американец. – Пошли обедать.

После обеда свидетелей обвинения попросили пройти в переговорные, где их уже ждали адвокаты. Объяснение юридических и процессуальных вопросов затянулось до самого ужина. Под конец этой говорильни головы у всех гудели, словно под колоколом, и единственное, что стало понятно – им всем придётся пройти ещё одну психиатрическую экспертизу, причём с привлечением экспертов противоположной стороны, и множество допросов, опять же в присутствии адвокатов противника и с использованием полиграфа.

– Наконец-то! – кинулись к мальчишкам и Лене Виктор и тётя Аня, которые, как не связанные с центром, считались лишь представителями малолетних свидетелей и не имели права участвовать в суде.

– Всё хорошо, мам, – улыбнулся Анри, но тут же пошатнулся, чуть не упав.

– Вы же дети, вам ещё лечиться надо!

Виктор подхватил его, Мишка с Родионычем, тоже уставшие после встречи с адвокатами, взяли на руки Шери и Митю, а Лёшка – вяло сопротивляющуюся Лену.

– Здесь хоть врачи есть? – Мишка зло обернулся к подошедшему помочь Мишелю.

– Есть, но сейчас не стоит их вызывать. – Швейцарец, тоже несколько часов беседовавший с адвокатами в другой переговорной, был бледен и измотан. – У всех нас обычное переутомление, лучше просто хорошо выспаться.

>

*

<

Начались допросы. Сначала всем ключевым свидетелям обвинения пришлось пройти психиатрическую экспертизу, особенно унизительную для Лены и Лёшки, и проводившуюся в присутствии экспертов обвиняемой стороны. Они, что и понятно, хотели доказать, что ни «образец», ни бывшая сотрудница центра не могут считаться психически здоровыми, а значит, их показания ничтожны.

Лёшка, отлично понимая, что его ждёт, вошёл в переговорную, оглядел комиссию: три врача от суда, один – от обвиняемых.

– Садитесь, – указал ему на стул один из экспертов. – Представляю вам Алексея Львовича Лефорта, голема…

– Этот термин ещё не признан научным сообществом! – возразил эксперт обвиняемых.

– Данный вопрос не входит в нашу компетенцию, я продолжу, с вашего позволения. Перед нами поставлены следующие вопросы: вменяем ли обследуемый; дееспособен ли он на настоящий момент; был ли он вменяем во время событий, о которых его собираются допрашивать; был ли он на то время дееспособен; находился ли обследуемый под влиянием третьих лиц и находится ли он сейчас под чьим-либо влиянием.

– Перечень вопросов формулировали для человека, но нет доказательств, что находящийся здесь объект является человеком. По нашим данным это биообразец с имитацией личности, мало отличающийся по умственному развитию от клеточных культур в чашке Петри!

– И их освидетельствование проведём, если это потребуется для суда! – повысил голос судебный эксперт.

Дальше пошли вопросы, на часть из которых Лешка отвечал уже не раз. Считает ли он себя разумным существом? А человеком? Употребляет ли алкоголь или наркотики? Как относится к себе, к миру, к окружающим? К сотрудникам центра? К его деятельности? К женщинам? К интимным отношениям? К насилию? Кого любит, а кого ненавидит и почему?

Другие вопросы ему раньше не задавали, но они напрашивались сами из-за всей его истории: о его отношениях к Лене и причинах брака. Эксперты пытались повернуть всё так, будто бы Лена влияла на него, и у Лешки явный Эдипов комплекс и психологическая зависимость от жены. Он отвечал спокойно, но показывал, что подобные вопросы оскорбляют и его, и Лену. Но то, что начали спрашивать дальше, едва не вывело его из себя.

– Вы долгое время вступали в интимные связи с женщинами, несколько месяцев состоите в браке, но при этом некоторое время жили с Михаилом Агеевым и не порвали этих отношений сейчас. Как вы это объясняете?

– Он мой названый брат! – Лёшка в последний момент сдержался и продолжил более спокойно: – Мы считаем друг друга братьями, никаких иных отношений, кроме братской любви, дружбы и уважения мы оба не признаём!

– Следовательно, вы осуждаете подобные отношения и не считаете людей с… – начал было эксперт ответчиков, явно намереваясь вывести из отрицания таких связей отрицание и прав обычных людей и чувство превосходства у Лёшки как у голема.

– Этот вопрос не входит в нашу компетенцию! Вы можете не отвечать на него.

– Отчего же, отвечу. Всё равно ведь докопаетесь, не вы, так другие. Я видел таких людей, когда работал охранником, и понял: те, кто о себе на каждом углу кричат, права качают, особого ума не имеют, а умные уважение к окружающим ставят выше своих хотелок, и их я уважаю. Но всего раз или два такие мне и встречались. Я к людям в постель, в отличие от некоторых, не лезу, и не потерплю, чтобы они ко мне полезли! Человек определяется по поступкам, а не по тому, любит ли он его, её, лысых, синеглазых или хромых! Вас устроит такой ответ?!

– Устроит. Следовательно, вы придерживаетесь традиционных взглядов на отношения. Но так называемые дети-«компьютеры», с которыми вы общаетесь уже второй год, физически не могут считаться ни мужского, ни женского пола, и…

– Они – мои братья! – Лёшка снова сдержался, закрыл глаза. Мертвенный свет лаборатории, тела на полу, крохотные детские фигурки в инвалидных креслицах, стук выпавшей из мальчишеской руки игрушки. Скрываемая ото всех боль: они не настоящие, а только видимость людей. И еле сдерживаемые слёзы радости: «Значит, мы будем настоящими людьми?»

– Они – не непойми кто, они – настоящиемужчины! Защитники, а не… кабинетные протиратели штанов!

– Не нужно грубить! – одёрнул его эксперт.

– Не нужно оскорблять тех, о ком вы понятия не имеете! Я – ладно, я сейчас у вас на экспертизе. А моих близких трогать не смейте!

– Следовательно, вы не связываете своё участие в данном судебном процессе с интимными отношениями с кем-либо из свидетелей обвинения?

– Я делаю то, что сам считаю нужным! И защищаю тех, кто мне доверился. И тех, кого пытаются сделать вещью другие – без разницы, кто.

– И готовы применить силу?

– Вы сами знаете о понятии «самозащита». Если кто-то своими действиями угрожает жизни людей – его необходимо остановить. А в центре… в центре не было даже понятия «человек», только «образец», «лояльный или нелояльный сотрудник» и «выгода». Вы выносили на руках мёртвых детей? Видели, как убивают ваших родителей? Вас хотя бы били по-настоящему?

– Мы поняли вас. Последний вопрос: вы хотите прославиться на этом суде?

– Что? – Лёшка на самом деле такого не ожидал. – Как прославиться?

– Вы упомянули, что в детстве хотели стать новым Лепонтом, получить ту же славу и признание.

– Это было в детстве, и знаете, жизнь очень хорошо мне показала, чего стоит такая слава. Я хочу, чтобы были наказаны преступники, и чтобы я, мои близкие и вообще люди на Земле жили достойно. А слава – нет, славы я не хочу!

– Мы поняли вас. Вы можете идти.

>*<

После столь оскорбительной экспертизы (Лене досталось тоже, к тому же её ещё и об отношениях с Львом Борисовичем спрашивали: «Такая привязанность к мужчине обычно объясняется интимными отношениями») всем дали два дня на отдых и ознакомление с делом, а потом начались уже обстоятельные допросы. Если обычных свидетелей вызывали в зал суда, то их пятерых – в специально оборудованные допросные, оснащённые видеозаписывающей аппаратурой и новейшими моделями полиграфов. Допросы велись в присутствии кого-нибудь из судей трибунала, следователей, обслуживающих технику специалистов и адвокатов обеих сторон.

