– Пожалуйста, не разговаривайте больше со мной. Она этого не любит и мне потом придется за это расплачиваться. Пожалуйста, не разговаривайте.
Я хотел спросить ее о причине этой странной просьбы, но когда она увидела, что я готовлюсь обратиться к ней с вопросом, то встала и медленно вышла из комнаты. Тогда я заметил, что влюбленные перестали разговаривать и что мисс Норзкотт смотрит на меня своими смелыми, серыми глазами.
– Извините мою тетю, мистер Армитэдж, – сказала она, – она немного странная и быстро устает. Подойдите лучше сюда и посмотрите мой альбом.
Мы провели некоторое время за рассматриванием фотографий. Отец и мать мисс Норзкотт были, по-видимому, довольно обыкновенными смертными, и я ни в ком из них не мог обнаружить каких-либо следов тех черт характера, которые отражались на лице их дочери. Но один старый дагерротип привлек мое внимание. Он изображал человека лет под сорок, удивительной красоты. Он был начисто выбрит и необыкновенная сила чувствовалась в его выдающейся нижней челюсти и твердом, тонком рте. Глаза сидели немного глубоко, а на верхней части лба был змееобразный шрам, и это отчасти его портило. Когда я увидел это лицо, то почти невольно воскликнул, указывая на него:
– У вас в семье есть ваш двойник, мисс Норзкотт!
– Вы думаете? – сказала она. – Этим вы делаете мне очень плохой комплемент. Дядя Антон всегда считался в нашей семье заблудшей овцой.
– Неужели? – отвечал я. – В таком случае мое замечание было неудачно.
– О, не беспокойтесь, – сказала она, – я всегда была того мнения, что он стоит их всех, вместе взятых. Он служил офицером в сорок первом полку и был убит в сражении во время персидской войны; так что, во всяком случае, умер он, как герой.
– Вот какой смертью хотел бы я умереть, – сказал Каульз и его черные глаза заблестели, как всегда, когда он был возбужден, – я часто жалею, что не занялся профессией моего отца вместо этой грязной работы по смешиванию пилюль.
– Ну, Джон, вы ведь еще не собираетесь умирать, – сказала она, нежно взяв его за руку.
Я не мог понять этой женщины. В ней была какая-то странная смесь мужской решительности и женской нежности, что в соединении с чем-то совершенно особенным в ней совсем сбивало меня с толку. Поэтому я не знал, что мне ответить Каульзу, когда, возвращаясь домой, он задал мне трудный вопрос:
– Ну, что же ты скажешь о ней?
– Я скажу, что она удивительно красива, – осторожно ответил я.
– Без сомнения, – раздраженно возразил он. – Ты знал это и раньше!
– Я думаю также, что она очень умна, – заметил я.
Баррингтон Каульз некоторое время продолжал идти молча, а потом вдруг обратился ко мне со странным вопросом:
– Не кажется ли тебе, что она жестока? Не кажется ли тебе, что этой девушке доставляет удовольствие причинять страдание?
– Но, право, в такое короткое время я не мог еще составить никакого мнения.
Некоторое время мы шли молча.
– Она выжила из ума, – наконец пробормотал Каульз. – Она сумасшедшая.
– Кто это она? – спросил я.
– Да эта старуха – тетка Кэтт-мистрис Мертон, или как там ее.
Тогда я узнал, что моя бедная бесцветная собеседница разговаривала с Каульзом, но он ничего не сказал о предмете их разговора.
Товарищ мой рано лег спать в этот вечер, а я долго сидел перед камином, раздумывая обо всем, что я видел и слышал. Я чувствовал, что у этой девушки есть какая-то тайна, какая-то мрачная тайна, такая необыкновенная, что даже не поддается догадкам. Я вспомнил о свидании Прескотта с ней перед свадьбой и о его роковом конце. Я сопоставил, это с жалобным криком бедного пьяного Ривса: «Почему она не предупредила меня раньше?» и со всем прочим, что он говорил. Потом я подумал о просьбе мистрис Мертон, о разговоре с ней Каульза и даже о случае с кнутом и визжащей собакой. Вывод изо всех моих воспоминаний был довольно-таки неприятный, хотя не было ничего конкретного, в чем можно было бы обвинить девушку. Было бы не лишним попытаться предостеречь товарища, но он отвергнет всякое обвинение против нее. Что же мне делать? Как могу я получить какие-нибудь достоверный данные о ней и ее родственниках? В Эдинбурге их не знает никто, кроме таких же недавних знакомых, как и мы. Она сирота и, насколько я знал, никогда не рассказывала, где они раньше жили. Вдруг меня осенило. Среди товарищей моего отца был полковник Джойс, служивший долгое время в Индии в штабе и вероятно знавший большую часть офицеров, служивших там со времени восстания. Я сейчас же уселся за стол и, поправив лампу, принялся писать письмо к полковнику. Я написал ему, что мне очень интересно узнать некоторые подробности о капитане Норзкотте, который служил в сорок первом пехотном полку и был убит во время персидской войны. Я описал его, как только мог лучше, по моему воспоминанию о дагерротипе; надписавши адрес, я тотчас же отослал письмо, после чего, сознавая, что сделал все, что мог, лег спать; однако тревога долго не давала мне уснуть.
