Самозванец с тревогой вглядывался в своих последних защитников. Он порывисто попытался подняться, но искалеченная нога не послушалась, и с мучительным стоном он опустился обратно на свое холодное каменное седалище.
Стрельцы наконец решились. Седобородый подошел к царю Димитрию (или расстриге Гришке?) и низко поклонился ему:
– Ты прощай, батюшка Дмитрий Иванович, мы все для тебя свершили, что могли. Более ничего не можем. Смилуйся над тобой Господь… Берите его, что ли, ребятушки дворяне!
Самозванец смотрел спокойно и грустно. Он поднял грязную руку и по-отечески перекрестил стрельцов, благодаря за последнюю службу. Православным крестом.
– Ar-r-r, verdammten Schweine!!![91] – заревел вдруг рыжий немец, хватаясь за свою рапиру… Но Васька Валуев барсом прыгнул на него и с замаха хватил страшным кривым клювом чекана по голове. Наемник замычал и пал, как бык на бойне, из дыры на шлеме струей хлестнула черная кровь – и душа вон!
– Это тебе за убиенного дьяка Осипова, мразь! – удовлетворенно проговорил Валуев, обтирая окровавленный клевец шапкой.
Федька с трудом собрался с мыслями, до глубины души потрясенный всем произошедшим. Как видно, еще служить и служить ему было до хорошего сотника, недоставало в сердце надлежащей воинской твердости.
– Стрельцы, – обратился он к стоявшим молчаливой толпой защитникам подложного Димитрия. – Мы царя… то есть самозванца понесем, а вы вокруг тесно станьте, с оружьем, да не допускайте до него толпу. Учините ему последнюю службу.
– Добро, – невесело кивнул старший. – Только, коли бояре мятежных людишек не смирят, мы долго не удержимся…
– Мы их упредим! – утешил стрельца Федька и заорал во всю мочь через Житный двор: – Князь Василь Иваныч! Господин Татищев! Сдаются стрельцы! Взяли мы вора! Пожалуйте к нам…
Толпа взорвалась ликующим, злым, угрожающим воплем и неудержимой лавиной хлынула на жидкий заслон стрельцов. Те отчаянно замахали бердышами, отгоняя озверевший народ:
– Назад, шпыни, сарынь, сволочь! Башку раскрою!! Осади!!!
Братья Мыльниковы бесцеремонно схватили самозванца за руки и сдернули с отмостки. Он ударился больной ногой и не застонал, а зарычал от боли. Васька Валуев подоспел и подхватил пленника за ноги. Федька и Ванька надрывали голоса, тщетно призывая на помощь бояр и свою сотню. Немногочисленных дворян и сынов боярских закрутило, разбросало водоворотом разгоряченных немытых тел, а светлый шлем Шуйского торчал над головами толпы там же, где и был ранее, – на краю Житного двора. Князь Василий Иванович не тронулся с места! Стрельцы, к которым присоединились несколько чудом протолкавшихся вперед ратных людей, еще из последних сил сдерживали напор безумной народной злобы…
Самозванец, жалко и нелепо висевший на руках Мыльниковых и Валуева, словно деревянная игрушка-паяц у злых мальчишек, вдруг посмотрел на Федьку глазами, исполненными последней мольбы и отчаяния.
– Если есть у тебя душа, не дай мне умереть лютой смертью! – взмолился он стонущим от страдания голосом. – Ты воин, я воин… Убей меня, как на ратном поле! Убей чистой смертью…
Федька не слышал своего голоса. Голова его пылала, как в лихорадке. Мысли скакали, пиная и вытесняя одна другую, и ни единая не задержалась настолько, чтобы он запомнил ее. Как видно, он приказал своим: «Опустите его!», раз те грубо шмякнули самозванца на землю и отступили на шаг. «Стреляйте в него!» – должно быть, сказал Федька. Ерошка и Митрошка Масленниковы отвесили челюсти и развели руками. Прошка Полухвостов попытался загородиться древком значка со святым Маврикием, словно от бесовского наваждения. Ванька Воейков глянул на Федьку, глянул на самозванца, вытянул из-за пояса пистоль, но тотчас опустил:
– Зелье… Зелье-то с полки просыпалось! – Он засуетился, схватился за пороховницу, стал с испуганной руганью возиться с крышкой. «Время тянет», – догадался Федька, широко шагнул к поверженному Димитрию, приставил к его груди пистоль и взвел курок. Теперь оставалось совсем немного – одно маленькое движение указательным пальцем, упругая податливость собачки-курка, грохот, отдача, запах выгоревшего пороха…
– Чего ты ждешь?! Стреляй! – хрипло приказал самозванец.
– Извини, великий государь, – пролепетал Федька, сам не зная, как такое крамольное величание сорвалось с его губ. – Рука не слушается…
Самозванец бросил на него один лишь взгляд, исполненный безмерного презрения, сомкнул глаза и с глухим стуком откинул голову назад – на утоптанную пыль Житного двора. Из его груди вырывалось тяжкое, свистящее дыхание. Он уже предчувствовал муки и унижения последних мгновений жизни и, обратившись в себя, укреплял дух, чтобы принять их мужественно, как подобает царю.
– Свистит! – почти удивленно промолвил Васька Валуев. Он сунул чекан за пояс и быстро скинул с плеча пищаль: – Посторонись, Федька. Дай я благословлю этого свистуна!
