Сидит государыня-старица в своем креслице, в одной руке у нее – посох, прямо как у царя Грозного Ивана Васильевича, а по другой – обезьян скачет, в кафтанчике польском, с кружевным воротничком и манжетами. И прикован этот обезьян к трону золотой цепочкой, чтоб не убежал. А на кафтанчике у обезьяна вышито: «Sigismundus Rex». Это «король Жигимонтка литовский» значит – догадался Воейков, хоть по-латыни только буквицы разбирать умел.
Тут Марфа Ивановна зверя своего заморского позвала, мол: «Ах ты, Жигимонтушка, ангельчик мой драгоценный!» Подумал Воейков, что она, видно, этого Жигимонта, идолище поганое, больше сына своего Михаила любит.
Дивился Воейков всем этим чудесам, как вдруг боярышня красивая, что в ногах у Марфы свет Ивановны сидела, возьми да спроси:
– Великая государыня-инока Марфа Ивановна, что с бусами жемчужными латинянскими делать?
– Какими такими бусами? – гаркнула на нее старица, а Мартын на плечо царице вскочил и оттуда так и зыркает, так и зыркает… Тьфу, нечисть!
– А теми, что от Маринки-колдуньи остались… Молилась она на них, видно, – ответила боярышня.
– Распустить бусы поганые да подушки ими расшить! – приказала Марфа. – Мартынушка мой на подушечках этих сидеть будет да из серебряной тарелицы орешки есть…
– Так, может, матушка государыня, Михаилу свет Федоровичу подушечки в Грановитую палату снести? – робко предложила боярышня. – У него ножка болит сильно, сказывают, должно, зашиб, с коня на охоте давеча сверзнувшись.
– Башку б он лучше зашиб, авось ума бы с чуток вошло! – презрительно, словно не об родном сыне, бросила государыня-инока, а после, раздражась, занялась и говорливой боярышней:
– Ты, Машка, предерзостна стала, как и весь ваш род Долгоруких! Зачем сыну моему неразумному подушки такие? Он все одно, будто конюх, на овчине спать любит, шапку подложив, позорище мое! А вот Жигимонтушка, ангельчик, их полюбит… Мягко ему на них лежать будет… Сын мой Мишка, матери родной неслух, воли много забрал! – продолжала великая старица, будто утверждая свою волю. – Пора бы его на повод крепкий взять, вроде как моего Жигимонтку. Обезьян-то куда от меня денется?!
С этими словами великая старица отвесила обезьянке увесистый щелчок по косматому затылку. Бедный зверек запищал и попытался было юркнуть под трон, но царица твердой рукой дернула за цепочку и вытащила его на свет божий.
– Смирно сидеть, тварь паскудная, не то псам скормлю!
(«Вот куда Маринкины-то сокровища делись… – подумал Воейков, жадно разглядывая жемчужные четки, которые княжна Мария Долгорукова как раз распускала на бусины. – Правда, значит, что Маринка из Кремля в одном платье ушла, когда мы ее Самозванца на тот свет отправили! Что ж мы, тетери, бус-то этих не нашли? Эх, нашел бы я их тогда, уже деревеньку бы купил али дом на Москве построил… А теперь вон, Жигимонтка, зверь нечистый, на жемчуга гадить будет… Ежели, конечно, не осерчает старица и не скормит обезьяна собакам!»)
– Подойди, служивый человек, я с тобой поговорю! – обратилась к Воейкову старица Марфа.
– Холоп я ваш верный, великая государыня!
– А коли верный, то скажи, полусотник, какую такую грамотку ты Михаилу Федоровичу привез?
– Из Коломны, великая государыня, от сотника Федора Рожнова, что в Круглой башне кремля Маринку, воровскую женку, охраняет.
– Знаю, что охраняет! Утопить бы ее в Москве-реке, да вся недолга, прости Господи! А царь Михаил Федорыч словно дитя малое, всех-то ему жалко! Воренка жалел, все вешать не хотел, пока я не вмешалась, многогрешная! Сказала ему – для государства это надобно, для России-матушки, чтобы род наш Романовых на престоле укрепить!
– Утопить Маринку проклятую али повесить! – зачастила старица Евникия.
– Али повесить! – повторила другая монахиня, чуть помоложе.
– В куль ее да в воду, проклятущую!
– А может, ядку ей дать, чтоб сама опочила?
– Ядку ей, ядку!
– Тьфу, бабы, что затараторили, как сороки! – прикрикнула на монахинь да боярынь с боярышнями старица Марфа и даже посохом своим крепко так по полу стукнула, как государь Иван Васильевич, Грозным прозванный, делал.
– Так мы ж, матушка великая государыня, ради сына твоего венчанного стараемся! – не унималась старица Евникия.
– Цыц, Евникия! – одернула ее Марфа Ивановна. – Пусть служивый нам сам расскажет, что в грамотке-то.
– Сказано там, великая государыня, что над ворухой Маринкой надзор строгий установлен. Башня занята сотней Федора Рожнова. Воруха в добром здравии, сыта да обогрета, не болеет. О чем сотник Федька Рожнов великому государю Михаилу Федоровичу, как пес верный, докладает, – объяснил Воейков.
– Ишь ты, жива да здорова! – рассердилась Марфа Ивановна. – И не хворает даже… Что ж, сын мой велел икрой паюсной да булками белыми колдунью кормить? Эдак моему Жигимонтушке икры не достанется!
