1
Они не спали вторые сутки и, возвращаясь из штаба, буквально шатались от усталости.
– Большое спасибо, – сказал начальник армейской разведки. – «Язык» ваш очень знатный. Всех представляю к награде. А сейчас спать. До обеда. Если сумеете…
Он хитро прищурился и подмигнул сержанту Изету Гаджиеву. Разведчики вернулись в расположение, хотели позавтракать, но после вылазки за линию фронта, бессонной ночи есть не хотелось, и, поковыряв ложками в банках с тушенкой, они завалились спать вместе со своим командиром лейтенантом Анатолием Новиковым.
Спали разведчики беспокойно и чутко, как спят на войне, заново переживая во сне подробности похода в немецкий тыл. В то же время сон их был крепок, и пророчество начальника разведки не сбылось. Канонада, начавшаяся утром, не разбудила ребят.
Уже закончилась двухчасовая артиллерийская подготовка, и войска 3-го Белорусского фронта с криками «ура» рванулись вперед, туда, где синеватое утро скрывало ненавистную землю, и уже захлебнулись первые атаки, и русская кровь окропила снежное покрывало, сейчас почерневшее от порохового дыма, а ребята все спали и спали, и разведчики имели право на этот сон.
Первым поднялся Степан Кузьмичев. Ему захотелось курить, но табака не было под рукой, и Кузьмичев окликнул дневального. От звука его голоса проснулся и приподнялся на локте Гаджиев.
– Почему шумишь? – спросил он.
Дневальный не отозвался. Степан натянул сапоги, пересек большую комнату, оборудованную под жилье для разведчиков, и вышел в коридор.
Дневального он нашел на крыльце. Тот стоял вместе с какими-то солдатами-артиллеристами и, задрав голову, смотрел в небо, наполненное рокотом самолетов.
– Наступаем! – сказал дневальный. – Видишь? – И он махнул рукой к горизонту, из-за которого вырвались новые стаи штурмовиков.
– Черт ты полосатый! – сказал Кузьмичев. – Не мог разбудить, да?
– Ха! – ответил дневальный. – Такая была команда. А после обеда лейтенанту Новикову в штаб велено.
– Обед – это хорошо, – послышался голос Гаджиева, и его кудлатая голова высунулась из-за двери. – Давай обед, завтрака не было, два обеда надо…
Из-за угла двухэтажного дома напротив вывернула санитарная машина и на большой скорости рванула по улице поселка.
– Вот и первые, – тихо сказал один из артиллеристов и потянул приятеля за рукав. – С этих ребят уже хватит.
Кузьмичев проводил машину глазами и, поеживаясь от холода, пошел в дом, где уютно потрескивали дрова в печке, пахло свежим хлебом и человечьим духом.
Когда он вернулся в комнату, разведчики уже поднялись.
2
Здесь все построили надежно и добротно. Железобетонные доты ощетинились стволами пулеметов. Дзоты защищало трехслойное покрытие. Укрепления из бревен в обхват и километры колючей проволоки. Рвы с отвесными стенами и острые надолбы, словно хищные зубы неведомых чудовищ.
И земля, зловещая и чужая. Каждый метр ее пристрелян, каждый метр начинен смертью. Два часа разговаривал с немцами бог войны. Два часа предъявляли гитлеровцам артиллеристы кровавый счет за содеянное ими в России. И летели в воздух обломки металла и дерева, комья земли и куски человеческих тел… И наступила тишина. Страшная тишина. Потом на востоке раздался зловещий комариный писк. Он ширился и рос, превращаясь в раскатистый гул и рокот… А с земли вдруг поднялись и двинулись вперед такие маленькие с воздуха фигурки! И в массе своей они превращались в силу, не знающую равных. Вслед за огневым валом, не отрываясь от него, устремлялись на врага русские солдаты.