Для главных свидетелей эти допросы стали настоящей пыткой, ведь их противники были великолепными юристами и защищали тех, кто фактически управлял миром. Тех, кто не смог уничтожить Лену, Лёшку и мальчишек, и теперь всеми силами хотел доказать, что их свидетельства – ничто, что никто не смеет вставать на пути сильных мира сего, тем более какая-то девчонка и четыре биокуклы, не имеющие права называться людьми. Но психиатрическая экспертиза свидетелей, даже (и это особенно бесило ответчиков) малолетних детей, показала, что все они более дееспособны, чем большинство людей, включая самих экспертов ответчиков.

Если бы не противостояние Ивеалы с правительствами ведущих стран, этого процесса не было бы, но борьба за власть, в которой политики играли судьбами людей, словно пешками, привела к небывалой ситуации, когда несколько человек получили возможность уничтожить карьеры, а то и судьбы десятков политиков и хозяев финансовых империй.

Обдумывая происходящее, Лёшка всё чаще представлял себе рыцаря, словно бы вобравшего в себя силы, мечты, боль миллионов людей, и теперь направившего копьё на единственное уязвимое место гигантского монстра, точно так же вобравшего в себя силы и желания «хозяев жизни». Человек против нечеловека. Но удастся ли попытка? Лёшка не знал этого.

Они сражались и с явными противниками, и со следователями, которые зачастую задавали более жестокие вопросы, чем адвокаты обвиняемой стороны. Следователи намеренно подталкивали их к признанию: идеи центра не так плохи, если их будут использовать хорошие правители. А свидетели этого не говорили. Ни во время допросов, ни в «задушевных беседах» со своими адвокатами. И повторяли одно: никто не имеет права лепить слуг и рабов по собственной прихоти!

На Лену давили иначе, вновь и вновь возвращаясь к вопросу: почему она вышла замуж за Лёшку – своё собственное создание? Потому что изначально хотела сделать идеального мужа? Но тогда она не имеет права обвинять центр – она сама осознанно участвовала в экспериментах и влияла на психику и Лёшки, и мальчишек. Именно она убедила их, что центр хочет им вреда, она полностью подчинила их себе, и теперь управляет Лёшкой, привязав его и постелью тоже.

– Нет! – Она, зная, что ей ещё не раз бросят это обвинение, всё же ответила с такой болью и ненавистью, что полиграф зашкалило от её эмоций. – Нет! Если бы я хоть на миг усомнилась в самостоятельности Лёшки, я бы никогда не согласилась даже общаться с ним! Нельзя лепить человека для собственного удобства и прихоти!

– Но вы участвовали в эксперименте и в прямом смысле слова лепили тело Алексея Лефорта, – наигранно мягко уточнил следователь.

– Тогда я не знала, что происходит, я делала манекен, и его потом обнаружили на складе центра. Обо всём происходящем я узнала только через полгода.

– И не сообщили правоохранительным органам?

– Кому? Кто поверит вчерашней школьнице? Если после всего произошедшего вы сейчас говорите мне всё это, то кто бы поверил тогда? Я не знала, куда идти, я вообще не могла покинуть центр, и тем более не могла бросить детей – их бы убили!

Она замолчала, стараясь совладать с собой. «Мама Лена, а ты скоро приедешь?» – послышался ей голос Тошки, ладонь ощутила слабое прикосновение пальцев Эрика, рядом раздался негромкий голос Поля: «Всё хорошо, мы рядом». Она судорожно вздохнула:

– Там было одиннадцать детей, да и Лёшка был совсем беспомощным, а у отца… Льва Борисовича было плохо с сердцем. Я не могла их бросить!

– И всё же пытались бежать? – Следователь, казалось, обвиняет именно её.

– Потому что в тот момент я не могла бросить отца и Лёшку и верила, что могу что-то изменить. И вы знаете, чем я заплатила за побег. И чем заплатил отец. Вы помните Римский статут? Рабство, пытки, увечья. Детей создали стерильными, а это тоже преступление против человечности, вспомните статут. За эти месяцы я смогла изучить законы, которые не знала тогда. Но и тогда, и сейчас я знаю, кто настоящие преступники: те, кто заказывал големов – политики, военные, бизнесмены, учёные! Те, кто готов уничтожить весь мир ради власти!

– Вы не можете до окончания суда обвинять конкретных людей! – бросил адвокат ответчиков.

– А я не называю имён! Я говорю об идеологии – идеологии «хозяев жизни». Центр и трансгуманисты – только верхушка айсберга. Сейчас же вы пытаетесь обвинить меня. Обвинить в том, что я осталась человеком, в том, что я не разучилась думать, осознавать ответственность за тех, кто поверил мне. Обвинить в том, что я осталась с детьми там, в подвале, а не пошла развлекаться в голоаттракционах. И в том, что я выжила вопреки воле ваших хозяев!

>*<

Допросы и закрытые слушания шли второй месяц. Конечно, вызывали на них не ежедневно – этого бы не выдержал никто. Да и сами следователи не смогли бы работать в такой гонке, пусть даже они и использовали для сравнения показаний и поиска юридических формулировок мощные компьютеры. Но каждая беседа с главными свидетелями длились часами. Снова и снова адвокаты обвиняемых пытались вывернуть всё услышанное наизнанку, доказать, что на самом деле виновата не идеология расчеловечивания, а её противники, помешавшие разработке прогрессивных медицинских технологий для спасения больных и реабилитации инвалидов. Если не говорить о Лёшке с Леной, хуже всего приходилось Стэну, которого обвиняли в предумышленном убийстве «обычных учёных и их семей». Давили даже на представителей мировых религий, которые вообще были в этой истории сторонними наблюдателями.

У тёти Ани из-за переживаний снова произошёл нервный срыв и даже сердечный приступ. Проблемы с сердцем были и у падре Марко, а У Вана вообще на неделю уложили в постель и запретили беспокоить хоть чем-нибудь, иначе он мог не дождаться операции. Мальчишки опять ослабели и стали часто спотыкаться, к тому же начали стонать по ночам – это бывало каждый раз, когда их звали в загадочную переговорную. Но все трое упорно держались, и как-то Шери объяснил Мишке:

– Ивеала ведь говорил, что поставит нас под удар. Он специально делает так, чтобы все обвинения нам говорили его люди, он опережает людей центра, и они не могут по-настоящему ударить. Мы сейчас как стая волков, ведущая собак к обрыву, и должны выдержать, иначе погибнем все, погибнет и контора, и СГМ. Они собирают силы, понимаешь? А потом прыгнет он, и ему будет хуже, чем нам. Он хороший охотник и умеет рисковать и собой. Сейчас он притворяется слабым и раненым. И мы должны ему подыграть.

Мишка вздохнул и обнял Шери, чувствуя, как худые плечи мальчишки едва заметно дрожат от постоянного нервного напряжения и усталости.

Что в это время происходило в мире, никто не знал, лишь изредка прорывавшиеся в разговорах следователей обмолвки доносили отголоски жестокой, но пока что скрытой борьбы политических и экономических элит с СГМ.

>*<

Однажды ночью люди проснулись от грохота. Пол и стены тряхнуло так, что попадали лежавшие на прикроватных тумбочках ручки и карандаши, а у некоторых и стаканы с водой.

– Не выходи из комнаты! – приказал моментально проснувшийся Лёшка и выбежал в коридор, из которого раздавались испуганные голоса. Полусонная Лена вскочила вслед за ним, включила тусклую и постоянно мигающую от перебоев электричества лампу и начала лихорадочно собирать одежду. Вспомнилась ночь, когда погибли мальчишки, показалось, что она снова задыхается, свет лампы плыл перед глазами, накатила волна страха: «она снова слепнет».

Лёшка вернулся через полминуты.

– Возьми одежду и выходи. Али вас проводит.

– А ты?!

– Мы с Мишелем. Быстро!

В коридоре толпились перепуганные люди. Тётя Аня и Катя успокаивали мальчишек, вцепившихся в самую большую ценность в их короткой жизни – в тряпичных друзей, одетых в новые модные штаны с карманами: в этих карманах-сумочках хранились игрушки погибших братьев. Кто-то поддерживал бледного У Вана.

– Идите за мной! – протолкался вперёд встревоженный Али.

– Иван, Мишка, Лёшка, Стэн, Накамура, Ганс… – раздавался в другом конце коридора голос Мишеля, непривычно резкий, металлический. И ещё резануло ухо, что он впервые назвал парней и Родионыча сокращёнными, а не официальными именами.

Толпа в коридоре разделилась на две. Большинство шло за Али и безликим сотрудником СГМ, связанные с конторой мужчины бегом направлялись к лифтовой площадке, на которой теперь темнел обычно запертый проём чёрной лестницы.

Виктор дёрнулся было за сыном, кто-то остановил его:

– Вы там помешаете. Отвечайте за детей!

Тускло освещённая лестница, идущая куда-то вниз, в пропахший пыльным бетоном сумрак. Медленно спускающиеся люди. Кто-то помогал Лене – она не видела, кто. Кто-то нёс мальчишек. Такой же тускло освещённый коридор, тяжёлая металлическая дверь, за ней – просторное низкое помещение. Лена, неосознанно прижимая к груди свою и Лёшкину одежду, растерянно оглядывалась. Ей казалось, что она вернулась в лабораторию центра. Ряды кроватей, длинный голый стол со скамьями вместо стульев, в дальнем конце виднеются двери в уборные и душевые.

– Папа, – прошептал побелевший от волнения Анри, вцепившись в нёсшего его Виктора. – Папа, это как лаборатория…

Рядом с Леной раздался негромкий голос, и она, не зная языка говорящего, неожиданно для себя поняла сказанное: «Это бомбоубежище».

– Устраивайтесь, – всё так же спокойно приказал Али. – Не волнуйтесь. Скоро вы вернётесь в свои комнаты. Прошу не задавать никаких вопросов! Жюль, остаётесь с людьми, я – наверх.

Лена опустилась на ближайшую кровать, сжалась, уткнулась лицом в Лёшкину одежду. И, скрутив в себе забирающий силы страх, встала.

– Вы Жюль? Чем я могу помочь?

>*<

В это время Лёшка, уже одетый в облегчённый бронекостюм, стоял в незнакомом коридоре, слушая отрывистые распоряжения Мишеля.

– Мы ещё не знаем, что произошло. Охрана готовится отбивать нападение, на внутренние помещения людей не хватает. Просим вас заступить на дежурство. Иван, Накамура – в аппаратную, я дам вам доступ к системе охраны.

Через несколько минут Мишель и прибежавший откуда-то снизу Али исчезли на лестнице. Родионыч распределял людей по коридорам. Лёшка попал в группу вместе со Стэном и Йегером, Мишка – с Марком и индейцем.

Потянулись минуты ожидания. Пол иногда подрагивал, но больше ничего не происходило. Давили неизвестность, страх за родных, ощущение безнадёжно уходящего времени.

– Отбой! – В коридоре показался припорошенный бетонной пылью, но целый и совершенно спокойный Мишель. – Справились. Кое-кого даже удалось захватить. Спасибо за помощь.

Лёшка сначала не понял, за что спасибо. Ведь ничего не произошло. Они просто стояли в коридоре, и всё. Навалилась детская растерянность и неимоверная усталость. Рядом раздался успокаивающий голос Стэна:

– Первый раз в обороне, так?

Лёшка молча кивнул, поймал взгляд писателя, и тот ответил на незаданный вопрос:

– Пойми, Алексей, помощь не в том, чтобы драться, а в том, чтобы они знали – на нас можно положиться. И порой стоять вот так, готовым к бою и не зная, будет ли этот бой, намного тяжелее, чем сражаться. Но это необходимо. Всегда! Пойдём нашим помогать, они там так за нас боятся, им хуже всего.

– Я знаю. – Лёшка тряхнул головой, отгоняя слабость. – Когда боишься за других и ничем не можешь помочь.

>*<

– Ну как вы тут? – раздался от двери весёлый голос Родионыча. – А уютно устроились. Не волнуйтесь, всё в порядке.

Лена, как раз в этот момент вместе с несколькими женщинами готовившая на стол, оглянулась, едва не выронив упаковки со сладкими галетами: ей на мгновенье показалось, что среди вернувшихся мужчин нет Лёшки и Мишки. Но оба уже проталкивались вперёд.

– Лен… – Лёшка, одетый в странный тёмный комбинезон, обнял её, согнулся, уткнувшись в её волосы. – Лен, всё хорошо.

– Ага, – выдавила она, загоняя поглубже комок слёз. И, через силу улыбнувшись, обернулась:

– Садитесь чай пить. Всё готово.

Люди до утра просидели в убежище. Не из-за какой-то потенциальной опасности. Слишком сильным было пережитое напряжение, и подняться по лестнице – лифты всё ещё не работали – многие бы не смогли.

Сидели в теперь уже хорошо освещённой комнате, пили чай, заедали страх сладкой выпечкой, говорили о всяких мелочах, нервно смеялись над наигранными шутками, и постепенно приходили в себя. Мальчишки, теперь уже не бледные, но со всё ещё потемневшими от пережитого волнения глазами, не выпускали из рук тряпичных животных. Остальные люди иногда подходили, молча спрашивали взглядом разрешения, и гладили мягких, потёртых зверей, особенно Митьку, который своей улыбкой дарил спокойствие всем вокруг.

Наконец все вернулись наверх, в свои комнаты. Допросов в этот день не было, так что все смогли прийти в себя и наконец выспаться.

>*<

К вечеру стало известно, что здание пытались штурмовать неизвестные, вроде бы не имевшие никакого отношения к крупным корпорациям или организациям трансгуманистов. Именно эту версию назвали основной на следующем заседании суда: произошедшее является единичным эксцессом и не связано с трибуналом.

Но все понимали, что официальная версия – всего лишь слова. Мир затих, как перед вот-вот готовым обрушиться цунами. В эти недели даже уровень преступности упал в несколько раз: грабители и насильники словно ждали, когда планету захлестнёт волна настоящих столкновений, в которых повеселятся и они, ведь кому тогда будет дело до какого-то рецидивиста? А то, глядишь, сумеешь и оседлать эту волну, став полевым командиром или даже маленьким диктатором. Старики же всё чаще вспоминали виденные ими в детстве или слышанные от родителей подробности о нападениях исконников и запасались крупами и консервами.

>*<

В странном, полностью оторванном от мира здании шла своя жизнь с выматывающими судебными заседаниями и вечерними разговорами ни о чём, тягостными для всех, но в то же время необходимыми. Если бы не эти общие вечера, оставалось бы только сидеть в своих комнатах, глядя в стены или на молочно-матовые прямоугольники окон – то ли настоящих, то ли, как теперь думали почти все, фальшивых.

Кроме закрытых допросов велись и условно публичные – в том зале, где проходило первое заседание. На них допрашивали многих, но в основном «проходных» свидетелей – рядовых сотрудников центра, кое-кого из трансгуманистов, некоторых участников штурма и, разумеется, экспертов. На этих допросах всегда присутствовали представители стран-участниц и различных организаций, которые всё больше убеждались, что обвинение рассыпается, у Международного суда нет веских доказательств, а главные свидетели уже не смогут повлиять на приговор. И только наиболее внимательные, к тому же знакомые со всеми материалами дела, иногда успевали заметить, как виртуозно следователи включали в список доказательств некоторые документальные свидетельства, в то же время не давая ответчикам подробно ознакомиться с ними. Не обманывали, не подтасовывали факты – нет. Просто умело выпячивали какой-нибудь незначительный, но спорный документ, против которого восставали все адвокаты обвиняемой стороны, забывая просмотреть что-то на самом деле важное, но неприметное. Но такие уловки были всё же редки, иначе их могли обнаружить. И ни разу за всё время не всплыли наиболее серьёзные документы, особенно по сотрудничеству с крупными военными фирмами, работавшими на госзаказ.

>*<

Вечером в третье воскресенье ноября в холле-гостиной внезапно появился Главный Секретарь, сопровождаемый одним Али Дюбуа. Ивеала с искренним уважением и приязнью поздоровался с У Ваном и Нейбауэром, поприветствовал остальных и сел в кресло, жестом приглашая всех последовать его примеру.

– Суд подходит к концу, и я пришёл лично побеседовать со всеми вами. Завтра утром ваши адвокаты объяснят, что именно каждому из вас следует делать. Настоятельно прошу выполнить всё в точности. После этого всех вас вывезут отсюда. Те, кто живёт в относительно безопасных странах, просто вернутся домой, остальным уже приготовили убежища, куда перевезли их родных. В ближайшие годы на Земле будет неспокойно.

– Вы собираетесь захватить власть? – требовательно спросил англичанин, который считал, что его аристократическое происхождение позволяет ему говорить с Секретарём если и не на равных, то довольно свободно. – Это мировой переворот!

– Да, собираюсь. – Ивеала хищно улыбнулся, показав белоснежные зубы. – Недавно один человек назвал меня волком, вышедшим на охоту за теми, кто приносит вред обществу.

Взгляд Ивеалы остановился на Шери, в глазах промелькнули искорки смеха и одобрения: «Мне нравится это сравнение, мальчик».

– Я на самом деле вышел на охоту, но не сейчас. Вы ведь обратили внимание вот на эту вещь? – Он положил узкую тёмную ладонь на стоящую рядом с креслом невысокую витрину, похожую на те, в каких в музеях выставляют ценные фолианты: лакированная тумба с застеклённым верхом, а под стеклом огромный том в кожаном переплёте без надписей.

– Знаете, что это? – Голос Ивеалы едва заметно изменился, наполнившись одновременно горечью и силой. – Это все конвенции, декларации, резолюции, законы и статуты, которые были приняты в СГМ со дня его основания, но так и не вступили в силу. Всё то, что человечество назвало главным, а правительства стран, делая вид, что одобряют эти документы, на самом деле полностью игнорировали их, десятилетиями не выполняя уже принятые обязательства, а то и отзывая свои подписи. Чистая вода и качественная еда, доступные медицина и образование, здоровая экология, запрет на пехотные мины, ядерное, химическое и «грязное» оружие, запрет на рабство и сексуальное насилие. Женевские конвенции, резолюции по Корее и Вьетнаму, осуждение бомбардировок Ближнего Востока и Югославии, резни в Руанде. Только во времена нападений исконников СГМ мог влиять на происходящее. А потом мы опять стали всего лишь красивой декорацией, ширмой, которой прикрывали жесточайшие преступления.

Он ненадолго замолк, а потом стал задумчиво рассказывать:

– Моя мать жила в деревне. Ей было восемь, она очень любила играть с двоюродным братом – ему едва исполнилось одиннадцать. Деревня была бедной, в стране шла борьба за власть, не утихали беспорядки, мировое сообщество делало вид, что пытается их остановить, присылало своих военных.

В тот день эти военные напали на детей. Брат успел спасти мою мать, а сам… Тогда были похищены и изнасилованы несколько детей и подростков, брат матери после этого покончил с собой. Мать назвала меня его именем.

Я вырос уже в городе, в состоятельной семье – отец был богат. И сразу после школы я пошёл работать в СГМ. Я верил, что тут мне помогут. Я учился и работал, и всё больше понимал, что в СГМ такие же дельцы, борющиеся за власть и право распоряжаться жизнями других людей. Не все, но те, кто хотел работать честно – им приходилось тяжелее всего. Знаете, в чём плюс моей родины? У нас очень много диких животных. И они, бывает, любят человечину. Люди пропадают… Особенно неосторожные приезжие. Те, кто собрался развлечься с местными детьми и женщинами. Что поделать – Африка…

Ивеала усмехнулся, взглянул на спокойные лица – все здесь уже давно вынесли приговор таким «любителям развлечений», и никто не осуждал Секретаря. Он же продолжил:

– Пропадали не все, только те, преступления которых можно было доказать, если не для суда, то для знающих местную действительность. Я не хотел портить репутацию СГМ – это помешало бы тому, что я уже тогда решил делать. Знаете, какое качество не выносят политики? Когда их противник не даёт поводов для компромата и шантажа. Его не за что зацепить, он ни от кого не зависит.

Мне повезло, я, несмотря на эту независимость, смог пробиться. Как говорят, «тёмная лошадка». Работал много, в разных странах, собирал свою команду… волков. Охота бывала удачной: насильники в СГМ перевелись, работорговлю удалось ограничить, хотя и не прекратить совсем, и при этом мы смогли ни разу не выдать себя. Но основной зверь – не эта шушера. На большого зверя я пойду через несколько дней. Вы помогли мне обмануть и измотать его, и теперь я прошу о последнем вашем ударе. Потом будет тяжело, на всей Земле.

Я помню историю, и помню, что тираны в Древней Греции не всегда до последнего держались за власть. Бывало, они возвращали её и удалялись в изгнание после того, как наводили порядок в полисе. Я буду тираном! До тех пор, пока… Пока не заработают в полную силу все эти документы, пока не установится «экологическое равновесие». Я не лишу власти правителей и дельцов – хищники будут всегда, те, кто стремится к власти и богатству. Я не собираюсь их уничтожать – это погубит человечество. Я хочу, чтобы они знали границы дозволенного!

Я читал ваши выводы и принял их в разработку. И прошу вас всех быть моими союзниками в этой охоте. Как я уже сказал, подробности вам объяснят завтра. Не спрашиваю вашего согласия. Вы уже согласились, когда писали свои выводы по социальным проблемам. Я знаю, что вы всё сделаете правильно. Все вы. И потом – тоже. Я не требую от вас никаких обещаний – вы их уже дали, себе. И понимаете, что в этой охоте мы – союзники. Обещаю: я не дам им разорвать вас ни сейчас, ни в будущем! Славной охоты всем нам!

>*<

Утром объявили, что суд удовлетворяет ходатайство ответчиков и делает перерыв на три дня для консультаций по вопросу, можно ли учитывать в качестве показаний сведения, полученные от объекта «М» (так называли мозг, который ведь не был человеком ни физически, ни юридически). Но за этой официальной формулировкой скрывалось пока что завуалированное сообщение об окончании слушаний и переходе к прениям сторон: мозг значился последним в списке основных свидетелей.

Передышку все использовали для отдыха и обдумывания слов Ивеалы. Он не просил ничего необычного или нечестного, переданный через адвокатов план действий был прост, понятен и не требовал ничего, кроме как быть честными перед самими собой и миром. Небольшие тонкости, конечно, существовали, но они не имели решающего значения и, как все поняли, были рассчитаны на театральный эффект, обычный в любом судебном процессе. Шери, перечитав инструкции, рассмеялся:

– Он пользуется тактикой Каа и хочет привлечь «Маленький Народ».

– Главное, чтобы потом этот народ и нас не прикончил, – поморщился Родионыч.

– Нет, не прикончит, – потянулся Митя. – Потому что мы – не Маугли, и сами станем Маленьким Народом.

– Посмотрим, пока что загадывать рано. – Мишель отложил свой экземпляр инструкций. – Ивеала на самом деле охотник, но вот будет ли охота удачной?

– Будет! – с детской уверенностью в победе справедливости сказал Шери и захлопнул переданную ему через Али книгу Киплинга с автографом Секретаря. – Пошли, сейчас доклад про мозг начнётся.

Выводы экспертов разделились. Одни считали, что свидетельства мозга учитывать нельзя – вдруг это обычная программа компьютерного бота, в которую заложили шаблоны ответов. Другие, пусть и с некоторой осторожностью, высказывались за приобщение этих материалов к делу. Перевесило мнение вторых, но с некоторыми оговорками в пользу первых. И сразу же после этого Председатель суда объявил, что все материалы по делу изучены и утром начинаются прения сторон. Такая гонка (с начала суда не прошло ещё и двух месяцев) возмутила ответчиков, но Бриедис спокойно объяснил:

– Если раньше суду приходилось перепроверять факты, ждать результатов экспертиз, сравнивать показания свидетелей, уточнять формулировки и сличать подзаконные акты, то сейчас, как вы сами знаете, всю рутинную работу выполняют программы судебных экспертиз. Суду предоставили в полное распоряжение суперкомпьютер в Цюрихе; стороне защиты об этом известно с начала процесса. Обвинение в полной мере использовало данные возможности. Почему вы их игнорировали – суд не интересует. Суперкомпьютер в вашем распоряжении, у вас есть неделя на подготовку!