– Не икрой, матушка государыня, никак не икрой! – испугался Воейков (а вдруг возьмет да пришибет его своим посохом эта злая старуха или велит в Москве-реке утопить?!). – Хлебом черным да кашей грешневой. Но Маринке и этого довольно – жива покамест.
– Ишь ты, разносолы какие, матушка государыня! – крикнула из своего угла старица Евникия. – Ее, колдунью, за дела ее богопротивные, за смуту страшную, что она на Руси учинила, и вовсе кормить не надо!
– Ох, не надо, матушка… Ох, не надо, государыня… – хором заговорили монахини с боярынями. Красивые боярышни молчали. Видно, жалко им было бедную сиделицу.
– Ты вот что, полусотник! – приказала старица. – Ты не сына моего глупого, ты меня держись да рода нашего Салтыковых! Надо бы воруху в башне ее удавить по-тихому…
– Нынче удавить, государыня матушка? – переспросил Воейков. – Вы прикажете – я исполню, как пес верный! Авось наградите меня за верность, не оставите в нищете…
– Не оставлю, раб божий, не оставлю! – пообещала Марфа Ивановна. – Ты вот что, ты пока Маринку не дави, ты присматривай…
– За кем присматривать, великая государыня?
– И за Маринкой гляди в оба, и за сотником Федькой, сына моего отрока псом верным… Уж не знаю, что они с Михаилом Федоровичем насчет Маринки замыслили, но знать это для государственного блага нужно. Ты за сотником следи да ни во что не вмешивайся! Мне только отписки с человеком верным посылай… И еще один разговор у меня к тебе будет, тайный!
– Какой, матушка государыня?
– А ну подите прочь, бабы! – приказала Марфа своему женскому войску. – Да не вздумайте яхонт аль изумруд с собой утащить… У старицы Евникии глаз вострый, враз заметит!
– Ох, замечу, великая государыня, ох, замечу! – зачастила Евникия, но маленькие, злые глазки ее блеснули таким жадным блеском, что полусотник понял: немало уже лалов и яхонтов старице этой перепало. Ох, растащат бабы эти государеву казну! Да не его это, Ваньки Воейкова, дело. Ему, многогрешному, о своей шкуре подумать надобно!
Палаты опустели. Воейков остался один на один со старицей.
– Служба у меня к тебе будет такая… – сурово сказала старуха. – Маринку тайно расспросишь, когда сотник твой в посад али к воеводе отлучится…
– О чем, матушка государыня?
– Не знает ли воруха, что за шляхтичи такие Луба Димитрий да Войцех Белинский и что за дитятя раньше с Лубой этим да женкой его Марьей обретался, а ныне у Белинского в приемышах… Понял ли, служивый, запомнил ли имена их поганые?
– Запомнил, матушка государыня.
– После мне отпишешь. А ежели не знает Маринка ничего, сама я про шляхтичей этих разведаю. Димитрий Луба – тот под Москвой погиб. Женка его, Мария, будто в темнице умерла. А Войцех Белинский с мальцом Яном, сыном Лубы покойного, ныне на Москве пленниками. Просит король польский Жигимонт их на людей российских обменять, что в Речи Посполитой томятся. И на супруга моего, патриарха Филарета Никитича. Вот и я думаю, многогрешная, неужто этот Белинский да сын его названый так дорого стоят?
– А откуда Маринка про тех шляхтичей знать может, матушка государыня?
– Слыхала я, что люди они ей были близкие да верные… – отговорилась старуха.
Воейков, лис хитрый, травленый, сразу понял, молчит Марфа Ивановна про главное, утаивает самое сокровенное. Но допытываться не стал, только спросил:
– Как же мне понять, матушка государыня, не знает Маринка ничего али запирается? Пытать-то ее мне сотник не позволит!
– Зачем пытать, дурья твоя башка, ты постращай! Скажи, что царская матерь, Марфа многогрешная, ежели Маринка упираться будет, дитятю, что при шляхтиче Белинском обретается, удавить прикажет! А ежели правду расскажет, то мы дитятю этого пощадим…
– А ежели и тогда она упираться будет?
– Тогда и вправду ничего не знает, колдунья, тогда я сама сына своего неразумного постращаю, на свет божий дела его тайные выведу! Ишь, от матери таиться вздумал! А коли не нужна нам Маринка боле станет, приказ тайный от царя получите – удавить ее в темнице! Понял, полусотник?
– Понял, великая государыня!
– И ни Федьке своему Рожнову, ни царю Михаил Федоровичу про разговор наш ни слова! А то язык вырвем!
– Как не понять, великая государыня?
Старуха поднялась со своего кресла-трона, подошла к груде драгоценных камней, оставленных ее женским войском, поворошила яхонты с лалами и изумрудами тяжелым и острым посохом. Ткнула в одну из жемчужин из Марининых четок. Потом оглянулась на Жигимонтку-обезьяна, который остался сторожить ее трон, поскольку не мог сам отстегнуть золотую цепочку.
– Посиди покуда, Жигимонтушка, – ласково сказала она, – посиди, ангельчик… Свято место посторожи…
Успокоив Жигимонтку, старуха повернулась к Воейкову и милостиво сказала:
– Возьми жемчужину, раб божий… Жалую тебя за службу!
Воейков упал на колени, поцеловал подол старухиной рясы.
– Век не забуду, матушка государыня! Рабом твоим верным буду!
– Ну то-то, – довольно хмыкнула старуха, – иди теперича к сынку моему да грамоту от Рожнова неси! Да помни – мой ты раб, не Михаил Федорыча!
– Твой, матушка, твой, великая государыня! – твердил Воейков, ползая у нее в ногах.