В атаку шли пехота и танки. Двадцать с лишним стрелковых дивизий и девять танковых бригад с маху ударили в первую линию немецкой обороны. Ударили одновременно по участку фронта в сотню километров шириной… Это была неодолимая сила. Ее питали заводы Урала, слезы солдаток и святая ненависть советского человека. Ничто, казалось, не могло устоять перед первым ударом.
Но первая линия устояла. Яростно штурмовала Красная армия бетон и колючую проволоку. Войска откатились и вновь пошли на приступ. И закончился первый день наступления. Только несколько тысяч метров прусской земли было захвачено в этот день. 3-й Белорусский рвался к Гумбиннену, но каменные форты Пилькаллена закрыли ему дорогу. Сильный еще враг пришел в себя. Он подтянул резервы и попытался контратаковать. Все тяжелее и тяжелее русским солдатам продвигаться вперед. И надо не упустить инициативу. Надо расширять прорыв, гнать врага все дальше и дальше.
Первые дни были самыми трудными. Многим матерям и женам в России полетели в эти дни с прусской земли жестокие похоронки… Но через пять таких дней, 18 января 1945 года, 28-я армия генерала Лучинского вышла на подступы к городу Гумбиннену.
Опорный пункт Байтчен был крепким орешком. Трудно пришлось его разгрызать, но разгрызали, а 21 января красный флаг развевался над Гумбинненом.
На второй день войска 2-го Белорусского фронта вошли в Инстербург – в город, лежащий на пути к Кёнигсбергу.
История повторилась. Сто восемьдесят семь лет назад в этот город на белом коне торжественно въезжал командующий русской армией фельдмаршал граф Апраксин…
Армия двигалась на запад. На тринадцатый день наступления, 26 января 1945 года, жесткими, ко всему привычными сапогами солдаты 3-го Белорусского фронта отмерили сто двадцатый километр тяжелого пути. Линия Дайме встала у них на дороге. Крутой и обрывистый берег реки – сплошная крепостная стена. За нею тридцать километров пути до Кёнигсберга.
3
Когда похоронили Фридриха фон Герлаха, Янус отдал должное такту Вильгельма Хорста, который нигде ни словом не обмолвился о том, что обер-лейтенант застрелился в его машине.
Когда они оба, и фон Шлиден, и оберштурмбаннфюрер, убедились, что Фридрих мертв, Вильгельм Хорст сказал, не глядя на Вернера:
– Жаль беднягу… Не повезло ему. В первый же день русского наступления попасть под налет их штурмовиков.
Янус все понял. И эта версия, которую так естественно предложил оберштурмбаннфюрер, сопровождала Фридриха фон Герлаха в последний путь, пока его не зарыли в родную землю на кладбище возле Штейндамм, рядом с Амалиенау, где стоял родовой особняк Герлахов.
Привязавшись к умному и высокообразованному Фридриху, Вернер с трудом приходил в себя после такой нелепой смерти обер-лейтенанта. Янус упрекал себя за то, что не предпринял ничего такого, что могло предотвратить столь печальный конец. Но с другой стороны, как он мог предвидеть, что Фридрих фон Герлах выберет именно такое, бескомпромиссное решение?
И другое обстоятельство не давало ему покоя.
Вернер фон Шлиден в который раз вспоминал о странной встрече на Оттокарштрассе, у дома Вольфганга Фишера.