Приложился и пальнул самозванцу прямо в грудь. Следом и Федька, опомнившись, выстрелил, да только можно уж и не стрелять было: Воейков прямиком в сердце попал! Обманщик, а может, и царь законный, почти тотчас умер. Только губы раз шевельнулись, тихонько так, словно молитву читали или любовные слова шептали. То ли «Иисусе», то ли «Марина». Васька-то потом божился, что Гришка-расстрижка перед смертью выругался срамно, Федор не спорил. Он все одно лучше слышал…
Стрельцы тотчас назад сдали, народ к трупу прорвался. Гадко смотреть было. Кто ногами тело бездыханное пинает, кто оружьем бьет. Кафтан рвать с мертвеца начали, кто ножом, кто зубьями себе помогает. Звери такими лютыми не бывают!
Расступились вдруг поругатели, приблизился князь Шуйский, снова пеший. Встал над растерзанным трупом, склонился и несколько времени так простоял, вглядываясь в мертвое лицо. После плюнул на покойника, назвал его «собачьим сыном» и велел тащить на площадь, положить там на Лобном месте, дабы все видели, как вчерашний сильный наг и кровав во прахе лежит… А еще сказал, негромко, доверенным людишкам своим, но Федька рядом стоял, все с места тронуться не мог, услыхал доподлинно:
– С падалью этой пусть пока холопы потешатся, бес с ними! Собирайте верных людишек, надобно нам на Москву поспешать, пока черный народ Мнишека, Вишневецкого да прочих знатных панов не кончил! Незачем нам короля Жигимонта их смертию злить… Да и с покойника – какой выкуп возьмешь, чисто с пса дохлого!
По ту пору в толпе снова закричали:
– Маринку из дворца ведут! Еретичку злую бояре уводят!
Кое-кто бросил над бренным телом самозванцевым глумиться, к палатам царским потянулся – поглазеть. Пошел и Федька – Ванька да Васька, друзья-приятели, с собой потащили, а ему все равно было куда идти. Пустота какая-то в душе была, словно выдуло из нее все мятежным ветром. Сотня-то его, почитай, вся рассеялась, разбрелась. Человек десять своих вокруг было, и те лишь потому найтись сумели, что значок со святым Маврикием над головами углядели.
Первым делом с красного крыльца бояре толпой сошли, важные да надутые, а на толпу посматривали злобно и опасливо. Не нужна уже им толпа, она свое дело сделала, как бы с ляхов да латинян на них не перебросилась! Стрельцы появились, и не малая дружина, а сотни три-четыре или около того. Вбежали воинским строем через Спасские ворота, начальные люди впереди, верхами, и встали в две стены, путь из Кремля проложили. После холопы полячек полоненных, которых при царице взяли, выводили – на потеху по дворам боярским поволокли. Паскудно смотреть было, а еще паскудней слушать, как людишки, глядя на сих печальниц, гадостно и скабрезно ругались и их беде смеялись. Федька умом-то понимал: мужик завсегда прежде всего причинным местом думает, кобелиное в нем начало! Да только все вроде как крещеные, православные. То ли Бога люди не страшатся, то ли он лик свой от недостойных и жестоких чад отворотил.
Федька вовсе на полонянок смотреть не стал, отвернулся и начал Прошке Полухвостову выговаривать за то, что тот сотенный значок уронил, в навозе растоптанном вывалял. Краем уха слышал, кто-то плакал тоненько так, жалобно, словно девчушка малая. Совсем молоденькая панночка, должно быть. А другая, наоборот, бранилась да лаялась, словно хороший гусар… А голосок у нее чистый, звонкий, даже удивительно, что такие поносные слова им выговаривать возможно!
После загалдели: «Маринка, Маринка! Ведут, ведут!», и вроде как притихли даже. Все шеи тянули, подпрыгивали, каждому охота была на пленную красавицу посмотреть. Федька тоже обернулся, смотреть стал. Мало что из-за спин да голов разглядел. Но увидел все же на миг смертельно-бледное повзрослевшее лицо с какими-то нездешними чертами, залитое слезами, но исполненное твердости, в окружении раскрасневшихся бородатых рож ратных людей, стороживших пленную «ляшку». Всего одна панна при Марине оставалась, телом рослая и мощная, словно мужик, а личиком пригожая и грудным богатством весьма щедро оделенная. Она, словно нянька за малым дитятей, за Мариной шла, вытянув вперед длинные да толстые руки свои, с боков оберегала. Ванька Воейков, как ее увидел, сразу зубищи заскалил, греховодник.
– Это, – смеется, – для Васьки нашего Валуева баба, ему впору. Другого, почитай, насмерть задавит титьками-то своими превеликими!
Потолкались они несколько времени перед палатами, поискали в толпе своих – да напрасно, только к завтрашнему дню потерявшиеся молодцы на постоялый двор собрались. Иные в царских палатах винный погреб нашли, забражничали с сынами боярскими да с людишками всякого звания – чарка-то, она ловко сословия равняет! Другие с толпой на Москву подались, ляхов убивать, только не больно успели. Которые паны по дворам поодиночке или малыми ватагами стояли, тех еще с утра по набату быстро кончили. Убили и старого и малого, и баб их с девицами, и пахоликов[92], и слуг, и даже собак их! Там же, где сидели ляхи в великом числе да за крепкими стенами, – нашла коса на камень, нашлась сила на силу. Крепко оборонялись поляки, и огненным боем народ московский побивали, и саблями рубили. Иные верхами садились – пробивались сквозь улицы да рогатки вон из города, ставшего для них смертельной ловушкой, братской могилой… Князь Василий Иванович Шуйский с ближними своими сам ездил между дворами, где обложили панов, как медведей в берлоге, уговаривал, устрашал, обещал – сдаваться призывал. Сдались-таки ему в Валашском доме – пан староста Саноцкий Станислав Мнишек, брат царицы, с челядью, да князь Константин Вишневецкий с двумястами жолнерами, которых на окраине окружили, а у них порох весь вышел, да королевские послы Гонсевский и Олесницкий со своей охраною на Посольском дворе. Прочие же ляхи либо полегли, либо прорвались с боем.