Булгаков иронизировал над А.Н. Толстым уже в «Записках на манжетах»: «Видел во сне, как будто я Лев Толстой в Ясной Поляне. И женат на Софье Андреевне. И сижу наверху в кабинете. Нужно писать. А что писать, я не знаю. И все время приходят люди и говорят: «Пожалуйте обедать». А я боюсь сойти. И так дурацки: чувствую, что тут крупное недоразумение. Ведь не я писал «Войну и мир». А между тем здесь сижу. И сама Софья Андреевна идет вверх по деревянной лестнице и говорит: «Иди. Вегетарианский обед». И вдруг я рассердился. «Что? Вегетарианство? Послать за мясом! Битки сделать. Рюмку водки». Та заплакала, и бежит какой-то духобор с окладистой рыжей бородой, и укоризненно мне: – Водку? Ай-ай-ай! Что вы, Лев Иванович? – Какой я Лев Иванович? Николаевич! Пошел вон из моего дома! Вон! Чтобы ни одного духобора! Скандал какой-то произошел. Проснулся совсем больной и разбитый».
Тем не менее Алексей Толстой оказался самым талантливым из всех сменовеховцев, хотя, наверное, и самым беспринципным и циничным из них (у Устрялова все-таки были какие-то идеи и идеалы). Поэтому и оказался едва ли не единственным из крупных сменовеховцев, кто уцелел. Из «внутренних» сменовеховцев так повезло только Исаю Григорьевичу Лежневу, редактору «России», где публиковалась булгаковская «Белая гвардия», – его в конце концов полюбил Сталин. Толстого он тоже полюбил, но здесь не только это сыграло свою роль. Толстой с готовностью, и часто талантливо, выполнял любой заказ власти – от разоблачения «белой эмиграции» до посильной помощи в фальсификации катынского дела. И, обладая феноменальным политическим чутьем, сразу же определил, что победа будет за Сталиным, и ни разу не хвалил никого из вождей оппозиции в своих произведениях или речах. «Красный граф» стал необходим режиму как для внешнего, так и для внутреннего потребления, и выводить его в расход было совсем не резон. В отличие от других «сменовеховцев», в чье искреннее принятие советской власти и собственной диктатуры Сталин никогда не верил.
Булгаков предвидел, что сменовеховцев, этих «веселых берлинских блядей», как он их называл, ждет лихая судьба. В своем дневнике 23 декабря 1924 года он очень верно предрек судьбу сменовеховцев: «Все они настолько считают, что партия безнадежно сыграна, что бросаются в воду в одежде. Василевский одну из книжек выпустил под псевдонимом. Насчет первой партии совершенно верно. И единственная ошибка всех Павлов Николаевичей (речь идет о лидере кадетов П.Н. Милюкове, в эмиграции редактировавшем газету «Последние новости». – Б. С.) и Пасмаников (либеральный журналист Д. С. Пасманик, сотрудник Милюкова. – Б. С.), сидящих в Париже, что они все еще доигрывают первую, в то время как логическое следствие: за первой партией идет совершенно другая, вторая. Какие бы ни сложились в ней комбинации – Бобрищев погибнет». Особенно возмущался Булгаков в той же записи тем, что «сменил вехи» такой правый публицист, как Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин, выпустивший сразу под двумя псевдонимами, П. Арский и Ал. Дмитриев, в серии «Вожди и деятели революции» книгу о М.М. Володарском (Гольдштейне), петроградском комиссаре по делам печати, агитации и пропаганды, убитом террористом и канонизированном большевиками: «Но все-таки поймите. Старый, убежденный погромщик, антисемит pur sang (чистокровный (фр.). – Б. С.) пишет хвалебную книгу о Володарском, называя его «защитником свободы печати». Немеет человеческий ум». Может быть, Булгаков и преувеличил степень реакционности Бобрищева-Пушкина, который все-таки был из левых октябристов и, между прочим, являлся потомком декабриста. Хотя политическую беспринципность проявлял задолго до 1917 года, защищая в качестве адвоката как членов боевой организации партии эсеров, так и участников еврейских погромов и даже такого признанного вождя крайне правых в Думе, как В.М. Пуришкевич. В то же время Александр Владимирович отстаивал равноправие евреев, признавал право национальных меньшинств на культурную самостоятельность, но без отступления от принципа территориального единства Российской империи, так что его вряд ли можно было считать убежденным погромщиком. Но гибель ему Булгаков предсказал совершенно точно. В 1937–1938 годах, когда в преддверии большой войны Сталин провел большую чистку и уничтожал все «идеологически сомнительные» личности, не уцелели ни Устрялов, ни Ключников, ни Василевский, ни Бобрищев-Пушкин, ни Потехин, ни другие вожди «сменовеховства».
Можно сказать, что Белозерской просто повезло. Останься она женой Василевского, непременно была бы арестована как член семьи изменника родины и получила бы свои пять или восемь лет лагерей. В СССР оказалось безопаснее быть женой опального писателя, чем процветавшего когда-то именно из-за своей просоветской позиции публициста.