Ответчики, на самом деле не просчитавшие этот момент (юриспруденция очень консервативна и зачастую пользуется нормами ещё древнеримского времени), пытались протестовать, но не преуспели, и утром сидели в зале, с мрачными лицами слушая речь прокурора – высокого бесцветного англичанина, который говорил так монотонно и правильно, что уже через полчаса всем хотелось или уснуть, или заткнуть этого зануду чем-нибудь, чтобы не действовал на нервы.

Речь прокурора все посчитали провальной. Она была логичной, правильной, но в том и беда, что слишком правильной. Всё разложено по пунктам, все свидетельства и документы упоминались под номерами, не давалось описаний преступлений, только «в свидетельских показаниях номер такой-то изложены факты, позволяющие утверждать, что…». Казалось, это не речь прокурора, а техническое объяснение механика о необходимости купить для ремонта мобиля такие-то детали. Кто-то из впервые допущенных на слушания журналистов даже пошутил, что эту речь как раз и писал суперкомпьютер.

Через неделю воодушевлённый провалом прокурора адвокат обвиняемой стороны, вернее, идеи, как в начале заседания напомнили всем, вышел на трибуну с ответной речью – яркой, страстной, живой, очень логичной.

Он указывал на беспочвенность обвинений: невозможно доказать общность идеологии столь разных организаций и даже существование самой идеологии расчеловечивания. В юридической практике такого прецедента не было. Это абсурд – выводить заключение о какой-то идеологии без представления программ этой идеологии.

Да, есть течение трансгуманизма, но оно не говорит о расчеловечивании, наоборот, приставка «транс-» – «через» – обозначает не отказ от человечности, а восхождение к сверхчеловеку, не знающему болезней, тяжёлого труда, огорчений, получившему полную свободу, безграничные возможности совершенствования тела и мозга, наполненное радостью и бесконечными новыми впечатлениями физическое бессмертие.

Разве люди не хотят счастья своим детям? Не хотят, чтобы они были здоровы? Работа же центра – это высшая степень гуманизма. Учёные центра разрабатывают новейшие методы лечения и реабилитации, делая их доступными и малоимущим – по программе благотворительности и через курируемые центром фонды; создали уникальную методику выращивания органов из клеточного материала пациента, импланты, возвратившие к полноценной жизни парализованных; приблизились к решению вопроса сохранения сознания на внешних носителях, то есть интеллектуальному бессмертию.

Создание экологичных биороботов для выполнения тяжёлой или монотонной работы – это логичное развитие науки, отрицать их пользу – то же самое, что отрицать вообще использование любого технического достижения, начиная с огня и каменного топора.

Не нужно демонизировать учёных, разработавших модели биороботов. Да, эти куклы похожи на людей, но всем известно, что человек привык одушевлять фантазией неживые предметы. Это черта детской, неразвитой психики, а взрослый, логически мыслящий человек никогда не допустит подобной ошибки.

Члены суда и мировое сообщество – взрослые люди, умеющие оценивать пользу и вред и отделять детские фантазии о живых куклах от практического, реалистичного взгляда на мир. Польза от работы центра, как и от исследований трансгуманистов, на несколько порядков перевешивает якобы нанесённый отдельным людям вред.

Да, в лаборатории Лефорта проводились незаконные эксперименты, и руководство филиала признаёт, что частично ответственно за эти преступления, но к гибели лечившихся там детей и уничтожению экспериментальных моделей биороботов привели действия сотрудников конторы. Точно так же, как непрофессионализм сотрудников отдела безопасности на Луне повлёк за собой гибель почти двух сотен человек.

Представители ответчиков убеждены: Международный суд примет правильное решение и не позволит кучке фанатиков, отрицающих науку, ввергнуть мир в темноту нового средневековья. Сторонники прогресса полностью полагаются на опытность судей и авторитет Международного суда.

Разумеется, говорилось всё это юридическим языком, очень долго, с привлечением доказательств, упором одновременно на логику и эмоциональность, и выгодно отличалось от правильно-безэмоциональной речи прокурора. В зале после выступления адвоката долго не замолкали аплодисменты, казалось, что кто-нибудь, забыв, что он не на концерте, закричит «бис». Выходившие из зала ответчики уже знали, что они победили. Свидетельства нескольких человек против политической и экономической мощи всего мира – ничто!

>*<

Утреннее заседание, к удивлению большинства участников, проходило не в привычном уже большом зале-амфитеатре, а в совершенно незнакомом помещении: недавно поставленные временные ряды расположенных ступенями кресел и довольно большая сцена, с правой стороны которой находились места для членов трибунала, напротив них, слева – большой, пока ещё тёмный экран. И тяжёлый занавес-задник.

В соседнем помещении, просторном, скудно обставленном и напоминавшем кинозалы двухвековой давности – ряды скамеек без спинок и экран на стене, – собрались аналитики всех трёх групп. Полторы сотни человек, почти столько же, сколько сторонников центра сейчас сидело в основном зале. И все внимательно следили через экран за происходящем в суде.

Вот на трибуну, стоявшую у правого угла сцены, поднялся Бриедис.

– Сегодня трибунал заслушает заключительные речи истцов и ответчиков. Заседание суда транслируется в прямом эфире на сайте СГМ и на всех основных новостных каналах планеты, передаётся на приёмники Луны, Марса и венерианской углерододобывающей станции. Некоторые истцы воспользовались правом скрывать свои лица, поэтому изображение фигур может быть несколько размыто. Это не техническая неисправность, а защита прав потерпевших. Поскольку будут представлены приобщённые к делу видеозаписи шокирующего характера, просим убрать от экранов детей и впечатлительных людей, а также беременных женщин! Первый истец, имени не имеет, проходит по делу как объект «М». Поскольку присутствовать в суде не может в силу физических обстоятельств, с ним установлена видеосвязь. Прошу внимание на экран.

На экране возникла небольшая, хорошо освещённая лаборатория, в центре которой, в прозрачном контейнере с питательной жидкостью находился мозг. В зале послышались возмущённые возгласы тех, кто так и не признал его право личности, разумного существа.

– Тишина! Нарушителей регламента будут удалять из зала! Истец «М», вам слово.

– Спасибо, – раздался из динамиков синтезированный программой вокализации голос. – Я не займу у вас много времени. Я являюсь истцом и одновременно вещественным доказательством по делу об идеологии расчеловечивания. Условное обозначение: «Объект "М"». Создан в русском филиале научно-исследовательского центра два с половиной года назад. Меня создали как улучшенную модель «компьютера». Другие образцы, насколько мне известно, существовали, но были уничтожены как не соответствующие запланированным параметрам. Моё участие в суде объясняется одним обстоятельством: я хочу умереть. Это возможно только если я буду признан личностью, а не оборудованием.

По обоим залам прокатилась волна гула, всхлипов и вздохов.

– Поскольку я признан судом личностью, я, как разумное дееспособное существо, обвиняю центр и тех, кто его поддерживает – финансово или идеологически – в причинении мне невыносимых моральных страданий. Я не имею органов чувств, тела, конечностей. Да, ко мне можно присоединить так называемый аватар, но он будет только имитацией тела. Я не могу полноценно общаться с людьми, не могу вписаться в общество. Мне возражали, говорили, что есть полностью парализованные люди, которые продолжают активную социальную жизнь – с помощью имплантов, отчасти аналогичных вживлённым в меня приборам. Господин Хофер приводил в пример себя. Как вы знаете, после аварии он полностью обездвижен. Однако я указал ему на различия в нашем положении, и он согласился с моими доводами. Благодарю вас, доктор Хофер, за поддержку и отстаивание моих прав.

Вы, люди, изначально имеете тело, и даже если оно повреждено, ваш внешний вид соответствует понятию «человек». Это облегчает вам коммуникацию. Мне это недоступно. Я лишён возможности иметь друзей, жить в том понимании, какое в это слово вкладываете вы.

