ляпу, сняла пальто с вешалки, которая еле угадывалась в темноте, оделась и, вынув ключ из кармана, открыла дверь.
Она вышла из подъезда и нырнула в туман, клочьями стелющийся по улице. В этих местах из-за близости реки часто бывали густые туманы, но в тот момент сквозь мглистую дымку пробился красный солнечный диск и осветил этот район. Он простирался от Келвинбанк-стрит до доков и постепенно уступал натиску соседних трущоб, находящихся на портовой территории.
И сейчас, торопливо пересекая этот район, Люси подсознательно ощущала его убожество. Узкие мощеные улицы были густо усеяны мусором: грязными газетами, которые кто-то таинственным образом рвал ночи напролет; кожурой апельсинов; жестяными консервными банками; разбросанными, но неоспоримыми уликами, что оставили ломовые лошади на пути к докам. Лавки были ничем не примечательны. Их фасады и тротуары, которые играющие дети разрисовывали мелом, имели неопрятный вид. На углу, где Флауэрс-стрит заканчивалась извилистым тупиком, стояло большое общественное здание с доской, и на ней большими позолоченными буквами было начертано: «Зал для собраний Гарнера. Балы по средам и субботам. Джентльмены – 1 шиллинг. Дамы – 6 пенсов». И ниже, более мелким шрифтом: «Перчатки желательны. Туфли обязательны».
Этот зал с его вульгарной вывеской символизировал для Люси суть местной округи. Он был обычным, заурядным, и эта будничность оскорбляла хороший вкус в целом и ее утонченность в частности. Когда Люси садилась в красный трамвай и ехала на работу, она часто думала о внезапном повороте событий, швырнувшем ее на городское дно.
И эта ее работа… Как Люси сожалела об относительной синекуре ее прошлой службы, с этими необременительными поездками на поезде и жалованьем, в ретроспективе казавшимся весьма щедрым!
«Хендерсон энд Шоу» управляли имуществом трущоб. Это подводило итог всему, объясняло трудности ее нынешнего занятия. Теперь она понимала, почему молодой Фрейм говорил: «Работа не из приятных», и откровенно признавалась себе, что она ей не нравится. Но все же Люси смирилась с положением дел, так же как приняла дом пятьдесят три по Флауэрс-стрит. Она открыто, с ироничной улыбкой журила себя: «Ты спустилась на ступеньку вниз, голубушка!» – но в глубине души была всерьез намерена подняться выше.
Люси соскочила с трамвайной подножки на углу Дэвис-стрит и бодрым шагом направилась в контору. Радуясь, что сейчас окажется в тепле, быстро вошла внутрь.
Теперь уже просторная комната с высоким потолком не удивляла ее. Люси с привычной легкостью проскользнула мимо стойки, ответила на дружелюбный кивок мисс Тинто и поспешила к своему столу. Напротив нее сидел мужчина в пальто и шляпе, который при ее появлении, не поднимая глаз, отрывисто произнес:
– Доброе утро.
– Доброе утро, – чуть улыбнувшись, откликнулась Люси.
Непрерывная агрессия этого человека в отношении вселенной не переставала забавлять ее. Адам Дэнди, приземистый, крепко сбитый мужчина с длинными руками и грубым обветренным лицом, тоже был сборщиком арендной платы. Держался он открыто и грубовато-добродушно. Даже его одежда – потрепанная клетчатая шляпа, нахлобученная на уши, и блестящий бушлат, плотно облегающий крепкую фигуру, – выдавала ту же бескомпромиссную грубоватость. Его багровое лицо было покрыто сетью тонких красных сосудиков, а маленькие глаза пристально смотрели из-под сероватых кустистых бровей. Адам был толстым, одышливым и необычайно вспыльчивым. Стоило его немного разозлить – и он становился агрессивным, выплевывал слова с нажимом, в эти минуты напоминая мула, который лягается. Таков был Адам Дэнди во всем, за исключением главного – его ног. Ужас заключался в том, что Дэнди был кривоногим, невероятно кривоногим. Когда он стоял, его нижние конечности образовывали букву «О», и диаметр этой буквы был немаленьким. Это объясняло его обиду на весь мир, включая блох, туман, женщин, нехватку виски и медлительные трамваи. В защиту Дэнди можно было сказать следующее: его злость никогда не переходила в озлобление, а сам он получал от нее большое удовольствие.
– Черт бы побрал эти карандаши! – возмущался он теперь, глядя на карандаш с ломким грифелем, который безуспешно пытался заточить. – В наше время их не умеют делать. Ничего не умеют.
– Давайте я вам заточу, – услужливо предложила Люси.
– Гм, – хмыкнул он. – Можно подумать, вы сделаете это лучше меня. Вряд ли. Чего доброго, порежетесь и подадите на меня в суд за нанесенный ущерб.
– Пока это не нарушение обязательств, Дэнди, – бросила мисс Тинто со своего места за высокой конторкой.
Она много не говорила, но если и говорила, то к месту.
– И это возможно, – откликнулся Дэнди, упорно трудясь над грифелем. – Уж я знаю женщин. – Кривоногий или нет, он любил намекнуть на близкое знакомство со слабым полом, которое сделало его безжалостным, но неуязвимым. Желая удостовериться в этом, он прибавил: – Разве нет?
Мисс Тинто с пониманием взглянула на Люси. Вышестоящее положение не мешало кассирше хорошо относиться к Люси, ибо, несмотря на внушительную фигуру и некоторую растительность на лице, мисс Тинто обладала щедрым сердцем – и результатом стала крепнущая дружба двух женщин.
– По некоторым мужчинам, – обращаясь в пространство, сурово изрекла она, – виселица плачет.
Разговор прервался, ибо в этот момент в контору вошел Рэтри, или, более точно, прошел через нее в свой кабинет. Это был высокий и нескладный человек. Его редко видели, он был ненавязчив, вот и сейчас, проходя мимо, он кивнул и исчез за дверью.
– Что ж, – вставая, сказала Люси, – с туманом или без, а мне пора начинать. У меня сегодня Уайт-стрит. К несчастью!
– Не потеряйтесь там, – заботливо и в то же время мрачно произнес Дэнди.
Люси с улыбкой покачала головой. Затем она взяла знаки отличия своей должности – блокнот в черном кожаном переплете и начищенную до блеска кожаную сумку – и вышла из конторы.
На миг солнце скрылось, и желтыми извивающимися кольцами вновь стал спускаться туман. Горло сдавило холодной сыростью, и Люси закашлялась. Она подумала, что ее пальто недостаточно теплое для такой погоды. Вокруг нее, кружась наподобие тумана, бурлила жизнь города, но Люси больше не ощущала того ответного трепета, который когда-то ее волновал. Теперь она к этому привыкла и стала старше. «Да, – подумала она, – старею». Люси не любила свою работу и не любила туман. Свернув на Уайт-стрит, она вновь закашлялась от сырости. Нет, ей не нравится туман и категорически не нравится Уайт-стрит!
Эта улица была узкой – тесный каньон между двумя рядами высоких доходных домов, темный и мрачный, куда даже в ясные летние дни не проникал солнечный луч, а сейчас просто канава, расщелина, заполненная туманом.
Когда Люси вошла с улицы в первый подъезд, чтобы приступить к работе, была половина одиннадцатого утра. Здесь царила вязкая чернота, по сравнению с которой мгла снаружи могла показаться не темнее залежавшегося снега, и чувствовался неописуемый мерзкий запах трущоб – он был уже знаком Люси и она ненавидела его.
Она шагнула к первой двери и резко постучала по тонкой панели тупым концом карандаша – профессиональный жест, приобретенный после горького опыта первой недели, когда из-за частого стука она сдирала кожу на костяшках пальцев.
Затем Люси выждала пару минут. Поначалу она пренебрежительно отнеслась к тому, что на обслуживание каждого съемного жилья отпущен определенный промежуток времени – для некоторых доходных домов для завершения сбора недельной ренты полагался целый день, – но теперь она не пренебрегала этим правилом. Просто она знала, что времени у нее в обрез. К примеру, в этом подъезде было четыре лестничные площадки – по числу этажей – и на каждую выходило восемь однокомнатных квартир, то есть всего нужно было обойти тридцать две квартиры. На двадцать подъездов здания приходилось немыслимое, тем не менее реальное число квартир: шестьсот сорок. Шестьсот сорок конурок кишели несчастными людьми, втиснутыми в один акр помойки. И на этом коротком отрезке Уайт-стрит стояли три подобных дома. Здесь в цивилизованных условиях двадцатого столетия проживало около четырех тысяч человеческих существ. Это были так называемые сертифицированные квартиры: на двери каждой из них вывешивался сертификат, дающий право ночному инспектору корпорации войти туда и проследить, чтобы не было «перенаселения».
Спасительные меры предосторожности заботливых властей… Тем не менее, несмотря на эти меры, бывало, что в какой-нибудь комнате размером десять на пятнадцать футов в гармонии и комфорте спала добрая дюжина человек – представителей трех поколений. По крайней мере, гармония и комфорт предполагались, ибо до слуха домовладельца не доходило никаких жалоб.
Люси снова энергично постучала. Дверь приоткрылась на дюйм, и раздался чей-то голос:
– Кто там?
– «Хендерсон энд Шоу», – отрывисто отрекомендовалась Люси.
Теперь она мысленно представляла себе этих двойников: Хендерсон – всегда агрессивный, Шоу – сочувствующий. Кроме того, название фирмы впечатляло больше, нежели требование внести плату.
– О-о! – откликнулся голос, уже не вопрошая, но подчиняясь.
Последовала пауза, более выразительная, чем восклицание, затем дверь медленно распахнулась, и в тускло освещенном дверном проеме появилась женщина. С темными спутанными волосами и землистым от грязи лицом, она обратила на Люси один сверкающий глаз. Другой глаз уже никогда не засверкает – на его месте осталась пустая, довольно зловещая с виду глазница.
Но в самой женщине ничего зловещего не было.
– Входите, – сказала она смиренным тоном, с каким привычно принимают неизбежное.
Люси вошла. Комната была пустой – никакой мебели, за исключением двух деревянных ящиков и лежащего на полу у стены соломенного тюфяка. На одном из ящиков сидел рабочий, перед ним на другом ящике был накрыт завтрак, состоящий из колбасы, хлеба и чая.
Он шумно жевал, жадно пил из блюдца, не обращая никакого внимания на Люси и продолжая поглощать свой обильный завтрак. Очевидно, не обратил на нее внимания и младенец, лежащий на тюфяке. В его мутных глазках, казалось, отражалось печальное видение преддверия ада, откуда он недавно появился. Ребенок с удовольствием мусолил пустышку, а по его бледному личику медленно ползали вши. Однако двое рахитичных детей, сидевшие на полу с поджатыми ногами, с интересом уставились на Люси и даже перестали играть с расколотой кружкой. Возле них растянулась гончая собака, длинная, как вспышка желтой молнии. Дети называли ее Нелли. По наблюдениям Люси, на это имя в трущобах откликались девять из десяти сук.