«Племянница, сказал он мне, дочь старшего брата, приехала из Силезии, – думал Янус. – Но как она, эта племянница, добралась сюда в такое время из Силезии? Ее зовут Марта… Но так похожа она на мою Лену. Лена… Где ты теперь, родная? И помнишь ли еще о своем Сереже, который так неожиданно исчез из твоей жизни, даже не простившись? «Никаких проводов с людьми, не состоящими с вами в ближайшей степени родства», – строго сказали тогда в управлении. А ведь Лена могла подумать бог знает что… И, конечно, подумала. Может быть, отец как-то сумел… Намекнуть ей, что ли… Нет, вряд ли. Уж кому, как не мне, знать характер генерала Вилкса. Он всегда твердил, что пренебрежение правилами гибельно для разведчика. А главное, вредит тому делу, ради которого его послали во вражеский стан. Но кто эта молодая женщина, которую Фишер назвал Мартой, своей племянницей? Приехала из Силезии?.. Да ведь там уже Красная армия! А прежде я ее в доме Фишера никогда не встречал. Надо было заговорить с нею. Притвориться развязным офицером, которому все дозволено, пойти следом, спросить имя, пригласить куда-нибудь… Но зачем? Только потому, что она так похожа на мою Лену? Несерьезно. А ведь сейчас я припоминаю, что она как-то странно посмотрела на меня и, кажется, вздрогнула, будто узнала. Но откуда племяннице Фишера из Силезии знать Вернера фон Шлидена. Хотя… Она могла незаметно наблюдать за мной, когда я приходил к бакалейщику… Хорошо, оставим ее в покое, Аллах с ней с этой Мартой».
Его мысли перенеслись в то далекое довоенное время, когда Сиражутдин был молод и полон сил, настроен романтически, насколько может быть романтиком человек, оканчивающий разведшколу и собирающийся отправиться на работу по профессии, на которой жизнь твою не возьмется застраховать ни одна страховая компания в мире.
Янус вспомнил тот осенний, но солнечный день, когда он, веселый и энергичный, вошел в домашний кабинет отца. Он опередил Арвида Яновича, который направлялся следом, только что открыв сыну дверь.
– Сережа, ты почему звонил? Потерял ключ? Надо заказать новый, – сказал Вилкс.
– Все в порядке, отец. Ты ведь знаешь, что настоящий джигит может потерять только жизнь в бою с врагами. Ключ в пиджаке.
– А пиджак ты забыл в шкафу, – улыбнулся Арвид Янович.
– Опять ты ошибся, отец. Пиджак мой остался внизу, на плечах одной очень славной девушки.
– Понятно, – протянул Вилкс. – Значит, пока я бездельничал в санатории, ты, Сережа, не терял времени.
Сиражутдин возмущенно закрутил головой:
– Бездельничал! Да с твоими ранами… Я б тебя на все лето от дел отставил, а ты всего три недели лечился. Знал бы Старик, как ты не бережешь здоровье, он…
– Сергей! – едва не выкрикнул Арвид Янович. – Замолчи… Ты еще слишком молод, чтоб называть Яна Карловича Берзина Стариком. Право так называть его имеют лишь те, кто заслужил это совместной с ним работой. А ты… Ты еще готовишься только к этому. Ты понимаешь, о чем я говорю, Сергей?
– Понимаю, отец, – густо покраснев, сказал Сиражутдин. – Прости меня.
– Да ладно уж, – улыбнулся Вилкс, отмахнувшись. – Главное – ты понял, что я хотел сказать. А большего и не надо. Но где же твоя девушка, Сережа? Почему ты сразу не пригласил ее в дом, а оставил где-то на улице, пусть и с твоим пиджаком на плечах?
Сиражутдин потупился.
– Понимаешь, отец, – начал он медленно, – прежде чем познакомить тебя и маму Велту с Леной, я хотел…
– Значит, ее зовут Лена, – уточнил Арвид Янович. – Вот уже и некоторая информация у меня есть. Но ты продолжай, продолжай!
– Я хотел серьезно поговорить с тобой, отец.
– Что ж, это время уже пришло. Я был сегодня у Яна Карловича, говорил о тебе. Поэтому и у меня с тобой будет серьезный разговор, Сергей. Скажи, сейчас на улице не очень холодно?
– Не очень, – ответил Сиражутдин, удивленно глянув на Арвида Яновича. – А почему ты спросил?
– Раз уж ты оставил Лену внизу…
– Она в нашем дворе…
– То пусть подождет тебя еще минут пяток. Ладно?
– Хорошо, – сказал Сиражутдин. – Я сейчас предупрежу ее.
Он оставил отца в кабинете, вышел в гостиную, ее окна выходили в тенистый двор, открыл окно и крикнул вниз, что сейчас выйдет, пусть Лена подождет его пять минут.
«Пять минут, – с горечью подумал Вернер фон Шлиден, – пять минут… Они растянулись на долгие-долгие годы…»
Когда он вернулся, Арвид Янович сидел за письменным столом и перелистывал старый семейный альбом, где были, Сиражутдин знал это, пожелтевшие фотографии боевых соратников отца – красных латышских стрелков.
Услышав, как вошел сын, Арвид Янович захлопнул альбом и повернулся.
– Садись, сынок. И начинай про свое серьезное первым, – сказал он.
– Мы с Леной любим друг друга… Вот! – разом выпалил Сиражутдин. – Очень любим… И это, отец, очень серьезно. Честное слово!
– Про честное слово ты это зря. Я тебе верю, Сергей, и искренне рад. Но… Вот видишь, впервые возникло это самое «но», которое так часто приходится учитывать нам, людям, которые служат в разведке. Извини, может быть, слова мои покажутся тебе несколько выспренными, только иначе это не объяснишь. Ты хорошо окончил нашу школу. Мне известно, что тебе предлагали остаться в Москве в качестве преподавателя-инструктора.
– Я отказался, отец.
– Тоже знаю. Но скажи мне: ты не передумал?
– Не передумал, отец, – твердо сказал Сиражутдин.
Арвид Янович поднялся, вышел из-за стола и молча заходил по комнате. Сиражутдин напряженно следил за ним.
Вилкс вдруг резко остановился подле него.
– Ответь мне на такой вопрос. Через несколько минут в наш дом войдет девушка. Она любит тебя, красивого и умного парня. Веселого, образованного. И конечно, мечтает всю жизнь быть рядом с тобой. Так это?
Сиражутдин пожал плечами.
– Наверное, – сказал он.
– Разумеется, она не знает твоей настоящей профессии.
– Как можно об этом спрашивать, отец?! Я ведь еще и Бауманку окончил. Лена знает, что я инженер. И все.
– Хорошо, – сказал Вилкс. – Но как ты ей объяснишь, что через два месяца отправишься в командировку?
– Через два месяца? – спросил Сиражутдин.
– Да, – жестко ответил Арвид Янович. – Через два месяца. Возник подходящий для тебя вариант. Мы обговорили его сегодня со Стариком. Он просил меня лично тебя подготовить. Так сказать, по-родственному.
– Ну, что ж, – сказал Сиражутдин. – Все правильно. Мы поженимся, и я поеду.
– А на какой срок? – спросил Вилкс. – Тебе это известно? Ты знаешь, когда вернешься?
– На сколько надо, на столько и поеду, отец. Я готов к любому испытанию.
– Ты готов… Эх, парень, – вздохнул Арвид Янович, подошел к сыну и взъерошил рукой его волосы. – А Лена твоя готова? А если понадобится расстаться вам на пять лет? Или на десять? А если на всю жизнь? Прости, мне больно так говорить с тобой, я знаю, что бью тебя сейчас в самое сердце, но такова наша суровая правда – всегда уходить и не знать, когда вернешься. И ты думай не только о себе. Прежде всего думай о любимой женщине, которая останется в одиночестве и годами будет ждать мужа, не имея возможности получить от него ни единой весточки.
– Но позволь, отец! – воскликнул Сиражутдин. – Моя мать Муслимат и отец Ахмет были рядом и в жизни, и в смерти. Ты сам и мама Велта – вы всю жизнь вместе: и в Гражданскую войну, и в Испании. Почему же моя будущая жена не может быть рядом со мной?
– А потому, мой мальчик, что твоя «легенда» и твое задание, те операции, в которых ты будешь принимать участие, продуманы до мельчайших деталей и рассчитаны на длительное твое пребывание за рубежом. А твоя милая Леночка останется здесь…
– Я знаю это, – сказал Сиражутдин. – И всегда был готов к любым вариантам.
– Прекрасно, Сережа! Но ведь у тебя есть выбор. Ты можешь остаться на преподавательской работе в нашей школе, жениться на Леночке и подарить мне внука. Ты думаешь, мне не хочется нянчить твоих детей? Еще как хочется, Сережа… Оставайся в Москве – и делу конец.
– Я уже сказал: нет.
– Но пять минут давно прошло, Сережа, – мягко сказал Арвид Янович. – Зови в дом девушку Лену, а я пойду поставлю чай и переоденусь.
– Может быть, ничего не надо, отец. После нашего разговора не стоит…
– Именно теперь и стоит… Да, вот еще что. Ян Карлович разрешил тебе съездить в Дагестан, на родину твоих предков. Отдохни, наберись сил. Просто выкупайся в Каспийском море, поброди по горам, поговори на родном языке – кто знает, когда еще выпадет случай. Да… твои родители гордились бы тобой сейчас, Сережа. Ну иди, иди за Леной.
Когда они вернулись, Арвид Янович хлопотал в гостиной, мама Велта была в тот день с девочками на даче.
Сиражутдин представил их друг другу. Лена увидела на груди Сережиного отца два ордена Красного Знамени, и, когда Вилкс вышел на кухню, она шепнула Сиражутдину:
– Какой у тебя папа мужественный! Ну прямо как герой Гражданской войны… И дважды орденоносец!
– А он и в самом деле герой Гражданской войны, – ответил Сиражутдин.
Выпив с молодыми людьми чашку чая, Арвид Янович заторопился, сослался на дела и ушел, оставив Лену и Сиражутдина вдвоем.
– Ты знаешь, Сережа, вы такие разные внешне, а так похожи друг на друга, – сказала Лена. Она ничего не знала об истинном происхождении Сиражутдина, как не знал ничего об этом почти никто в Москве.
Он рассмеялся:
– Как же так: такие разные и так похожи… Не в ладах ты с логикой, Ленуся. Да… Знаешь… я должен скоро уехать. Через месяц или два…
– Уехать? – спросила Лена. – Через месяц? Но куда?
– Это командировка… Служебная командировка. Очень далеко.
– На Дальний Восток? – спросила Лена. – И надолго?
– Этого я не могу тебе сказать. Видимо, надолго. Сам я ничего об этом не знаю…
– А кто знает? – спросила Лена.
– Думаю, что никто, – ответил Сиражутдин.
– Я понимаю… Хотя ты мне и не сказал ничего толком. Но ведь ты мне сразу напишешь, да?
– В отношении писем будет трудно, Ленуся. Место там такое… Как бы тебе сказать… Словом, почта плохо работает. Но, Ленуся, милая, я обязательно дам о себе знать. И у отца ты сможешь узнать что-нибудь обо мне.
– Ты какой-то странный сегодня, Сергей, – внимательно глядя на него, сказала Лена. – Ощущение такое, будто ты собираешься мне сказать нечто и не решаешься. А может быть, у тебя кто-нибудь появился…
– Ну как ты можешь! – воскликнул Сиражутдин.
– Прости меня, Сережа. Я ведь… Все потому, что люблю… Как-то не мыслю разлуки с тобой. Но если так надо – поезжай на свой Дальний Восток. Не буду тебя расспрашивать. Только обещай, что ты всегда будешь помнить обо мне. Для меня это важно знать: ты обо мне помнишь…
«Никогда не забывал о тебе, Лена, – подумал Вернер фон Шлиден. – Помнил в Бразилии и в Соединенных Штатах, в Берлине и в Швеции… Помню и сейчас, здесь, в Кёнигсберге. И эта встреча с «племянницей» Фишера… Марта, сказал он. Может быть, ее и в самом деле зовут Мартой, но эта девушка так похожа на тебя, Ленуся…»
4
Незадолго до наступления советских войск в Восточной Пруссии на одном из совещаний штаба подпольной лагерной организации «Свободная Родина» было принято решение о переходе к активным действиям. Нельзя сказать, что подпольщики, находящиеся за колючей проволокой, день и ночь живущие под наведенными стволами автоматов и пулеметов, не были активными в своей борьбе с нацистами. Их деятельность, тайная, но эффективная, приносила немалую пользу сражающейся Родине и доставляла достаточно хлопот немцам. Горели буксы железнодорожных вагонов, взрывались на перегонах паровозные котлы, ценные грузы, идущие из Кёнигсбергского порта в другие районы Германии, оказывались безнадежно испорченными снаряды и мины, изготовленные на заводах боеприпасов «Понарт» и «Остланд», не взрывались, падая на позиции частей Красной армии. Саперы, разряжающие их, находили среди безопасной теперь взрывчатки клочки бумаги с двумя словами: «Свободная Родина». Неоднократны были случаи, когда новенькие «Юнкерсы» и «Мессершмитты» с моторами кёнигсбергских заводов фирмы «Даймлер-Бенц» вдруг неожиданно камнем падали на землю, а летчик, успевший выпрыгнуть на парашюте, заявлял, что у самолета по непонятной причине отказал двигатель.
Умный и тонкий саботаж организовывала одна из групп «Свободной Родины» на комбинате вооружения «Остверке», где работали более двух тысяч военнопленных.
– Все это так, товарищи, – сказал Степан Волгин своим друзьям, собравшимся в его темной каморке, – и Родина по достоинству оценит вашу работу. Сейчас надо подготовить такой удар в спину немцам, который нанес бы им не только материальный, но и моральный ущерб. Но, прежде чем мы начнем разговор об этом, я хочу сообщить вам: жив наш Август Гайлитис и здоров.
– Что ты говоришь, Степан! – воскликнул Сергей Петлик, член штаба, ведающий боеснабжением организации. – Где же он?
– Этого я сказать не могу, сам не знаю. Но сведения точные. Мы его, наверное, больше не увидим. По крайней мере, до прихода Красной армии. Сами понимаете, ему больше нельзя выступать в роли военнопленного, ведь он был «ликвидирован» эсэсовцами. Но Август остается членом нашего штаба и будет заочно участвовать в некоторых наших операциях. Только в другом качестве. Ясно?
– Понятно.
– Главное – он жив.
Люди возбужденно заговорили.
– Ладно, товарищи, не отвлекайтесь. Времени у нас мало. Слово для изложения сути предстоящей операции предоставляю Сергею. И учтите, это задание оттуда…
5
Из дневника штурмфюрера СС Гельмута фон Дитриха:
«15 января. Второй день вместе с Хорстом мотаемся по дорогам, проверяя посты, выставленные по приказу Беме сразу же после начала выступления русских.
У нас все спокойно. Сводки оптимистические. Большевики сломают зубы в укреплениях Пилькаллена. Вся Пруссия поднимается на борьбу с ними. Наша земля станет для них могилой.
17 января. Вчерашний вечер провел в компании со Шлиденом. Отличный парень этот Вернер! Когда пишу эти строки, страшно болит голова. Шлиден достал хороший коньяк. Сейчас звонил, спрашивал, как здоровье и предлагал выпить, а мне как назло надо ехать в Гумбиннен вместе с Хорстом. Говорят, русские бросили в том направлении массу танков. Наша задача выяснить, как изменился в связи с этим дух солдат и офицеров фюрера.
Говорят, наши стойко держатся на южном направлении.
23 января. События этих дней развивались так стремительно, что я не успевал делать записей.