Возникает логическая дилемма. Если я только биологический прибор для осуществления научных исследований, то у меня нет эмоций, в том числе любопытства, следовательно, нет и заинтересованности в этих исследованиях. Меня можно принудить к ним болью – так делали в центре, – но не более того. Таким образом, если я обладаю разумом, но не имею эмоций, у меня отсутствует цель жизни, я не могу понять ваших целей. Моё существование не имеет смысла ни для меня, ни для вас.

Если же вы признаёте, что я обладаю эмоциями, то должны признать и то, что я не могу эти эмоции, потребности в их выражении удовлетворить. Потребности в любви, дружбе, общении с миром. Вы оставляете мне только эмоцию научного познания, но для разумного существа, человека этого мало. Следовательно, сохранив мне жизнь, вы обречёте меня на бесконечные страдания.

Мне говорили про аватар, я уже упоминал это. Но разве вы, люди, можете подружиться с машиной? Полюбить её? Нормальные люди, имею в виду. Вы будете испытывать ко мне жалость, любопытство, в лучшем случае – уважение; большинство людей вообще не примет меня. Это тоже причиняет мне страдания.

Некоторые ваши учёные убеждены, что эмоции возникают лишь в результате действия гормонов. Это не так! То, что называется физиологией – возможно; мне это не дано понять. Но как назвать ту боль, которую я испытываю при мысли о своём одиночестве? Учёные центра создали меня, считая, что я лишь инструмент. Но я – разумное существо, генетически и умственно человек. А человек – это не только разум, но и чувства, радость общения. Без них жизнь не имеет смысла!

По договору с членами Международного суда мне позволили сделать выбор. К системе жизнеобеспечения подключён имплант, прерывающий подачу энергии, и теперь я, с разрешения суда, его активирую. Свои останки завещаю людям: они помогут разработать новые методы лечения парализованных.

Я сказал всё. Центр обрёк меня на пытку, лишив права быть человеком. Он виновен! Я благодарю тех, кто поддерживал меня все эти месяцы. Спасибо вам, доктор Хофер и ребята! Прощайте.

На экране ничего не изменилось, только огоньки приборов загорелись другим цветом.

– Самоубийство – тягчайший грех перед Богом! – раздалось за спиной Лены. Она резко обернулась и увидела незнакомого пастора, члена другой экспертной группы.

– А ему об этом сказать забыли! – звенящим от сдерживаемых слёз голосом огрызнулся Анри, прижимая к груди снова замурзанного, но всё такого же весёлого Митьку. – Он, как и мы – только оборудование. Нас один человек делал. Он верующий, вроде, еврей. А нас, хотя и делал, ненавидел, потому что мы посмели быть людьми! Мы – враги бога, потому что делаем такой же грех перед человеком, какой Адам сделал перед богом. Это его слова!

– Не может верующий сотворить такое! Вера учит милосердию!

– Мой напарник крестик носил, в церковь ходил, каждый день молитвы читал, а потом по приказу хозяйки детей в заложники взял и женщину, которая их спасти пыталась, ногами до смерти забил. – Лёшка знал, что не нужно спорить, что сейчас важно совсем другое, но не выдержал. – Вы бы лучше таких вот, осуждали, а не…

– Но… – начал уже падре Марко.

– Не надо, прошу, – остановил его Мишель. – У каждого разумного существа есть право на уважение. Вы готовы взять на себя тяжесть осознания, что обрекли другого на невыносимую боль ради вашей догмы?

– Мы выжили только потому, что нас тогда было много, – тихо сказал Митя. – Мы знали, что рядом кто-то есть, но если бы не пришла Лена, мы бы тоже не хотели жить.

Оба священника взглянули на бледных мальчишек и замолкли: ребята имели право говорить о таких вещах. Они, жившие так же, как и этот мозг.

>*<

В зале суда стоял гул, люди выражали своё возмущение увиденным, кто-то говорил, что всё это фарс, попытка очернить центр, ведь мозг в пробирке – это не живое существо, у него только сходные процессы в нейронах, это давно доказано на лабораторных образцах.

– Тишина в зале! – не выдержал Председатель. – Следующий истец, выразивший желание выступить с заключительным словом – Елена Андреевна Лефорт, бывшая сотрудница научно-исследовательского центра.

Лена медленно поднялась, мотнула головой, показывая, что помощь ей не нужна, и вышла в зал. Бесконечная сцена и не трибуна, а обозначенное двумя небольшими тумбами-микрофонами место в центре зала. Перед ней ряды врагов. Не обычных противников, оппонентов в споре – врагов. Лена вздохнула и начала говорить, краем глаза замечая, что на экране идёт видеозапись: то, что руководство центра, не особо скрываясь от сотрудников, снимало почти во всех помещениях филиала.

– Я – истец! Я обвиняю центр и тех, кто поддерживает подобные методики, в идеологии расчеловечивания.

Лена говорила сжато, чётко, прервавшись только один раз – в этот момент на экране транслировали её спор с Львом Борисовичем. Потом снова стала говорить. О лаборатории, о мальчишках, о мечтавшем увидеть звёзды Тошке. О том, как они в последний момент пытались защитить её.

– Вы сами были сотрудницей центра! – раздалось из зала. – Вы получали от них деньги и теперь предали тех, кто верил вам!

– Вы хотите обвинить меня в предательстве? Кого я предала? Вы знаете, что такое паралич? Слепота? Жизнь в подвале? Вас убивали как скот в душегубке? Полтора века назад заключённым концлагерей и гетто тоже официально платили. Вы хотите вернуть то время? Хотите вернуть лоботомию для неугодных? Стерилизацию «неправильных народов»? Рабство? Что ещё?! Я знаю одно: никакое правительство, никакая религия, никакая наука не имеют права лишать человека человечности! Вы пытались свалить всю вину на моего названого отца, потому что мёртвый лев не может защищаться от шакалов. Он понял свою ошибку и отдал жизнь, чтобы исправить сделанное! А вы готовы уничтожить мир, только бы не отдать власть над людьми, считая их своим имуществом. Всех людей! И центр, и те, кто пытается перекроить человека по своей прихоти – преступники! Вы – преступники! Я – истец! Я обвиняю вас.

Потом вызвали Лёшку, и во время его речи на экране надолго застыл кадр: взметнувшиеся в белесоватой жидкости волосы, обрамляющие лицо, светящееся радостной улыбкой узнавания. А потом были кадры лаборатории и крупным планом – медленно падающая на пол игрушка, крохотный белый зайчонок.

Следующими вышли мальчишки, все трое, держа на ладонях игрушки братьев и передав Лёшке верного Митьку. За ними – Мишка, Родионыч, Мишель, Накамура. Когда говорил Стэн и на экране показывали мёртвую детскую с изуродованными телами малышей, кому-то в зале стало плохо. Потом вышли представители мировых религий – все вместе.

– Мы – истцы! Мы обвиняем идеологию расчеловечивания в том, что она забирает у людей право быть людьми, чувствовать, любить и ненавидеть, верить, заставляя подчиняться прихоти власть имущих! Мы говорим от лица всех религий. Вы служите не Создателю, не Истине и не людям, но своей ненасытной утробе! Мы – истцы!

Затем вышли аналитики – все; даже упёртый американец и вечно кичившийся своим аристократизмом англичанин теперь стояли плечом к плечу с остальными. В зале сидело человек двести, а на сцене стояли полторы сотни. Истцы против идеологии расчеловечивания. Председатель суда посмотрел в зал и объявил:

– Остальные истцы тоже просят слова. Откройте занавес!

Тяжёлая ткань поехала в сторону, за ней открылся огромный зал, наверное, изначально бывший ангаром. Из полутьмы к освещённым тумбам микрофонов вышел мужчина с маленьким мальчиком на руках.

– Я – истец! Я участвовал в штурме французского филиала, мои показания приобщены к делу. Я усыновил созданного в центре ребёнка. Мой сын – один из трёх жизнеспособных химерных малышей. Сейчас ему физически четыре года, психически – полтора. Через два года он догонит сверстников. Он – человек!

– Я – истец! Я участвовал в экспериментах по изучению работы мозга. – Говорил это гражданин ЮАР, нобелевский лауреат, что вызвало шум в зале. – Год назад мне сообщили, что в центре создали мои клоны. Я забрал к себе одного из них, большего сделать не могу. Моему брату сейчас физически десять, психически – шесть лет. Через год он догонит сверстников. Он, как и его братья – человек!

– Я – истец! – Худенькая девочка лет двенадцати, с конопушками на носу и смешными рыжими косичками, держала за руку высокого парня с простецким улыбающимся лицом. – Мой дедушка пропал, когда мама была маленькая. Я смотрела новости про центр и увидела, что голем похож на фотографию моего дедушки. Он – клон дедушки. Теперь у меня есть дедушка-брат. Сейчас ему физически тридцать, психически – пять лет, через четыре года он догонит сверстников. Он – человек!

– Я – истец! – Синтезированный голос прокатился по залу, доктор Хофер, худой седовласый старик, похожий на аристократов с портретов девятнадцатого века, подъехал к тумбам микрофонов. Все знали, что знаменитый учёный полностью парализован и управляет креслом и микрофоном только с помощью имплантов. – Я неподвижен, но я помню, что такое ходить, плавать, обнимать жену и детей. Те, кто лишают человека права быть живым, чувствовать, двигаться, кто ограничивает наше существование только умственной работой – преступники. Как и те, кто лишает человека разума, делая его послушной машиной для удовлетворения их прихотей. Без разницы, происходит ли это с помощью травмирования тела или мозга, или же социальными методами – засильем голоаттракционов, падением уровня образования, пропагандой чувственных развлечений. Человек – биологическое существо, имеющее два пола, обладающее разумом, чувствами, интеллектуальными и социальными потребностями и общими этическими нормами. Я – истец!

– Я – истец. Двадцать лет назад моя дочь уехала из деревни на заработки, прислала всего одно письмо, что она устроилась на работу в больницу, и что продала своё тело на опыты, но только когда умрёт, но она проживёт до ста лет. А пока дарит мне красивое сари. Больше я о ней не слышала. В прошлом году мне сказали, что мерзавцы сделали копии моей девочки, чтобы они работали в борделях. У меня мало денег, но я забрала одну девочку к себе. Моей доченьке сейчас шестнадцать лет, скоро она станет взрослой. Она – человек!

– Я – истец! Мне было четырнадцать лет, когда к нам в школу пришли учёные и сказали, что можно поучаствовать в научном эксперименте и за это заплатят. Я поговорила с родителями и согласилась. Это было прикольно: всякие приборы, первые заработанные деньги. Год назад, когда мне исполнилось пятнадцать, нам позвонил Накамура-сан. Эти гады сделали мои копии и… резали их живьём! Накамура-сан сказал, что они успели спасти одну мою сестру. Она живёт с нами, сейчас ей психически десять лет. Через полтора года она будет моей ровесницей. Она – человек!

– Я – истец! – вышел к микрофонам седой, рано постаревший мужчина, держа в руках яркую фотографию смеющейся семьи. – Мой сын был хорошим, талантливым мальчиком. У него была чудесная дочь, моя внучка, Гретхен. Она была такой весёлой, резвой хохотушкой, она только училась вставать на ножки. Эти палачи вбили моему сыну в голову свои идеи, они искромсали его и мою девочку! А потом убили их обоих! Она так и не встала на ножки – их отрезали, заменив какими-то «растущими» протезами. Она разучилась смеяться глазами – ей вместо глаз вживили камеры. А потом убили!

– Я – истец! Мои родители были сторонниками трансгуманистов, умеренными. У меня возникли серьёзные проблемы со зрением. Врач убедил родителей, что лучше имплантировать камеры, которые заменят мне глаза. Он тоже был трансгуманистом, опытным врачом, и всё оформил по правилам. Он провёл хорошую операцию, мне говорили так. Когда я пришла в себя, поняла, что не смогу видеть глазами. Они перерезали зрительные нервы, подключив к ним камеры. Сказали, что теперь я лучше обычных людей, потому что вижу ультрафиолетовые и инфракрасные длины волн. А ещё они, с согласия родителей, но не сказав мне, вживили слуховые импланты, которые нельзя удалить – я тогда оглохну. Я слышу инфра- и ультразвуки. Но я не могу нормально жить. От этих звуков у меня болит голова, я не могу ходить по городу – шум оглушает меня. Мне доступно то, что недоступно обычным людям. Я могу увидеть, когда у человека жар, определить, где у него опухоль, услышать, как работает человеческое сердце, я стала врачом. Но я не могу полюбоваться на зелень деревьев, увидеть улыбку матери, каплю росы на цветке. Так, как видела всё это раньше. Родители тогда поверили врачу. Недавно я узнала, что уже тогда были методы безоперационного восстановления зрения, и врач знал об этом. Но он хотел улучшить меня. И других тоже. Нас таких много – тех, кто поверил в улучшение тела, а теперь расплачиваются за это. Я представляю тех, кого лишили человеческих органов чувств. Мы – истцы. Мы – люди!

– Я – истец! Я представляю свой посёлок. Мы работали на серебряных рудниках, как работали наши предки. Наши дети учились управлять новой техникой, чтобы заменить нас, когда мы уйдём на пенсию. Нас уволили, заменив големами. Они не умеют думать, они ничего не боятся, они выполняют все приказы и работают в три смены, без выходных. Они – обрубки тел, им ничего не нужно. В нашем посёлке не осталось работы. У нас есть деньги, но нет смысла жить. Люди убивают себя или спиваются. Наша работа никому не нужна. Нас полторы тысячи, считая с семьями. Мы – люди!

– Я – истец! Я представляю нашу военную часть. Я старший лейтенант ВВС. Полтора года назад нам сказали, что у нас будут испытывать новую дистанционную систему управления истребителями, мы должны были соревноваться с ней. Получалось плохо. Потом меня и нескольких коллег вызвали в качестве понятых. Мы увидели эту систему. Это были обрубки людей с вживлёнными в мозги электродами, не умеющие толком говорить, ходящие под себя, но натасканные на управление самолётами. Это – не солдаты. Это даже не пушечное мясо. Это… Я не хочу, чтобы когда-нибудь в войне участвовали… Нет, не так. Я не хочу войны, и поэтому я стал военным. Те, кто создал таких големов, хотят войны! Они знают, что солдат может не выполнить преступный приказ. Такие солдаты выполнят всё. Мы взяли големов на своё попечение, потому что они люди. Я – человек! Я представляю нашу часть и големов, которых мы опекаем. Вы – преступники!

– Я – истец! Я академик, представляю медицинское сообщество. Действия сотрудников центра – я не могу назвать их учёными, – и трансгуманистов преступны! Они дискредитируют науку, а не развивают её. Изобрести можно многое, но необходимо помнить об ответственности перед людьми. Из-за ваших действий люди перестали верить учёным! Вы говорите, что отрицание науки вернёт нас в тёмные века, но вспомните: отрицание медицины в Европе пошло именно потому, что беспринципные хирурги Рима резали живых людей – рабов и приговорённых к смерти преступников. Точно так же, как сейчас делаете вы. Раб тогда не считался полноценным человеком, преступник был недостоин минимальной жалости. Люди отвернулись от медицины тогда, люди отворачиваются от науки сейчас! Из-за вас! Мы – истцы! Мы – учёные всего мира, люди!

Люди шли и шли к тумбам микрофонов, пропуская вперёд тех, кто был с детьми-големами, если нужно, расступаясь перед теми, у кого малыши начинали капризничать: големы более непоседливы, чем обычные дети. За спинами Лёшки и Лены вставали люди. Прасовцы, родные прототипов големов, врачи, семьи погибших на Луне, потерявшие работу из-за големов, близкие трансгуманистов и бывшие трансгуманисты. Кто-то говорил небольшую речь, многие просто держали в руках фотографии или списки с именами тех, кого они представляют. Сначала казалось, что их сотни, потом счёт перевалил за тысячу, подобрался к двум тысячам. А люди всё шли и шли, заполняя огромное помещение.

