Я перенес его в спальню, не разбудивши его; сделав себе постель на стульях, я провел всю ночь около него.
Утром у Баррингтона Каульза открылась горячка. Несколько недель он был между жизнью и смертью. Старания медицинской знаменитости Эдинбурга и его крепкий организм понемногу превозмогли недуг. Я ухаживал за ним, когда он был в опасности; но даже в самом сильном бреду у него не вырвалось ни одного слова, которое могло бы рассеять тайну, окружавшую мисс Норзкотт. Иногда он говорил о ней в самых нежных выражениях и самым ласковым голосом. Иногда же он кричал, что ненавидит ее, и протягивал руки, как бы отталкивая ее. Несколько раз он вскрикивал, что не продаст свою душу за ее красивое лицо, а потом самым жалобным голосом стонал: «но я люблю ее, я люблю ее, несмотря на все это; я никогда не перестану ее любить.» Когда он пришел в себя, это был совсем другой человек. Сильная болезнь изнурила его, но его черные глаза были по-прежнему ясны. Они ярко горели из-под нависших бровей. Характер его сталь эксцентричен и изменчив – то он был раздражителен, то беспечно весел, но никогда не был естествен. Он часто осматривался вокруг странным, подозрительным взглядом, точно чего-то боялся, хотя и сам не понимал чего. Он никогда не упоминал имени мисс Норзкотт, никогда до того самого рокового вечера, о котором я сейчас расскажу.
Стараясь его развеять частой переменой мест, я предпринял с ним путешествие по горной Шотландии, а потом по восточному ее берегу. Во время одного из таких странствий мы посетили Майский остров. Остров этот лежит недалеко от устья реки Firth of Forth и за исключением летнего сезона обычно заброшен и безлюден. Кроме смотрителя маяка, там живут только два бедных рыбака с семьями, поддерживая свое жалкое существование своими сетями да ловлей бакланов. Это угрюмое место так привлекло Каульза, что он снял комнату в одной из рыбацких хижин, намереваясь провести там недели две. Я находил это очень скучным, но уединение по-видимому доставляло облегчение моему другу. Его опасливость исчезла и он больше стал походить на самого себя. Он мог бродить целый день по острову, глядя с высоких скал, опоясывавших весь остров, на большие зеленые волны, с шумом разбивавшиеся о камни внизу.
Однажды вечером – это кажется был третий или четвертый день нашего пребывания на острове мы с Баррингтоном Каульзом вышли перед сном подышать чистым воздухом: наша комната была мала, а простая лампа коптила. Как хорошо помню до мельчайших подробностей помню я все, имеющее отношение к этой ночи.
Надвигалась гроза; на северо-западе собирались тучи; луна была закрыта черной полосой, так что неровная поверхность острова и неугомонное море внизу то заливались светом, то погружались во мрак. Мы стояли, разговаривая, у двери хижины, и я думал про себя, что никогда еще товарищ мой не был так весел со времени своей болезни, как вдруг он пронзительно вскрикнул, и, оглянувшись на него, я увидел при свете луны неописуемое выражение ужаса на его лице. Глаза его были неподвижно устремлены куда-то, как бы прикованы к какому-то приближающемуся предмету; он дрожа протянул свой длинный, тонкий указательный палец.
– Посмотри! – закричал он. – Это она! Это она! Видишь, она идет по краю обрыва. – Говоря это, он судорожно схватил меня за руку. – Вот она, она идет к нам!
– Кто? – вскричал я, вглядываясь в темноту.
– Она-Кэт, Кэт Норзкотт, – кричал он. – Она пришла за мной. Держи меня крепче, товарищ. Не отпускай меня!
– Что ты, старина, – сказал я, хлопнув его по плечу. – Опомнись, ты бредишь; бояться нечего.
– Она ушла! – с облегчением вздохнул он. – Нет, Боже мой! Вот она опять – и подходит все ближе, ближе. Она говорила мне, что придет за мной, и сдержала свое слово.
– Пойдем домой, – сказал я.
Когда я взял его за руку, она была холодна, как лед.
– Ах, я знал это! – вскричал он. – Вот она манит меня. Она кивает мне. Это условный знак. Я должен идти. Иду, Кэт, иду!
Я обхватил его, но он с нечеловеческой силой вырвался от меня и исчез во мраке ночи. Я побежал за ним, умоляя его остановиться, но он бежал быстрее меня. Когда луна вышла из-за облаков, передо мной мелькнула его темная фигура; он бежал прямо, как бы стремясь к какой-то определенной цели. Может быть, это игра воображения, но мне показалось, что я при колеблющемся свете различал впереди него что-то неясное, какую-то расплывчатую фигуру, ускользавшую от него и манящую его все вперед. Силуэт Джона ясно вырисовался на фоне неба, когда он вбежал на невысокий холм, потом исчез, и это был последний раз, когда я видел своего друга живым.
Мы с рыбаками ходили целую ночь с фонарями по острову и осмотрели все углы и закоулки, однако не нашли никаких следов моего бедного погибшего друга. Направление, по которому он бежал, оканчивалось неровной линией зубчатых скал, нависших над морем. Здесь, в одном месте край осыпался и на дерне были следы, похожие на следы человека. Мы легли на край скалы и заглянули вниз, в кипучую пучину двести футов глубиною. Вдруг среди шума волн и свиста ветра раздался страшный, дикий крик.
Рыбаки – это ведь очень суеверный народ, поэтому они уверяли, что это женский смех, и я едва мог убедить их продолжать поиски. Что касается меня, то я думаю, что это вероятно был крик какой-нибудь морской птицы, вспугнутой из своего гнезда светом фонарей. Что бы это ни было, я ни за что не хотел бы еще раз услышать этот звук.
Печальная обязанность, взятая мною на себя – исполнена. Я насколько это возможно просто и точно рассказал историю смерти Джона Баррингтона Каульза и цепь предшествовавших ей событий. Я знаю, для других это печальное происшествие казалось очень обыкновенным. Вот прозаический отчет, появившийся в газете «Шотландец» дня два спустя.
На Майском острове произошло несчастье. Мистер Джон Баррингтон Каульз, хорошо известный в университетских кругах, как один из самых выдающихся студентов, и удостоенный премии Нейля Арнотта за физику, отправился на отдых в это тихое местечко. Третьего дня вечером он вдруг неожиданно покинул своего друга, мистера Роберта Армитэджа и с тех пор бесследно исчез. Почти наверняка можно сказать, что он погиб, упавши со скал, опоясывающих остров. Последнее время здоровье мистера Каульза было расстроено от переутомления и семейных неприятностей. В его лице университет потерял одного из самых многообещающих своих студентов.»
Мне нечего более прибавить к моему рассказу. Я передал все, что мне известно. Я хорошо понимаю, что многие, обдумав все, что я рассказал, не найдут никакого основания для обвинения мисс Норзкотт. Они скажут, что нет никаких причин для обвинения молодой леди за того, что человек очень впечатлительный от природы после внезапного и тяжелого разочарования вдруг заканчивает жизнь самоубийством. На это я отвечу, что они могут думать, что хотят. Что касается меня, то я приписываю смерть Вильяма Прескотта, Арчибальда Ривса и Джона Баррингтона Каульза этой женщине и притом с такой уверенностью, как если бы я видел, как она заколола их кинжалом в сердце.
Вы, конечно, спросите меня, как я объясняю все эти странные факты. У меня нет никакого объяснения или, скорее, объяснение это смутно и неясно. Что мисс Норзкотт обладала необыкновенной властью над душами, а через души над телами людей, я убежден так же, как и в том, что она употребляла эту власть для дурных и жестоких целей. Что за этим скрывалось что-то еще более жестокое и ужасное – какая-нибудь особенность, которую необходимо было открыть до свадьбы – это можно заключить из опыта трех ее женихов, а то что тайна, открытая им была ужасна, можно заключить из того, что одно упоминание о ней оттолкнуло от нее тех, которые так страстно ее любили. Их последующая судьба была, по-моему, результатом ее мести за их бегство, и они были об этом предупреждены, что видно из слов как Ривса, так и Каульза. Больше я ничего не могу сказать. Я излагаю перед публикой события в такой последовательности, в какой они происходили перед моими глазами. Мисс Норзкотт я с тех пор не видел, да и не желаю видеть. Если тем, что здесь написано, я спасу хотя бы одну человеческую душу от сетей этих ясных глаз и красивого лица, я положу перо в уверенности, что мой бедный друг умер не напрасно.