Какие красивые мечты! На деле Димитрий не угодил ни русским, ни полякам и был убит… Ибо нельзя служить двум господам одновременно – даже с благими целями.
В Самборе Марине казалось, что власть и любовь могут быть нежно переплетены, как руки влюбленных… Бог мой, как она тогда заблуждалась! Власть сплетена с людской злобой и завистью, постоянным чувством опасности, с боязнью ее потерять и с кровью – своей или чужой… В Самборе она грезила наяву, и как страшно оборвались эти грезы!
Их с Димитрием любовь закончилась 17 мая 1606 года, в Москве, когда его окровавленное, изуродованное тело, словно падаль, протащили по московским улицам. По улицам, пропитанным кровью ее, Марины, соотечественников! Димитр предчувствовал такой исход – втайне, в глубине души, он не хотел возвращаться на Москву, длил и длил мгновения счастливого самборского забытья… А Марина, пленница своего польского гонора и честолюбия Мнишков, толкала его к славе… и к гибели. А может, гибель – это оборотная сторона славы, ее кровавая изнанка?!
Вот только венчанная на царство владычица Московии Мария Юрьевна не разделила участь Димитра, не умерла вместе с ним, хоть и обещала перед алтарем всегда и всюду быть вместе – и в счастье, и в несчастии. Димитр погиб, а она, чтобы отомстить, вынуждена была признать мужа в его тени, двойнике, секретаре царя, дьяке Богдане Сутупове. Она назвала эту тень чудом спасшимся царем Димитрием Иоанновичем. А потом встретила в лагере Самозванца свою вторую любовь – казацкого атамана Яна Заруцкого. Ян тоже был Рыцарем, но в своем роде…
Тяжело, с усилием заскрипела тяжелая железная дверь. Марина вскочила со своей убогой постели, расправила плечи, гордо вскинула голову. Что-то в ней еще оставалось от былой девы-воительницы и порой вспыхивало, как свеча! Вошел тот самый стрелец, который пожалел ее, когда отнимали Янека. Сколько таких вот молодцов охраняет ее, похороненную заживо?! Неужели на Москве ее все еще боятся? Тогда они боятся тени.
Стрелец посмотрел на Марину как-то странно – то ли сочувственно, то ли неловко. Стыдно было ему, должно быть, сторожить бедную хворую женщину, у которой отняли сына… Сказал:
– Дьяк пришел. От воеводы нашего. На допрос тебя кличет.
– О чем ему со мной говорить? – равнодушно спросила Марина. – Что я еще могу рассказать?
– Воеводе виднее! – ответил стрелец. – Он, человек царский, должон знать.
– Я готова…
Стрелец хотел было открыть перед Мариной дверь, но потом вдруг остановился: снял с головы шапку, мял ее в руках, теребил, словно хотел сказать что-то, а не решался.
– Ты хочешь говорить со мной, воин? – догадалась Марина.
Стрелец подошел к ней совсем близко. Марина испуганно отскочила назад, вжалась в стену. «Он послан меня убить!» – пронеслось у нее в голове, и тотчас она удивилась, что ей еще страшно умирать.
– Не бойся… – быстро, торопливо прошептал стрелец. – Не хочу я твоей смерти. Повиниться хочу…
– В чем, воин?
– Мужа я твоего видал… Первого…
– Когда?
– Когда он из кремлевского окошка во двор выпрыгнул. От бояр спасался. Расшибся сильно. Мы, стрельцы, его спасти поначалу хотели.
– Почему же не спасли?
– Сумлевались мы. Царь он аль самозванец.
– Тогда в чем же ты винишься? Раз думал, что Димитр – самозванец?
– Не знали мы наверняка. Ляхов он больно любил – стало быть, самозванец. Но и народу русскому потрафить хотел, разрешил крестьянам в голодный год от бояр да дворян уходить. Стало быть, наша кровь.
– Почему же вы не спасли его? – снова настойчиво спросила Марина.
– Да потому, что бояре наших жен и детей убить грозились! Послали человека своего сказать нам – мол, отправим людей в стрелецкую слободу, ежели самозванца защищать будете. А там ваших женок и детишек – всех порешат. За то и повиниться хочу. Испужались мы за баб да детишек… Не стали доподлинно выяснять, кто он – государь наш законный али самозванец.
– Настоящий он был! Настоящий! Государь ваш, на царство венчанный…
– Что ж так ляхов да Литву почитал? Больше наших, московских?
– Помогли мы ему, воин. Благодарен он был. А если повиниться хочешь, так мне бежать помоги! Мальчику моему несчастному ты не помог, так хоть меня спаси!
– Не могу я тебе помочь. Я – человек служивый. Не моя воля. Царская. Новый царь у нас, молодой да добрый. Михаил Федорович из роду Романовых. Сама знаешь.
– Только скажи, зачем меня дьяк видеть хочет?
– Не знаю, он нам не докладывает. Ты только прости меня… Отпусти грех…
– Не я грехи отпускаю. Господь простит.
– А ты зла на меня не держи, Господь и простит.
– Не держу я на тебя зла, воин. Веди меня, куда приказывают.
Стрелец распахнул перед Мариной дверь, пропустил узницу вперед, сам пошел позади.
– Куда идти?
– Спускайся, горемычная… Вон, ступени каменные, али не видишь?
Стали спускаться. «Вот бы расшибиться об эти ступени да умереть!» – думала Марина. Ей отчаянно, до слез и душевной боли, захотелось смерти. Зачем она не умерла тогда, 17 мая, вместе с Димитром? Это было бы так просто! А сейчас из башни не выпрыгнешь – стерегут! А оконце такое крохотное, что только птицей из него и вылетишь! Жаль, что нельзя улететь! «Смешные московиты – они верят, что я чернокнижница и могу превращаться в птицу!»
