– Да, и ужасно тяжело для бедной девушки, – сказал Броди. – Этот второй удар окончательно раздавит ее. А она так мила и самая настоящая леди.
– Так ты лично с ней знаком? – спросил я.
– О да, я с ней знаком. Я несколько раз виделся с ней и легко могу устроить так, чтобы и ты с ней познакомился.
– Хорошо, – отвечал я, – это не столько важно для меня, как для одного моего товарища. Однако я не думаю, чтобы она могла принимать визитеров так скоро после случившегося. Когда она придет в себя, я воспользуюсь твоим предложением.
Мы пожали друг другу руки и я некоторое время не вспоминал больше об этом. Следующий случай, о котором мне надо упомянуть, как касающемся мисс Норзкотт, не принадлежит к числу приятных. Я должен однако описать его как можно подробнее, так как он может бросить некоторый свет на последующие события.
Одной холодной ночью, несколько месяцев спустя после вышеприведённого разговора с троюродным братом, я проходил по одной из беднейших улиц города, возвращаясь от одного из своих пациентов. Было очень поздно и я пробирался среди грязных бродяг, толпившихся у дверей большого кабака, как вдруг от них отделился какой-то человек и с пьяным смехом протянул мне руку. Свет газового фонаря падал прямо на его лицо, и, к своему глубокому удивлению, я узнал в стоявшем передо мной жалком существе моего прежнего знакомого, молодого Арчибальда Ривса, который когда-то славился, как самый щеголеватый и разборчивый студент на всем факультете. Я до такой степени был поражен, что на минуту усомнился в своих собственных чувствах; но невозможно было ошибиться в чертах этого лица, хотя и опухшего от пьянства, но все еще хранившего следы прежней красоты. Я решил вырвать его, хотя бы на одну ночь, из компании, в которую он попал.
– А, Ривс! – сказал я. – Пойдемте со мной. Нам с вами по пути.
Он промычал какое-то несвязное извинение за свой вид и взял меня под руку.
Пока я, поддерживая, вел его домой, я успел заметить, что он страдает не только от последней своей невоздержанности, но что долгий запой расшатал его нервы и подействовал на его мозг. Когда я дотронулся до его руки, она была суха и горела от лихорадки, и он пугался всякой тени, падавшей на мостовую. Его несвязный разговор похож был скорее на бред больного, чем на болтовню пьяного. Приведя его на квартиру, я наполовину раздел его и уложил на кровать. Его пульс бился очень сильно и, очевидно, у него была сильная лихорадка. Он, кажется, впал в забытье, и я уже собирался потихоньку уйти из комнаты, чтобы предупредить его квартирную хозяйку о его состоянии, как вдруг он поднялся и схватил меня за рукав пиджака.
– Не уходите! – вскричал он. – Мне лучше, когда вы здесь. Тогда я в безопасности от нее.
– От нее? – сказал я. – От кого же от нее?
– От нее! От нее! – раздражительно отвечал он.
– А! Вы ее не знаете. Она дьявол! Она красива, очень красива; но она дьявол!
– У вас лихорадка; вы очень возбуждены, – сказал я. – Постарайтесь немного поспать. Вам будет лучше.
– Поспать! – простонал он. – Как я могу спать, когда я вижу, что она сидит вон там на кровати и все смотрит и смотрит на меня своими большими глазами? Говорю вам, это подрывает всю мою твердость и мужество. Это заставляет меня пить. Боже мой, я и теперь еще в стельку пьян!
– Вы очень больны, – сказал я, натирая ему виски уксусом, – у вас бред. Вы сами не знаете, что говорите.
– Я знаю, – резко прервал он, взглянув на меня. – Я прекрасно знаю, что говорю. Я сам виноват. Я сам это выбрал. Но я не мог, нет, положительно не мог принять условия. Я не мог не усомниться в ней. Это свыше человеческих сил.
Я сидел у постели, держа одну из его лихорадочно-горевших рук и удивляясь его странным речам. Некоторое время он лежал спокойно, потом, поднявши на меня глаза, жалобно проговорил:
– Почему она не предупредила меня раньше? Зачем она ждала, пока я не полюбил ее так сильно?
Он несколько раз повторил этот вопрос, мечась своей горевшей головой по подушке; потом он впал в тревожный сон. Я потихоньку вышел из комнаты и, убедившись, что за ним будет хороший уход, отправился домой. Однако его слова звучали у меня в ушах несколько дней подряд и обрели глубокий смысл в связи с событиями, произошедшими чуть позже.
Товарищ мой, Баррингтон Каульз, уезжал на летние каникулы, и я несколько месяцев ничего о нем не слышал. Когда начался зимний семестр, я получил от него телеграмму, в которой он просил меня нанять для него старую комнату на Нортумберлендской улице и сообщал мне, каким поездом приедет. Я его встретил и очень был рад видеть его вполне здоровым и счастливым.
– Кстати, ведь ты меня еще так и не поздравил! – сказал он вдруг вечером в день своего приезда, когда мы сидели перед камином, делясь каникулярными впечатлениями.
– С чем? – спросил я.
– Как! Неужели ты еще не слышал о моей помолвке?