Часть II
Через два дня я получил письмо из Лейчестера, где жил полковник. Оно лежит у меня перед глазами и я дословно зачитываю его:
«Милый Боб», написано в нем, «я хорошо помню этого господина. Я был с ним вместе в Калькутте, а потом в Хидерабаде. Он был странный, нелюдимый человек, но солдат храбрый, потому что он отличился при Собраоне и, если память мне не изменяет, был ранен. В своем корпусе не пользовался популярностью – говорят, он был безжалостный, черствый человек и никогда не бывал весел. Говорили также, что он был поклонником дьявола или что-то вроде этого, а также, что у него был дурной глаз – но все это, конечно, чепуха. Я помню, что у него были какие-то странные теории о силе человеческой воли и о действии духа на материю.
«Как твои занятия по медицине? Никогда не забывай, мой мальчик, что сын моего брата имеет на меня все права и что я всегда к твоим услугам во всем, в чем только могу помочь. – Неизменно любящий тебя Эдвард Джойс.
Р.S. – Кстати, Норзкотт погиб не в сражении. Он был убит после того, как мир был уже заключен, в безумной попытке достать вечного огня из храма огнепоклонников. Смерть его окружена какой-то тайной.
Я перечитал это письмо несколько раз, сначала с чувством удовлетворения, а потом с разочарованием. Я получил несколько интересных сведений, но это едва ли было то, что мне было надо. Он был эксцентричным человеком, поклонником дьявола и имел славу дурного глаза. Я мог допустить, что глаза молодой леди, обладающие таким холодным, стальным блеском, какой я раза два заметил в них, способны на всякое зло, которое только может причинить человек; но это все-же только пустое суеверие He больше ли смысла в следующей фразе: «У него были теории о силе человеческой воли и о действии духа на материю?» Помню, я когда-то читал трактат, который я тогда счел простым шарлатанством, о силе воли некоторых людей и о действиях, производимых ими на расстоянии. Не одарена-ли мисс Норзкотт какой-нибудь необыкновенной силой такого рода? Эта мысль овладела мной и очень скоро я получил доказательство, убедившее меня в правильности моего предположения.
Случилось так, что в то самое время, когда я был полностью поглощен этим предметом, я увидел в газете объявление, что в наш город приедет доктор Мессингер, известный медиум и месмерист. О представлениях Мессингера не раз говорилось компетентными людьми, что в них нет никакого шулерства. Он был далек от всякого плутовства и считался самым авторитетным специалистом в области таких псевдо-наук, как животный магнетизм и электробиология. Поэтому, любопытствуя, на что способен человек даже при всех неблагоприятных условиях рампы и подмостков, я взял билет на первое представление, куда и отправился вместе с несколькими товарищами-студентами. Мы взяли одну из боковых лож. Когда мы пришли, представление уже началось. Едва я уселся, как заметил Баррингтона Каульза с его невестой и старой мистрис Мертон в третьем или четвертом ряду партера. Почти в то же самое время и они увидели меня, и мы раскланялись. Первая часть выступления была самой обыкновенной: медиум показывал фокусы, основанные на ловкости рук, и провел сеанс гипноза на ассистенте, которого привез с собой. После того, как он погрузил своего помощника в гипнотический сон, он начал узнавать у него разные подробности о том, что делали его отсутствующие друзья и о местонахождении спрятанных предметов: все это прошло успешно. Но все это я видел уже и раньше. Мне хотелось бы увидеть, как доктор может силой мысли влиять на своих зрителей. Это мы увидели в конце его представления. Я показал вам, начал он, что погруженный в сон человек находится в полной власти гипнотизера. Сильная воля может, просто вследствие своей силы, овладеть более слабой, даже на расстоянии, и управлять всеми мыслями и действиями ее владельца. Если бы на свете был такой человек, воля которого была бы несравненно более развита, чем воля всего остального человечества, то я не вижу причины, почему бы она не могла властвовать надо всеми и низвести всех своих ближних до состояния безвольных рабов. К счастью, между нами существует такой уровень умственной силы или скорее умственной слабости, что вряд ли может произойти такая катастрофа. Но даже и в наших тесных пределах есть отклонения, которые могут произвести удивительное воздействие. Сейчас я выберу одного из моих зрителей и постараюсь одной силой воли заставить его подняться на эстраду и делать и говорить то, что я захочу. Будьте уверены, что здесь нет никакого сговора и что человеку, которого я выберу, может в высшей степени не понравиться то, что я могу внушить ему. С этими словами лектор подошел к рампе и оглядел первые ряды кресел. Без сомнения, смелые, ясные, черные глаза Каульза указали на человека в высшей степени нервного, поэтому месмерист сразу выбрал его и пристально стал на него смотреть. Я увидел, что товарищ мой вскочил от удивления, а потом опять уселся в кресло, как бы демонстрируя свое твердое решение не поддаваться влиянию гипнотизера. Лицо Мессингера не свидетельствовало о большом уме, но взгляд его был необыкновенно глубок и проницателен. Под его воздействием Каульз раза два сделал судорожные движения руками, как бы стараясь ухватиться за р