— Я знаю это, — сказал Сиражутдин. — И всегда был готов к любым вариантам.
— Прекрасно, Сережа! Но ведь у тебя есть выбор. Ты можешь остаться на преподавательской работе в нашей школе, жениться на Леночке и подарить мне внука. Ты думаешь, мне не хочется нянчить твоих детей? Еще как хочется, Сережа… Оставайся в Москве — и делу конец.
— Я уже сказал: нет. Ведь мне известно, как трудно готовить операцию по внедрению, и не имею права срывать ее. Нет!
— Но пять минут давно прошли, Сережа, — мягко сказал Арвид Янович. — Зови в дом девушку Лену, а я пойду поставлю чай и переоденусь.
— Может быть, ничего не надо, отец. После нашего разговора не стоит…
— Именно теперь и стоит… Да, вот еще что. Ян Карлович разрешил тебе съездить в Дагестан, на родину твоих предков. Отдохни, наберись сил. Просто выкупайся в Каспийском море, поброди по горам, поговори на родном языке — когда это тебе еще предстоит?! Да… Твои родители гордились бы тобой сейчас, Сережа. Ну иди, иди за Леной!
Когда они вернулись, Арвид Янович хлопотал в гостиной, мама Велта была в тот день с девочками на даче. Когда он повернулся, Лена увидела на груди Сережиного отца два ордена Красного Знамени.
Сиражутдин представил их друг другу, а когда Вилкс вышел на кухню, она шепнула Сиражутдину:
— Какой у тебя папа мужественный! Ну прямо как герой гражданской войны… И дважды орденоносец!
— А он и в самом деле герой, — ответил Сиражутдин.
Выпив с молодыми людьми чашку чая, Арвид Янович заторопился, сослался на дела и ушел, оставив Лену и Сиражутдина вдвоем.
— Ты знаешь, Сережа, вы такие разные внешне, а так похожи друг на друга, — сказала Лена, она ничего не знала об истинном происхождении Сиражутдина, как ни знал ничего об этом почти никто в Москве.
Он рассмеялся.
— Как же так? Такие разные и так похожи… Не в ладах ты с логикой, Ленуся. Да… Знаешь… я должен скоро уехать. Через месяц или два…
— Уехать? — спросила Лена. — Через месяц? Но куда?
— Это командировка… Служебная командировка. Очень далеко.
— На Дальний Восток? — спросила Лена. — И надолго?
— Этого я не могу тебе сказать. Видимо, надолго. Сам я ничего об этом не знаю…
— А кто знает? — спросила Лена.
— Думаю, что никто, — ответил Сиражутдин.
— Я понимаю… Хотя ты мне и не сказал ничего толком. Но ведь ты мне сразу напишешь, да?
— В отношении писем будет трудно, Ленуся. Место там такое… Как бы тебе сказать. Словом, почта плохо работает. Но, Ленуся, милая, я обязательно дам о себе знать. И у отца ты сможешь узнать что-нибудь обо мне.
— Ты какой-то странный сегодня, Сергей, — внимательно глядя на него, сказала Лена. — Ощущение такое, будто бы собираешься мне сказать нечто и не решаешься. А может быть, у тебя кто-нибудь появился…
— Ну как ты можешь! — воскликнул Сиражутдин.
— Прости меня, Сережа. Я ведь… Все потому, что люблю… Как-то не мыслю разлуки с тобой. Но если так надо, — поезжай на свой Дальний Восток. Не буду тебя расспрашивать. Только обещай, что ты всегда будешь помнить обо мне. Для меня это важно знать: ты обо мне помнишь…
«Никогда не забывал о тебе, Лена, — подумал Вернер фон Шлиден. — Помнил в Бразилии и в Соединенных Штатах, в Берлине и Швеции… Помню и сейчас, здесь, в Кенигсберге. И эта встреча с «племянницей» Фишера… Марта, сказал он. Может быть, ее и в самом деле зовут Мартой, но эта девушка так похожа на тебя, Ленуся…»
Незадолго до наступления советских войск в Восточной Пруссии на одном из совещаний штаба подпольной лагерной организации «Свободная Родина» было принято решение о переходе к активным действиям. Нельзя сказать, что подпольщики, находящиеся за колючей проволокой, день и ночь живущие под наведенными стволами автоматов и пулеметов, не были активными в своей борьбе с нацистами. Их деятельность, тайная, но эффективная, приносила немалую пользу сражающейся Родине и доставляла достаточно хлопот немцам. Горели буксы железнодорожных вагонов, взрывались на перегонах паровозные котлы, ценные грузы, идущие из Кенингсбергского порта в другие районы Германии, оказывались безнадежно испорченными, снаряды и мины, изготовленные на заводах боеприпасов «Понарт» и «Остланд», не взрывались, падая на позиции частей Красной Армии. Саперы, разряжающие их, находили среди безопасной теперь взрывчатки клочки бумаги с двумя словами «Свободная Родина». Неоднократны были случаи, когда новенькие «юнкерсы» и «мессершмитты» с моторами кенигсбергских заводов фирмы «Даймлер — Бенц» вдруг неожиданно камнем падали на землю, а летчик, успевший выпрыгнуть на парашюте, заявлял, что у самолета по непонятной причине отказал двигатель.
Умный и тонкий саботаж организовывала одна из групп «Свободной Родины» на комбинате вооружения «Остверке», где работало более двух тысяч военнопленных.
— Все это так, товарищи, — сказал Степан Волгин своим друзьям, собравшимся в его темной каморке, — и Родина по достоинству оценит вашу работу. Сейчас надо подготовить такой удар в спину немцам, который нанес бы им не только материальный, но и моральный ущерб. Но прежде чем мы начнем разговор об этом, я хочу сообщить вам: жив наш Август Гайлитис и здоров.
— Что ты говоришь, Степан? — воскликнул Сергей Петлин, член штаба, ведающий боеснабжением организации. — Где же он?
— Этого я сказать не могу, сам не знаю. Но сведения точные. Мы его, наверное, больше не увидим. По крайней мере до прихода Красной Армии. Сами понимаете, ему больше нельзя выступать в роли военнопленного, ведь он был «ликвидирован» эсэсовцами. Но Август остается членом нашего штаба и будет заочно участвовать в некоторых наших операциях. Только в другом качестве. Ясно?
— Понятно.
— Главное — он жив.
Люди возбужденно заговорили.
— Ладно, товарищи, не отвлекайтесь. Времени у нас мало. Слово для изложения сути предстоящей операции предоставляю Сергею. И учтите, это задание оттуда…
Из дневника штурмфюрера СС Гельмута фон Дитриха:
15 января. Второй день вместе с Хорстом мотаемся по дорогам, проверяя посты, выставленные по приказу Беме сразу же после начала наступления русских.
У нас все спокойно. Сводки оптимистические. Большевики сломают зубы в укреплениях Пилькаллена. Вся Пруссия поднимается на борьбу с ними. Наша земля станет для них могилой.
17 января. Вчерашний вечер провел в компании со Шлиденом. Отличный парень, этот Вернер! Когда пишу эти строки, страшно болит голова, Шлиден достал хороший коньяк. Сейчас звонил об этом, спрашивал, как здоровье, и предлагал выпить, а мне как назло ехать в Гумбиннен вместе с Хорстом. Говорят, русские бросили в том направлении массу танков. Наша задача выяснить, как изменился в связи с этим дух солдат и офицеров фюрера.
Говорят, наши стойко держатся на южном направлении.
23 января. События этих дней развивались так стремительно, что я не успевал делать записей.
Мы сидели в Гумбиннене, а во дворе гестапо меня ждала машина. Хорст запропастился, а без него я не мог уехать. Доннерветтер! Прибежал заместитель начальника местного отделения СД и крикнул, что русские взяли Гросс-Байтчен. И тотчас смотался. Трусливая сволочь! Шум боя слышался рядом. Мне казалось, что я различаю крики «ура». Нет, этого не могло быть, до линии фронта не менее двадцати километров.
Хорст появился в последнюю минуту. Мы вскочили в машину и рванулись к Инстербургу. Все шоссе было забито беженцами и военными частями. Мы пробивались с трудом. Дважды мне приходилось прибегать к оружию, чтобы очистить дорогу. Хорст молчал все время. Злой он — подойти страшно. Еще бы — такой позор! Не успели мы прибыть в Инстербург, как узнали о падении Гумбиннена. А потом все покатилось под откос. Едва отдышались, как явился начальник Инстербургского гестапо Гоппе и сообщил, что русские у стен города. Теперь мы драпали втроем: Хорст, Гоппе и я.
Наконец мы оказались в старом добром Кенигсберге. Новости здесь узнали далеко не утешительные. Потерян Алленштрайнский укрепленный район. Русские у линии «Даймс», а ведь это тридцать километров от столицы!
Сегодня наш шеф созвал расширенное совещание. Принято решение о применении «чрезвычайных мер».
3 февраля. Не было времени работать пером, ибо в прошедшие дни я писал историю автоматом.
Русские взломали линию «Дайме» и вышли на ближние подступы Кенигсберга. На севере наш левый фланг был смят, линия «Гранц» прорвана, и русские появились на северных окраинах.
В Кенигсберге поднялась паника. Все стали разбегаться во все стороны… Гауляйтер Кох отдал приказ жечь архивы, а сам смылся в Пиллау.
Вступили в действие особые чрезвычайные меры. Все населенные пункты объявлены опорными пунктами, во главе которых поставлены специальные коменданты с неограниченными полномочиями. Создаются батальоны местной самообороны. Они возглавляются офицерами СС и придаются воинским частям и соединениям.
Единственная мера наказания — расстрел! За проявление паники, малейшее непослушание, распространение слухов, умаляющих доблесть армии фюрера, — расстрел, расстрел, расстрел!
Поскольку мы вместе с Хорстом заняты инспекционными проверками выполнения приказа о чрезвычайных мерах, я присутствую и принимаю участие в акциях.
Как это приятно сжимать в руках автомат и поливать свинцовой струей этих трусливых подонков, корчащихся перед тобой в агонии!
Сказал об этом Хорсту. Он поморщился и заявил: «Милый Гельмут, это черновая работа. Мы должны убивать своим мозгом». Он всегда был белоручкой, а настоящий ариец не может жить без запаха свежей крови.
Сегодня утром на площади перед Нордбанхом публично расстреляли десятка два дезертиров. Я принимал участие в акции и стрелял до тех пор, пока палец на спусковом крючке автомата не свело судорогой. Трупы убирать запретили. Рядом с расстреленными я распорядился повесить плакат: «За трусость».
Нет, расстрелы уже не эффективны. Необходимо придумать что-то пооригинальнее…