– О помолвке? Нет! – отвечал я. – Очень рад слышат это и поздравляю тебя от всего сердца. – Удивляюсь, что ты ничего не слышал, – сказал он. – Это очень оригинальный случай. Помнишь ту барышню, которой мы любовались в Академии?
– Как! – вскричал я в каком-то смутном испуге. – Неужели ты помолвлен с ней?
– Я так и знал, что ты будешь удивлен, – отвечал он. – Когда я гостил у моей старой тети в Петерхэде в Эбердиншаре, туда же приехали погостить и Норакотты, и так как у нас были там общие знакомые, то мы часто встречались. Я узнал, что слух о ее первой помолвке был всего лишь выдумкой, а потом ведь ты знаешь, что значит находиться в обществе такой девушки в местечке, подобном Петерхэду. Не подумай, что я считаю этот поступок поспешным или легкомысленным – добавил он. – Я ни на одну секунду не жалел о нем. Чем более я узнаю Кэт, тем более я восхищаюсь ею и люблю ее. Тебе надо с ней познакомиться, и тогда ты составишь о ней свое мнение.
Я выразил свою радость и старался говорить с Каульзом как можно веселее, но на душе у меня было тяжело и тревожно. Слова Ривса и несчастная участь молодого Прескотта приходили мне на память, и хотя у меня и не было достаточных оснований для этого, но мною овладел какой-то смутный страх и недоверие к этой женщине. Может быть, это был с моей стороны глупый предрассудок или суеверие и я невольно искажал ее последующие действия и слова, чтобы они соответствовали моей дикой теории. Так объясняли другие мой рассказ. Тем лучше для них, если они могут примирить это мнение с фактами, о которых я сейчас расскажу.
Несколько дней спустя я пошел с товарищем в гости к мисс Норзкотт. Я помню, что, когда мы проходили по площади Эберкомби, наше внимание было привлечено пронзительным собачьим визгом; этот визг шел как раз из того дома, к которому мы направлялись. Мы поднялись наверх и я был представлен мистрис Мертон, тетке мисс Норзкотт и самой молодой леди. Она была так же красива, как в тот раз, когда я видел ее в Академии, и я не удивился ослеплению моего товарища. Ее лицо было несколько розовее обыкновенного, а в руке она держала большой хлыст, которым только что наказывала маленького шотландского терьера; его визг мы и слышали на улице. Бедное животное, жалобно визжа, прижалось к стене; очевидно, оно было совсем запугано.
– Вы опять поссорились с Карло, Кэт? – сказал товарищ когда мы уселись.
– На этот раз это только очень маленькое недоразумение, – сказала она с очаровательной улыбкой. – Он милый добрый старый товарищ, но время от времени нуждается в наказании. Потом, обращаясь ко мне: Мы все в этом нуждаемся, не правда ли, мистер Армитэдж? Не лучше ли, если бы все мы вместо того, чтобы получить наказание по окончании нашей жизни, получали бы воздаяние за каждый наш дурной поступок тотчас же по совершении его. Не правда ли, ведь это сделало бы нас осторожнее?
Я согласился с этим.
– Предположим, что каждый раз, когда человек совершает дурной поступок, какая-то гигантская рука хватает его и сечет до потери чувств, – говоря это, она сжала в кулак свои белые пальцы и злобно заиграла кнутом – это скорее удержало бы его от зла, чем бесконечное множество возвышенных нравственных теорий.
– Вы сегодня очень жестоки, Кэт, – сказал товарищ.
– Нет, Джон, – засмеялась она. – Я только проповедую теорию для назидания мистера Армитэджа.
Они принялись болтать о каком-то случае в Абердиншайте, а я мог спокойно рассмотреть мистрис Мертон, молчавшую все время нашего короткого разговора.
Это была странная старушка. Что более всего привлекало внимание в ее внешности – это полное отсутствие красок. Ее волосы были белы как снег, а лицо необыкновенно бледно. Губы были бескровны, и даже голубые глаза так водянисты, что едва выделялись на общем бледном фоне. Она была одета в серое шелковое платье, гармонировавшее со всей ее наружностью. Лицо ее имело какое-то странное выражение, причину которого я сразу не мог определить. Она сидела за каким-то старинным вышиваньем и, при движении ее рук, платье ее как-то печально шелестело, как шелестят листья осенью. Во всей ее фигуре было что-то грустное и унылое. Я придвинул свой стул поближе к ней и спросил, как ей нравится Эдинбург и долго ли она здесь жила.
Когда я заговорил с ней, она выпрямилась и взглянула на меня испуганно. Тогда я понял, что за выражение было на ее лице. Это было выражение страха, сильного неопределенного страха. Это было так ясно, что я бы бился об заклад, что сидевшая передо мной женщина в определенный период своей жизни перенесла какое-то ужасное испытание или страшное несчастье.
– О да, он мне нравится, – сказала она тихим, робким голосом – и мы жили здесь долго, то есть не очень долго. Мы много разъезжаем. – Она говорила неуверенно, как будто боясь проговориться.
– Вы, кажется, уроженка Шотландии? – спросил я.
– Нет – то есть, не совсем. У нас нет родины. Ведь мы космополитки. – Говоря это, она оглянулась на мисс Норзкотт, но те двое все еще продолжали разговаривать около окна.
Тогда она вдруг нагнулась ко мне с выражением страшного беспокойства на лице и сказала: