По рядам коленопреклоненных шляхтичей пробежал смех: даже торжественность обстановки не могла заставить их сохранять серьезный вид. К тому же царский порученец держался как-то поодаль, словно боялся подойти к ясновельможной панне. Непонятно было, кто и с кем обручается. Марина отчаянно покраснела и вопросительно обернулась к отцу, но пан Ежи молчал, уставив глаза в пол, как будто ничего забавного и странного не происходило. Тогда Марина сама взяла кольцо из рук московита и надела его себе на палец. Пан Ежи испустил вздох облегчения. Его Величество Сигизмунд с высоты своего трона как-то криво улыбнулся сыну Владиславу и королевне Анне. Мол, что поделаешь, московиты!
А между тем кардинал спросил у царского посланца, не обручался ли Димитрий с другою невестою. Власьев угрюмо молчал. Шляхтичи посмеивались в усы. Марина то краснела, то бледнела.
– Переведите же ему вопрос, и поскорее! – вполголоса произнес пан Ежи. Прибежал секретарь Сигизмунда, сносно говоривший по-русски, перевел Власьеву слова кардинала.
– А мне как знать, венчался наш государь с другою невестою аль нет? – громогласно вопросил Власьев. – У меня того нет в наказе…
Смущенный секретарь перевел всем присутствующим слова русского посла. Поляки громко захохотали. Многие встали с колен. Пан Ежи схватился было за саблю. Торжественная церемония превращалась в фарс.
– Э, постой, постой, ты, слышь! – Власьев бесцеремонно дернул кардинала за рукав рясы. – А Ксюшка Годунова? Мне доподлинно неведомо, обручался с ней государь, с Ксюшкой, аль нет, только живет он с ней, как с венчанной женой!
Пан Ежи побагровел так, будто с ним вот-вот приключится удар, а после схватился за саблю.
– Зарублю, московский пес, черный вестник! – зашипел он.
Посол Власьев перекрестился и, загрезив о великой участи мученика, подумал было, не плюнуть ли еще для верности на пол в латинском капище. Но после решил, что это уже будет слишком вопиющее нарушение государева приказа вести себя в Кракове почтительно. И ограничился уже сказанным – захотят зарубить, и так зарубят. Но пан Ежи, как видно, передумал разрушать церемонию и сабли не вынул. Зато обратил свой гнев в слова.
– Какая Ксюшка? – возмутился пан Ежи. – Шляхетский гонор не может выносить такого бесчестия! Проклятый московит бесчестит мою дочь своим беспутством! И если бы пана посла не защищал статус, я бы заставил пожалеть этого московита о том, что он стал послом!
– Не обручалась! – отчетливо произнес за Власьева кардинал и этим спас положение.
Марина гневно взглянула на посла, но тот не моргнув глазом перенес обиду ляшки. «Глаза бы мои на нее не глядели, на польку некрещеную!» – думал Власьев.
Великолепный стол в доме воеводы Сандомирского, за которым Марина сидела подле короля, несколько сгладил всеобщую неловкость. Люди из свиты Власьева внесли дары от оставшегося в Москве жениха и царицы-матери, инокини Марфы: богатый образ Святой Троицы, перо из рубинов, гиацинтовую чашу, золотой корабль, осыпанный драгоценными камнями, золотого быка, пеликана и павлина, роскошные часы с флейтами и трубами, три пуда жемчуга, 640 редких соболей, кипы бархата, парчи, штофа, атласа… Марина смеялась как ребенок, разглядывая эти дары любви, а пан Ежи примеривался к соболям и жемчугам. Король Сигизмунд потребовал свою долю – и Мнишеки не посмели ему отказать. Станислав Мнишек, староста Саноцкий, брат панны Марины, получил в подарок от русского царя саблю и меч, оправленные в золото, а еще – золотой кубок и нож.
Марина пригласила было за стол Власьева, но тот стал отказываться, не хотел садиться рядом с царской невестой и польским королем.
– У нас на Руси, – объяснял Власьев непонятливым ляхам, – слуги государевы с царскими особами за один стол не садятся, а смиренно сидят поодаль. А ежели государь или государыня захотят слугу пожаловать, то посылают ему со своего стола блюдо какое али питье…
– Пришлите пану послу вина, Ваше Величество! И телятины… Или дичи… – предложила Марина.
– Винище лукавое на Святой Руси пить великим грехом почитается! – недовольно ответил посол, осушив тем не менее кубок с запретным напитком. – А телятину, как и всякое прочее мясо-юнятину, тем паче есть нельзя. Юнятина – сиречь мясо агнца, а в агнце закланном мы почитаем Христа. К тому ж у вас, ляхов, на пирах скоморохи играют, а у нас пищу положено вкушать в благоговейном молчании, дабы ангелы вкушающим предстояли…
– Что ж нам – отпустить музыкантов по домам? – с усмешкой переспросил Сигизмунд. – Сие никак нельзя сделать, ибо наши дамы заскучают.
– А уж бабам сидеть за одним столом с мужиками – так то и вовсе срам! А что до скоморохов, то мне все едино – хоть по домам их отпускать, а то и вовсе повесить! У нас на Москве чай с петлей не церемонятся! – сказал Власьев и для наглядности провел пальцем по шее, а после выкатил глаза и высунул язык, изображая удавленника.
– Ой, страшно-то как! – воскликнула Бася Мнишек.
– Страшные обычаи! – вполголоса сказала княгиня Урсула Вишневецкая своему брату, Станиславу Мнишеку. – Куда же едет наша Марыся?
– Не бойся, Урсула, отцу виднее… – ответил пан Николай, любовавшийся в эту минуту царскими подарками. Особенно ему нравилась оправленная в золото сабля. Такие сабли бывают только у королей и магнатов! Впрочем, он, Николай Мнишек, теперь шурин русского царя, а значит – почти король! И участвовать в походе против московитов, подвергая себя ненужной опасности, не пришлось – один средний братец Станислав, предерзостный малой, представлял Мнишеков в войске Димитра, но этому смутьяну подальше от дома самое место.
– Пойду-ка я лучше… – решил Власьев. – И люди мои по домам отправятся…
– Домой вам, пан посол, идти никак нельзя… – попытался успокоить посла король. – Ибо сие мы сочтем оскорблением панны невесты! Ваш государь, верно, велел вам чтить будущую государыню!
– Велел… – уныло повторил посол.
– Тогда садитесь поодаль и вкушайте те блюда, кои разрешены по вашей вере… А после будем танцевать…
– Плясать? – гаркнул посол. – Не могу я плясать под скоморошьи волынки и дудки, а тем паче касаться в пляске Ее Высочества, невесты обрученной!
– Да он варвар! – шепнул пан Ежи князю Константину Вишневецкому.
– Что ж, пусть сидит голодным… – с усмешкой ответил князь. – И не танцует с нами.
– У всякого своя вера и свои обычаи, – мягко заметил тайный схизматик князь Адам Вишневецкий.
– Вы, князь Адам, сочувствуете московским схизматикам, это всем известно… – недовольно буркнул пан Ежи.
– Думаю, у нас найдется немало благородных шляхтичей, готовых повести в танце панну Мнишек! – любезно сказал Сигизмунд.
– Нельзя касаться обрученной царской невесты! Сие есть поругание сана священного! – возмутился Власьев.
– Вы здесь, пан посол, в гостях… – вмешалась в разговор Марина. – А я слыхала от жениха моего старую русскую поговорку. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.
– Так кабы у вас монастырь был… – осмелел Власьев, который к тому времени успел, вопреки греху винопития, осушить несколько изрядных чаш. – Вертеп у вас разбойный, и рожи у вас богомерзкие, голые! Одни усища торчат, чисто у тараканов! А у баб – фу, срамота! – титьки наружу!
– Что? Что? – заорал пан Ежи, немного понимавший по-русски. – Сейчас я самому пану послу сделаю голую морду! Вот как подпалю бородищу этой свечой!
– А ну попробуй! – с угрозой заметил Власьев, который к тому времени успел вдобавок к «богомерзкому винищу» осушить огромную чашу меда. – Сейчас как надену тебе эту чарку на башку пустую, а для звона сверху костью берцовой стукну!
Шляхтичи с одобрением посмотрели на московского гостя. Этот московит, решили они, храбрый и благородный кавалер. Вот как он защищает традиции своей отчизны!
Вскоре кавалеры выстроились в очередь пить и брататься с московитом, один пан Ежи, красный от возмущения, отворачивался с пренебрежением и цедил сквозь зубы: «Шляхетский гонор не может выносить такого поношения!»
Дьяк же Власьев налил себе доброго французского вина, а потом и ляшского меда. Хмель быстро ударил послу в голову: он раскраснелся и затянул застольную русскую песню, которую лихо подхватила его не менее пьяная свита. Московиты успели, несмотря на все запреты, крепко приложиться к ляшским напиткам.
Сигизмунд и его семейство пили за здоровье русского царя и царицы, подразумевая не матушку Димитрия, инокиню Марфу, а обрученную невесту. Московиты не отставали от поляков, вот только плясать все равно отказались.
Король Сигизмунд и королевич Владислав по очереди танцевали с Мариной. Обрученная невеста сияла от счастья. Радость Марины омрачал лишь посол, так и не приложившийся к ее руке.
«Странные люди эти московиты… – думала панна Марианна. – Как я привыкну к ним?»
Но шведская королевна Анна, дочь Сигизмунда, ободряюще взглянула на Марину, когда проходила мимо нее в танце, и, улучив момент, прошептала: «Не бойтесь, панна, я живу среди еретиков-лютеран! И ничего – привыкла…» Марина благодарно улыбнулась в ответ и поплыла в танце – мимо поляков, мимо московитов, мимо всего мира… «Вшистко едно! Все равно я – королева!»
Маринкина башня,Коломна, 1614 год
Теперь вместо подаренных Димитром прекрасных жемчужин у Марины остались только слезы. Значит, верно говорят, что жемчуг – к слезам. Зачем она только украшала волосы жемчужными нитями?! Сколько было жемчужин, столько и пролила слез! Нет, больше! Намного больше!
Снова заскрежетала тяжелая дверь. Кто-то отпер засов – должно быть, сейчас войдет вчерашний стрелец и позовет ее на допрос. Опять будут спрашивать про золотую и серебряную казну. Пустые вопросы! Даже если бы она знала, где Ян Заруцкий зарыл свое добро, то все равно бы не сказала. Знала только, что это было недалеко от Коломны – часть казны зарыли, когда казачий отряд Заруцкого покидал город. Но ей Ян ничего не показывал – держал в стороне.
Наверное, другую часть казны Ян спрятал недалеко от Астрахани. Быть может, тайна Заруцкого известна казачку Егорке, ее последнему защитнику, но его Марина не видела с Медвежьего острова. Дай бог, чтобы Егорка остался жив! Все ее друзья умирают – пусть хоть он выживет! Господи, сейчас день или ночь, и какой день? Она уже давно, с Медвежьего острова, потеряла счет дням и ночам. В башне всегда темно – и днем и ночью. И какая, собственно, разница?! Все равно узнице больше никогда не увидеть солнца!