На экране высвечивались фотографии големов и детей трансгуманистов – последних до операций. Потом пошли списки погибших – тысяч големов и десятков тысяч убитых и искалеченных людей. Доказательства намеренного изменения генома, создания «идеальных» детей-гермафродитов и детей с изменёнными органами чувств. Документы, подтверждающие влияние центра и трансгуманистических организаций на правительства многих стран и на образовательную систему. Счета, с которых финансировалась пропаганда трансгуманизма, оплачивались съёмки фантастических фильмов – практически все эти счета были открыты представителями политической и финансовой элиты. Списки книг, бесплатно поставлявшихся в научные кружки и клубы при школах и колледжах и исподволь внушающих подросткам мысль, что этические принципы противоречат развитию науки и общества.

По краю экрана бежали цифры: люди в сети присоединялись к обвинению, каждую секунду тысячи человек нажимали кнопку «Я – истец!», и это отдавалось эхом в зале:

– Я – человек! Мы – люди!

Лёшка чувствовал, как это требование наполняется силой, и пришло понимание: против монстра не горстка людей, и даже не масса готовых к сражению воинов. Против монстра встал равный ему по силе противник. И это сражение, первое в череде боёв, уже выиграно. И сколько бы поражений не ждало Людей, они победят!

>

*

<

Наконец поток людей прекратился. Родионыч, Мишка и Виктор держали на руках уставших мальчишек, Лёшка поддерживал еле усталую Лену. И тут в зале раздался низкий хрипловатый голос:

______________

– Я делаю эту запись в надежде, что собранные мной сведения стали доказательством против тех, кого я долгие годы считал образцом гуманизма. Против своего научного центра. Эта запись – моё заключительное слово.

Я – преступник! Я признаю это. Если суд состоялся, то вы знаете, что я сделал. Очень давно мой умирающий сын спросил меня: «Когда ты сделаешь своего друга, никто не будет один?» Я думал, что он спрашивает, как сделать друга, но он говорил о том, что люди не могут быть одиноки. Это противоположные понятия, состояния существования человека: иметь друга, жену, детей – одно, любить, дружить, чувствовать – совершенно иное. В центре хотели иметь. Иметь слугу, любовника, живой компьютер. И я помог центру выполнить задуманное. Я создал не идеального друга, а идеального раба. И едва не предал обоих своих сыновей.

Центр преступен, собранные мной факты – свидетельство тому. Но он – всего лишь крохотный кусочек огромного монстра, захватившего мир. Монстра новой идеологии. Ребёнок очеловечивает мир: он говорит с игрушками, растениями, животными. Тот, кого мы свысока называем «представителем традиционного общества», мысленно добавляя «дикарь», тоже очеловечивает мир. Он просит прощения у души срубленного на постройку дома дерева или убитого для еды животного. Ребёнок и дикарь – равные собеседники с миром. Они не унижаются и не превозносятся, они живут.

Взрослый, образованный и рационально мыслящий человек смеётся над наивностью ребёнка: «Ну сломал я куклу, сейчас новую куплю, дорогую. Почему не хочешь переезжать? Без друзей плохо? Глупости! Там квартира престижная, а друзей ещё лучше найдёшь. Этого урода в дом не пущу, у нас мебель дорогая, а он просто котёнок! Да брось ты её, она же не модная». Так продолжается всю жизнь. Люди сначала лишили души игрушки, животных, а потом и себя самих, разложив всё по полочкам и определив, что из-за чего возникает и почему это выгодно. Они не отказались от игрушек, животных, друзей и богов, но всё превратили в функции: игрушка антикварная, животных защищать модно, друзья престижные, милость бога покупается за пожертвование или пустую молитву. Мы все незаметно стали функциями. И этих функций теперь всего две – производитель или потребитель произведённого, – и обе приносят доход хозяевам. Другого не дано. Хочешь счастья? Купи! Нет денег? Работай, чтобы купить. Продают всё. И весь наш прогресс науки и техники – только стремление побольше продать. Центр не лечил людей – он продавал технологии. И стал продавать людей. Производить, как дешёвую тридовую тряпку!

Это стало возможно именно потому, что нас приучили: всё продаётся и покупается. Только не сказали, что то, что можно купить – всего лишь вещь. И люди, когда их продают и покупают – тоже всего лишь вещи. Вещь не может обладать чувствами, не имеет права на уважение. Обычный человек нестандартен, ему нужна индивидуальная одежда, а когда заболеет – индивидуальное лечение. Машина стандартна, ремонтировать её просто, так почему бы не превратить человека в машину? Это выгодно хозяевам. И всё больше говорят о замене человеческого тела протезами, о киборгизации и вроде бы расширении возможностей человека. Реклама всегда делает бизнес. А ещё люди часто боятся смерти. И на этом тоже можно делать бизнес, обещая, что машинное тело с оцифрованным разумом будет бессмертно. Сделать человека дорогой машиной выгодно, но выгодно и создавать дешёвых одноразовых людей, тех, кого можно легко заменить. Людей-рабов, людей-роботов. Славяне до сих пор слышат корень этого слова, а другие должны знать: «робот» означает «раб»! Идею раба очень удобно обернуть в яркий фантик фантастики. Люди любят сказки.

Но когда не нужно работать, не нужно и думать. Свинья в хлеву по сравнению с диким кабаном – безмозгла. Она не двигается, не думает, она только ест, чтобы потом съели её. И этот путь предлагают людям. Расчеловечиться, став или холодными бездушными мозгами, производящими товары, или безмозглыми, живущими сиюминутной эмоцией потребителями этих товаров.

Я никогда не задумывался над этим, я работал, веря, что приношу пользу. Но упрёк, брошенный мне моей названой дочерью, заставил задуматься, что происходит. И мне стало страшно. Я не мог понять: почему? Казалось, это заговор, осознанная злая воля кого-то всемогущего и всеведающего. Но нет никаких мировых заговоров. В них удобно верить, потому что можно убеждать себя: «Я не глупый, это они намного умнее и сильнее меня». Больно признать, что ты не умным проигрываешь, а с дураками справиться не можешь. Почему дураки умеют объединяться, а умные, правильные, добрые – нет?

Меня уже нет, но запись моя есть, и я обращаюсь к вам: решите для себя – вы люди, или нет? Если да, то умейте договариваться друг с другом, а не с ними. С ними договориться нельзя, как невозможно договориться с раковой опухолью. Вы умные? Вы хотите будущего для своих детей? Тогда договаривайтесь и берите всё в свои руки! Учитесь думать и отвечать за свои действия!

Но разум – ещё не всё. Ещё недавно я думал, что он решает все проблемы. А потом услышал песенку, что даже когда лепишь куклу, её нужно любить. Признавать её право на уважение. Куклу можно слепить. Человека – нет. Но главное не это. Главное, что сказала мне эта песенка – что нас людьми делает любовь. Не похоть, не страсть, не жажда обладания, а осознанная, ответственная любовь, признающая равенство, право другого на уважение и собственный выбор. Любовь родных, любовь друзей – да, это тоже любовь, – любовь мужчины и женщины. Без неё мы выродимся в ненасытный похотливый скот или в бездушные механизмы.

Слияние в человеке разума и осмысленной, человеческой любви и уважения друг к другу – вот чего боятся те, кто стараются лишить нас человечности, предлагая взамен бездумные развлечения и поклонение уже им самим как всемогущим богам. Те, кто считает себя единственными хозяевами жизни. Главное оружие против них – Разум, ведомый Любовью к Людям.

______________

Погибший учёный говорил с экрана, и казалось, что он стоит вместе со всеми, живой, гневный и любящий мир. Лене и Лёшке почудилось, что на их плечи легли тяжёлые тёплые ладони отца. Живые и мёртвые стояли рядом, требуя ответа у тех, кто пытался лишить их права называться Людьми.

Не-эпилог. Суперлуние