Мы сидели в Гумбиннене, а во дворе гестапо меня ждала машина. Хорст запропастился, а без него я не мог уехать. Доннерветтер! Прибежал заместитель начальника местного отделения СД и крикнул, что русские взяли Гросс-Байтчен. И тотчас смотался. Трусливая сволочь! Шум боя слышался рядом. Мне казалось, что я различаю крики «ура». Нет, этого не могло быть, до линии фронта не менее двадцати километров.
Хорст появился в последнюю минуту. Мы вскочили в машину и рванули к Инстербургу. Все шоссе было забито беженцами и военными частями. Мы пробивались с трудом. Дважды мне приходилось прибегать к оружию, чтобы очистить дорогу. Хорст молчал все время. Злой он – подойти страшно. Еще бы – такой позор! Не успели мы прибыть в Инстербург, как узнали о падении Гумбиннена. А потом все покатилось под откос. Едва отдышались, как явился начальник Инстербургского гестапо Гоппе и сообщил, что русские у стен города. Теперь мы драпали втроем: Хорст, Гоппе и я.
Наконец мы оказались в старом добром Кёнигсберге. Новости здесь узнали далеко не утешительные. Потерян Алленштайнский укрепленный район. Русские у линии Дайме, а ведь это тридцать километров от столицы!
Сегодня наш шеф созвал расширенное совещание. Принято решение о применении «чрезвычайных мер».
3 февраля. Не было времени работать пером, ибо в прошедшие дни я писал историю автоматом.
Русские взломали линию Дайме и вышли на ближние подступы Кёнигсберга. На севере наш левый фланг был смят, линия Кранц прорвана, и русские появились на северных окраинах.
В Кёнигсберге поднялась паника. Все стали разбегаться во все стороны… Гауляйтер Кох отдал приказ жечь архивы, а сам смылся в Пиллау.
Вступили в действие особые чрезвычайные меры. Все населенные пункты объявлены опорными пунктами, во главе которых поставлены специальные коменданты с неограниченными полномочиями. Создаются батальоны местной самообороны. Они возглавляются офицерами СС и придаются воинским частям и соединениям.
Единственная мера наказания – расстрел! За проявление паники, малейшее непослушание, распространение слухов, умаляющих доблесть армии фюрера, – расстрел, расстрел, расстрел!
Поскольку мы вместе с Хорстом заняты инспекционными проверками выполнения приказа о чрезвычайных мерах, я присутствую и принимаю участие в акциях.
Как это приятно – сжимать в руках автомат и поливать свинцовой струей этих трусливых подонков, корчащихся перед тобой в агонии!
Сказал об этом Хорсту. Он поморщился и заявил: «Милый Гельмут, это черновая работа. Мы должны убивать своим мозгом». Он всегда был белоручкой, а настоящий ариец не может жить без запаха свежей крови.
Сегодня утром на площади перед Нордбанхоф публично расстреляли десятка два дезертиров. Я принимал участие в акции и стрелял до тех пор, пока палец на спусковом крючке автомата не свело судорогой. Трупы убирать запретили. Рядом с расстрелянными я распорядился повесить плакат: «За трусость».
Нет, расстрелы уже неэффективны. Необходимо придумать что-то пооригинальнее…»
6
Часовой зябко повел плечами, опустив автомат, который он прижимал правой рукой, похлопал ладонями одна о другую и затоптался на месте, стараясь разогнать кровь и хоть немного согреться. Недавно ему исполнилось девятнадцать, но Рудольф Кранц считал себя уже старым солдатом: он второй год воевал, был ранен в Венгрии и вот попал оттуда на родину, так и не сумев повидать отца, старого Кранца.
А теперь там, где родился Рудольф, в их доме вблизи Ландсберга, появились русские… Они уже неподалеку от Кёнигсберга. Молодой Кранц просился в боевую часть, а его заставили торчать здесь, у элеватора, на посту, где сошел бы и какой-нибудь старый хрыч из фольксштурма.