В своих воспоминаниях писатель Юрий Слезкин рассказывал о сближении Белозерской с Булгаковым с нескрываемым сарказмом:
«Тут у Булгакова пошли «дела семейные» – появились новые интересы, ему стало не до меня. Ударил в нос успех! К тому времени вернулся из Берлина Василевский (Не-Буква) с женой своей (которой по счету?) Любовью Евгеньевной, не глупая, практическая женщина, многое испытавшая на своем веку, оставившая в Германии свою «любовь», – Василевская приглядывалась ко всем мужчинам, которые могли бы помочь строить ее будущее. С мужем она была не в ладах. Наклевывался роман у нее с Потехиным Юрием Михайловичем (ранее вернувшимся из эмиграции) – не вышло, было и со мною сказано несколько теплых слов… Булгаков подвернулся кстати. Через месяц-два все узнали, что Миша бросил Татьяну Николаевну и сошелся с Любовью Евгеньевной».
Конечно, в этом браке с обеих сторон присутствовал элемент расчета. Однако, по крайней мере в первые годы, между Любовью Евгеньевной и Михаилом Афанасьевичем существовало и сильное любовное чувство.
Булгаков с Белозерской не раз посещали вечера, устраиваемые различными литературными объединениями. Вот характерная запись в булгаковском дневнике от 3 января 1925 года: «Были сегодня вечером с женой в «Зеленой лампе». Я говорю больше, чем следует, но не говорить не могу. Один вид Ю. Потехина, приехавшего по способу чеховской записной книжки и нагло уверяющего, что… – Мы все люди без идеологии, – действует на меня как звук кавалерийской трубы. – Не бреши! Литература на худой конец может быть даже коммунистической, но она не будет садыкерско-сменовеховской. Веселые берлинские бляди!»
Брак Михаила Афанасьевича и Любови Евгеньевны был зарегистрирован только 30 апреля 1925 года, хотя жить вместе они начали годом раньше. В дневниковой записи в ночь на 28 декабря 1924 года Булгаков весьма откровенно отозвался о своей второй жене: «Боюсь, как бы не саданули меня за эти подвиги «в места не столь отдаленные». Очень мне помогает от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно или это избирательно для меня?.. Не для дневника, и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня…
Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел…
Как заноза, сидит все это сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова баба завязила меня, как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык».
Несомненно, эта запись свидетельствует, что инициатива в развитии романа исходила от Любови Евгеньевны. Но Булгаков в то время точно так же был не против сменить жену, как она – мужа.
Родные Булгакова в целом приняли новую избранницу. Любовь Евгеньевна свидетельствовала: «Ученый в повести «Собачье сердце» – профессор-хирург Филипп Филиппович Преображенский, прообразом которому послужил дядя М.А. – Николай Михайлович Покровский, родной брат матери писателя, Варвары Михайловны… Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог, в прошлом ассистент знаменитого профессора В.Ф. Снегирева, жил на углу Пречистенки и Обухова переулка, за несколько домов от нашей голубятни. Брат его, врач-терапевт, милейший Михаил Михайлович, холостяк, жил тут же. В этой же квартире нашли приют и две племянницы… Он (Н.М. Покровский. – Б. С.) отличался вспыльчивым и непокладистым характером, что дало повод пошутить одной из племянниц: «На дядю Колю не угодишь, он говорит: не смей рожать и не смей делать аборт». Оба брата Покровских пользовали всех своих многочисленных родственниц. На Николу зимнего все собирались за именинным столом, где, по выражению М.А., «восседал, как некий бог Саваоф», сам именинник. Жена его, Мария Силовна, ставила на стол пироги. В одном из них запекался серебряный гривенник. Нашедший его считался особо удачливым, и за его здоровье пили. Бог Саваоф любил рассказывать незамысловатый анекдот, исказив его до неузнаваемости, чем вызывал смех молодой веселой компании».
Любовь Евгеньевна так описала свое решающее объяснение с Булгаковым: «Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах (М.А. жил близко, на Садовой, в доме 10). Одна особенно задушевная беседа, в которой М.А. – наискрытнейший человек – был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения. Мы решили пожениться».
Любовь Евгеньевна тоже была консервативна по своим взглядам и привычкам, столь же настороженно относилась к представителям новой интеллигенции, особенно из числа евреев. В этом они с Булгаковым сошлись. Катаев же, Олеша, Багрицкий и другие гудковцы, хотя и происходили порой из «бывших», поверили, что революция настоятельно требует и новой культуры, и нового быта, и с упоением «колебали мировые струны». Кроме того, была элементарная зависть к успеху, пусть даже кратковременному, а также глубоко скрываемое чувство, что по гамбургскому счету как писатель Булгаков выше всех окружающих на голову. Особенно это стало ясно тогда, когда был опубликован «Мастер и Маргарита». Неудивительно, что зависть чувствуется и вот в этих мемуарных катаевских строках: «Это были двадцатые годы. Бедствовали. Одевались во что попало. Булгаков, например, один раз появился в редакции в пижаме, поверх которой у него была надета старая потертая шуба… Вдруг выясняется, что один из нас давно написал пьесу, и она прин