– Как не было, Теодор? Ты же сам только что говорил!…
– Может, по цареву приказу сына твоего еще живым из петли вынули и прочь увезли… Разное люди говорят.
– А чьим же прахом тогда пушку зарядили и в сторону Польши выстрелили?
– Может, порохом обычным выстрелили, а народу соврали, что это прах чада твоего был! – извернулся Рожнов. – Народ-то, известно, разным байкам верит, а люди знающие сомневаются…
Марина схватила Федора за руку, заглянула ему в глаза и умоляюще прошептала:
– Кто сомневается?! Какие люди?!
– У нас, пани Марина, истина в кабаках да в кружалах живет. Там и говорят… А лишнего тебе знать не надо. У нас за такие разговоры с дыбы рвут.
– Благодарю тебя, Теодор… Имя твое значит «Богом данный». Ты мне Богом дан, как друг последний.
Федор отвел глаза, отвернулся – не мог выдержать ее взгляд. Стыдно ему стало за свою ложь, но теперь уж, видно, до конца лгать придется, измышлять историю про спасенного царевича Ивана Дмитриевича. Слухи о воренке несчастном по Москве разные ходили, это верно, но Рожнов никогда этим слухам не верил. Знал он наверняка, что государь Михаил Федорович отдал-таки страшный, лютый приказ ребенка невинного убить. Знал Рожнов и о том, что сам Михаил Федорыч не хотел смерти дитяти, а надоумила его матушка, великая старица Марфа Ивановна. Сказала государыня-инока, что для блага государственного, для России это надобно, чтоб смуту в русских землях навсегда прекратить.
Только понимал Рожнов и умом, а, главное, сердцем, что не угроза крепкой власти дитя малое. Ежели народ русский род Романовых почитает, то и без смерти воренка чтить будет. Что-то тут великая старица Марфа Ивановна недодумала… А вот как бы смерть дитяти Романовым после не аукнулась, горем великим их роду не откликнулась! Но врать теперь тебе, Федор Зеофилактович, и вправду придется! И кто тебя только за язык дернул! Так извертишься, так изолжешься, что и сам поверишь в спасение бедного дитяти!
– Ты меня, Марина Юрьевна, раньше времени не благодари! – осторожно сказал Рожнов. – Может, и вправду слухи это… Я головой не поручусь!
– Нет, я тебе верю, он жив, жив, мальчик мой милый! – горячо воскликнула Марина, и Федор зажал ей рот, чтобы не кричала о своей радости на весь кремль. Вдруг кто подойдет незаметно, подслушает…
Марина вырываться не стала – поняла, что надо молчать. Но глаза ее серые, словно гладь речная, смотрели на Федора с такой благодарностью и надеждой, что сердце сотника заныло. «Прости меня, Господи, за слова пустые, за надежду, рабе твоей Марии подаренную… – думал он. – Пусть она надеется, душа горемычная… Что ж ей еще остается?»
Он отнял ладонь, но Марина успела прикоснуться к его пальцам горячими губами.
– Ты что ж, Марина Юрьевна, делаешь? – смутился сотник. – Негоже тебе, высокородной госпоже, простому дворянину руки целовать! Это я к твоей ручке нежной припасть должен! Позволишь?
Вместо ответа Марина протянула ему узкую белую руку с тонкими, длинными пальцами – без колец. («Видно, все кольца с нее люди Сахарки Онучина еще на Медвежьем острове сняли…» – подумал сотник.) Федор поднес эту руку к губам – хотел почтительно, а вышло – нежно. Потом – не думая, не рассуждая, не сознавая, что делает, притянул Марину к себе, почувствовал сладкий, медовый запах ее кожи, черных, шелковистых волос. Марина ответила ему горячим, порывистым движением. Мгновение – короткое и томительно длинное – они простояли на валу обнявшись. Потом отпрянули друг от друга, тяжело дыша.
– Значит, служить мне будешь? Будешь? – настойчиво спрашивала Марина, заглядывая к нему в глаза.
– Служить не могу, а помогать буду, беречь, жалеть… Большего не проси – я присягу давал.
– А если убить меня твой царь прикажет, ты подчинишься, рыцарь?
– Мой государь – отрок добрый и честный, – уверенно сказал сотник, – он тебе жизнь сохранит.
– Сохранит? Ой ли?! – усмехнулась Марина. – Не верю я в его милосердие.
– А если сын твой и вправду жив, тогда поверишь?
– Тогда поверю, Теодор.
– Подожди, Марина Юрьевна, поговорим мы еще об этом… Когда время придет.
– Помяни мое слово, сотник, обманет тебя твой царь Михал. Обманет и предаст… Слыхала я от Яна Заруцкого, что на царя твоего матушка, старица Марфа, большое влияние имеет. Как она скажет, так Михал и сделает.
– Не так! – осерчал сотник. – Не так!
– Придется тебе, Теодор, решать, кому ты друг, когда приказ убить меня из Москвы получишь… – с горькой усмешкой сказала Марина. – Если сын мой и жив, то меня Михаил не пощадит.
– Не бывать тому! А если вдруг случится, то знай…
– Что знай?
– А что знай – то мне самому ведомо.
Оставшуюся часть прогулки Федор на Марину Юрьевну не смотрел, глядел все больше на стену. И она молчала, сурово сжав губы. Только и слышно было на крепостном валу, как шумит над Коломной веселый весенний ветер, унося прочь все тяжелое, зимнее, мутное. В душе Федора медленно зрело, высвобождалось, крепло что-то очень далекое от его воинской присяги и преданности молодому государю, что-то простое, человеческое, похожее на невольную, настоянную на прожитых годах и перенесенных утратах, невозможную, но глубокую и искреннюю нежность. А Марина чувствовала, что не верной службы хочет она от этого воина, а жалости и любви. Раньше не хотела, чтобы ее жалели, была слишком горда, верила в свой высокий сан московской царицы. Но теперь ее измученная, израненная, окровавленная душа робко просила обычной человеческой жалости и видела в этой жалости предвестницу любви.
С ранней юности Марина мечтала встретить рыцаря без страха и упрека: сначала она увидела этого рыцаря в Димитре, но несчастный Димитр погиб от рук черни. Тушинский царь, принявший на себя имя Димитрия Ивановича, был на самом деле Богданом Сутуповым, Богданкой, секретарем и доверенным лицом Димитра. В Богданке Марина видела лишь орудие мести, средство поквитаться с убийцами Димитра и вернуться в звание царицы московской.
Ян Заруцкий привлекал ее своей бьющей через край удалью, терпкой и жгучей мужественностью, хотя Марина знала лучше других, как он бывал лют и страшен, ее Ян (сама ведь удерживала его от ненужного пролития крови и лютых казней!). Заруцкий боролся за нее и сына (их сына!) до конца и погиб в страшных мучениях. Теперь, в башне, за шаг до смерти, к пани Марине пришел ее последний рыцарь, но разве ожидала она найти этого рыцаря в слуге нового царя, да еще и в одном из тех, кто 17 мая 1606 года ворвался в Кремль, чтобы убить Димитра и сокрушить ее счастье?!
Пути Господни неисповедимы. Значит, ей впервые дано право полюбить просто так, без горделивых мечтаний о сане царицы, без оглядки на гордыню и власть. Просто так – нежно и безоглядно… В обмен на помощь и жалость. Если только ее последний рыцарь и вправду поможет, а не придет однажды с удавкой, чтобы задушить ее по приказу царя Михаила. Дай бог, чтобы Теодор не смог этого сделать! Не зря ведь его зовут «Богом данным»…
Москва, Кремль, 1615 год
Полусотник Иван Воейков давно заметил, что друг его старый Федька Рожнов с Маринкой проклятой тайные разговоры ведет – то в оружейной, то на крепостном валу, а служанку Аленку то и дело в караульню к себе зазывает и о нуждах «Марии Юрьевны» спрашивает. Какая она, «Мария Юрьевна», – так, ляшка поганая, воровская женка! Вот и приходилось Воейкову о Федькиных делах в Москву отписывать, великой государыне-иноке Марфе Ивановне, матери царя Михаила Федоровича. А не поступал бы Федька так неразумно, не пришлось бы Ивану старого друга с потрохами закладывать. Отписывал бы, что все в башне идет ровно да гладко, сотник о государевом деле печется и Маринку-колдунью не жалеет. Можно было, конечно, соврать ради дружбы старой, проверенной, но не решился Ванька государыне-иноке перечить, надеялся через нее высоко подняться!
Царь-то у нас, понятное дело, еще молод да горяч, вот мать о его делах-то и радеет! Пока патриарх Филарет в польском плену пребывает, старица Марфа государством из своей кельи правит. А Мишка-то что? Он ведь без отца и матери не весит ничего. Так, отрок неспособный…
Федька Рожнов, голова неразумная, он у кого в псах верных ходит – у Михаила Федоровича! А Ванька Воейков хоть и по чину Федора ниже, а государя себе получше нашел. Пусть не государя – государыню… Казна-то нынче у кого, у Мишки, что ли? Нет, у старицы Марфы Ивановны в монастыре Вознесенском. Она и пожаловать может, и наказать, если что не так…
А ведь как Воейков к Марфе Ивановне в слуги верные попал? Послал его сотник в Москву с грамоткой к царю Михаилу Федорычу. Мол, Круглую башню Коломенского кремля мы заняли, Маринка жива и здорова. Сказал Федя: «Ты, Ваня, в самые белы ручки Михаила Федоровича эту грамотку-то и передай!» Воейков на Москву поехал, а Рожнов в башне со своей Маринкой остался. Спровадил полусотника, а сам, видно, к ворухе этой в постельку-то и прыгнул! Воейков – он тоже мужчина видный, он все к Аленке подлаживался, но не далась ему служанка Маринина, а Рожнов силой брать девицу запретил. Рассердился на него Воейков крепко, все думал: «Эх ты, Федька, а еще другом называешься! Для тебя баба ляшская дороже, чем друг закадычный. С пути ты сбился, Федя! Придется мне ради блага твоего государыне Марфе Ивановне про все отписать».
Прибыл Воейков в Кремль, но у самых царских палат подошла к нему монахиня, именем Евникия, пожилая такая (видно, уже старица), от Марфы Ивановны. Мол, перед тем как у государя Михаил Федорыча в Грановитой палате особый разговор иметь, зайди ты, полусотник, в монастырь Вознесенский, к великой старице Марфе. Вот и отправился Воейков к царевой матери, в бывшие покои царицы Марфы Нагой. А за ним старица Евникия шла да клюкой своей противно так постукивала… Ишь, расходилась клюкарза!
Пришел и видит: палаты роскошные, тафтой да бархатом обитые, сидит Марфа Ивановна, словно на троне, в креслице своем со спинкой высокой, а вокруг нее монахини да боярыни с боярышнями золотые ризы камнями драгоценными украшают. И лежит перед ними камней этих великое множество – и жемчуга, и лалы, и яхонты с изумрудами… А еще говорят, что в казне российской пусто! Это, может, у Мишки-недоумка и пусто, а у матушки его – вон сколько! Держаться ее надо, старицы великой, враз разбогатеешь. Дурак Федька Рожнов, хоть и друг старый, не того себе господина выбрал! Надо было ему сразу к старице на поклон идти! Сразу бы изумрудик какой неказистый пожаловала – вон их у нее сколько!