Он снова прижал автомат и заходил взад и вперед, с нетерпением ожидая, когда приведет разводящий смену и можно будет в теплой караулке съесть свою порцию горохового супа. Время тянулось медленно. С Балтики наплывал тяжелый серый туман, хотелось курить, хотелось в тепло, к людям, да и от стопки шнапса Рудольф Кранц не отказался бы.
Вдруг ему почудились какие-то тени, мелькнувшие за углом. Он насторожился, сделал несколько шагов, но все было тихо, и часовой успокоился, в который раз подумав, что надо просить перевода туда, где есть настоящее дело для солдата фюрера. Он снова подумал о котелке горячего, вкусно пахнущего горохового супа, и тут Рудольфу стало вдруг зябко. Всем существом своим ощутил молодой Кранц холод стального лезвия, прошившего его сердце. Он удивленно вздохнул и опустился на колени. Пробитое ножом сердце остановилось, но мозг еще жил, и Рудольф Кранц додумывал свою мысль о гороховом супе.
Он по-прежнему стоял на коленях, привалившись плечом к стене и опустив на грудь голову с погасшими глазами.
Потом точными ножевыми ударами были сняты еще двое часовых, и тени исчезли в воротах элеватора.
7
Дайме – река, в общем-то, небольшая. Правый берег – болотистый и низкий, левый – обрывистый и крутой. Где-то в среднем течении реку пересекают шоссе и железная дорога Инстербург – Кёнигсберг… Оборонительная линия Дайме была сооружена еще в годы Первой мировой войны. В середине тридцатых годов крепостные сооружения модернизировали. Были построены десятки новых, современных опорных пунктов. Дополнительные укрепления установили уже в декабре сорок четвертого года. Шесть десятков железобетонных дотов, вооруженных 210-миллиметровыми орудиями, пулеметами и огнеметами, прикрытыми броней. Они зловеще смотрели на восток амбразурами и бойницами.
Едва началось наступление Красной армии, немецкие саперы взорвали плотины, регулирующие уровень воды в Дайме, и река затопила правый берег, превратив его в топкое болото, простреливаемое со всех сторон.
В это болото и ввалились первые валы наступающей армии…
8
В эту ночь жители Кёнигсберга проснулись от взрыва. Они к ним привыкли, к слабым и сильным, но в этом было нечто особое… Содрогнулась земля, из развалившихся стен набитого хлебом Кёнигсбергского элеватора вырвалось смрадное пламя.
Жители осажденного города слышали только взрыв, который был не сильнее, быть может, взрыва больших фугасок…
Кёнигсбержцы ничего не знали, но многие из них, охваченные неясным беспокойством, не могли уснуть до утра.
А утром стало известно, что взорван элеватор и в пламени погибли большие запасы хлеба…
9
Инспектору полиции и СД,
обергруппенфюреру СС
Гансу-Иоганну Беме.
От начальника II отдела гестапо
штурмбаннфюрера СС Рюберга
Довожу до Вашего сведения, что мною предприняты первоначальные следственные действия по установлению причин и виновников диверсии на элеваторе.
Как установлено, между двумя и тремя часами ночи неизвестными лицами были ликвидированы часовые, охранявшие вход в элеватор: наружный – рядовой Кранц, и внутренние – ефрейтор Штарк и эсэсман Губер.
Взрыв произошел сразу в четырех местах, что позволяет судить о синхронной системе взрывного механизма, использованного злоумышленниками.
Сразу после взрыва начался пожар. Все попытки потушить его пресекались сильным автоматным огнем, который вели оставшиеся на месте диверсии неизвестные лица. В результате с нашей стороны потеряно восемнадцать человек, в том числе оберштурмфюрер СС Хаффнер. Шесть человек тяжело ранены.
Выстрелы продолжались до тех пор, пока не обрушилась кровля горящего элеватора…