Внизу, в допросной зале, Марина увидела двоих. Один по виду дьяк, другой – писец. Дьяк пытливо заглянул Марине в лицо, потом криво усмехнулся, сказал:
– Допытывать мы тебя будем, воровская женка! Вон, опросные листы принесли… А может, и сам воевода на допрос пожалует.
– Что вы хотите узнать, панове? Все мои тайны мертвы. Как и мои друзья.
Марина поежилась от холода: в этой нетопленой, большой зале все казалось ледяным. Зябли ноги, от пола тянуло сыростью. А она который месяц в том самом платье, в котором ее взяли на Медвежьем острове. Ей, правда, предлагали платье узницы – из грубой серой холстины, похожее на могильный саван. Но она предпочла остаться в своем – пусть в грязном, ветшающем, но в своем… Гордая польская шляхтянка, московская царица превратилась в жалкую замарашку, нищенку…
– Врешь, воровская женка! – грубо прикрикнул на нее дьяк. – Есть у тебя тайны. И первая – золото, в красной Москве, у нас в Коломне да в Астрахани награбленное. Куда казну с Ивашкой Заруцким дели, перед тем как вас стрельцы на Медвежьем острову взяли?
Писец, сидевший в углу, быстро заскрипел пером по бумаге. Ему нужно было делать отписку для Москвы. Этот человек ничего не говорил – только записывал. И топорщился, шуршал в углу, словно большая ученая крыса…
– У нас не было никакого золота… – равнодушно ответила Марина. – Только кольца да фамильный крестик. Так их ваши стрельцы с меня сняли. Спросите у них…
– Так уж и не было? – не поверил дьяк. – В Москве награбили, в Коломне награбили, в Астрахани продолжили – и нет ничего?!
– Неужто не знаешь, пан, что я коломенских людей от поборов казачьих спасла, когда Ян Заруцкий на город налетел? – удивилась Марина.
– Кого спасла, а кого и нет… Ивашка Заруцкий, полюбовник твой, много добра из Коломны вывез! С тобою вместе!
– Так он же вывозил, не я…
– Доносят верные люди, что вы часть воровского добра неподалеку от Коломны зарыли… Говори, где! – сурово продолжал дьяк.
– Может, люди Яна и зарыли что-то под городом. Я не видела… – пожала плечами Марина.
– Не видела? Врешь, воровская женка! – зычно крикнул дьяк.
– Я не воровская женка, я – царица российская, на царство венчанная! – возмущенно воскликнула Марина.
Впрочем, возмутилась она вяло, скорее – по привычке. Она слишком устала сейчас, чтобы бороться с врагами с прежней силой и страстью… Это лютая смерть сына вынула из нее последние силы!
– Ежели ты, Маринка, награбленное вернуть не хочешь, так мы тебя на дыбу вздернем, – пригрозил дьяк. – Как дружка твоего, Ивашку Заруцкого!
Марина отбежала к стене, вжалась в нее всем исхудавшим, бесконечно уставшим телом. Прокричала:
– Нет, вы не можете, вы не посмеете пытать свою королеву, хлопы!
– Еще как посмеем! – с издевательской усмешкой сказал дьяк. – Говори лучше, а то палача покличем! Он у нас свое дело знает!
Марина вдруг почувствовала, что ей все равно. Измученное, обессиленное тело жаждало смерти. Господи, пошли мне быструю смерть! Она закрыла глаза и внутренне приготовилась. Сначала еще слышала угрожающий голос дьяка. Потом ничего не слышала. Рухнула на пол, потеряла сознание…
Очнулась, когда в лицо плеснули водой. Она лежала на деревянной лавке, а над ней стоял коломенский воевода – тучный, еще не старый, богато одетый человек с тщательно расчесанной большущей бородой. Ах, она до сих пор не может привыкнуть к этим огромным русским бородам, к этим неизящным усам, к этим грубым манерам! Черный жребий она вынула, когда поехала в эту страну…
Это, впрочем, был не тот воевода, который когда-то как царицу принимал ее в Коломне. Тот, должно быть, места лишился, а то и головы. Сослали или убили. Другого из Москвы прислали… Но голос ее нового мучителя звучал неожиданно участливо:
– Ну вот, очнулась пани… Слава богу! Перестарались, видать, приказные людишки. А я ведь только постращать тебя велел!
– Вы не прикажете пытать меня? – слабым, бесцветным голосом спросила Марина.
– У тебя и так каждый день – пытка, – ответил воевода. – Куда больше?
– Благодарю вас, пан воевода!
– Ты только скажи, куда вы с Заруцким воровскую казну дели? Из Москвы про то спрашивают. Где зарыли? Молодому государю Михаилу Федоровичу деньги надобны. В казне у него нынче пусто. Говорят люди коломенские, что схрон ваш воровской решеткой с наших Пятницких ворот обозначен. Что Ванька Заруцкий под Коломной деньги зарыл, неподалеку, а сверху решетку сию положил…
– Нет у меня денег, пан воевода! – безучастно сказала Марина. – Ничего нет. И где они – не знаю! Вон только платье осталось! Хотите – его снимите!
– Ишь ты, воровская женка, платье с нее снять! – ернически сказал дьяк. – Что под платьем-то? Небось сладость греховная? Что, посмотрим? Расстрига Гришка смотрел, Второй Лжедимитрий смотрел, Ивашка Заруцкий любовался! Отчего бы нам, людям государевым, не взглянуть?