– Папа!
– Что?
– А как ты думаешь, что в тебе нашла мама? Из-за чего она влюбилась?
Отец смотрит на меня с удивлением; такого вопроса он не ожидал. Он недолго молчит, а потом отвечает почти простодушно, словно паренек, которого застукали за поеданием «Нутеллы» из чужой банки.
– Хочешь, скажу тебе правду? Я этого не знаю. – И все-таки он пытается найти ответ на мой вопрос. – Мы были молодыми… Мы друг другу нравились, нам было хорошо вместе.
Он продолжает вести машину молча. Может, он еще думает о том, какой могла бы быть истинная причина. А что, если он ее забыл, если мама случайно как-то ему об этом сказала? А потом его словно осеняет. Вот, точно: похоже, он нашел какой-то ответ. Отец смотрит в зеркальце, встречается со мной взглядом, довольный тем, что собирается мне сказать:
– Она мне говорила, что я заставлял ее сильно смеяться.
Я киваю. Похоже, он доволен ответом, который нашел. Теперь мы съезжаем с шоссе на Браччано и едем вдоль озера. Время без двадцати пять. Мы проезжаем несколько километров и, увидев фонари на суше, въезжаем в Сан-Либерато. Когда мы выходим из машины, папа обходит ее кругом и обнимает меня, крепко прижимает к себе, несколько секунд мы стоим молча. Когда он отходит немного в сторону, его глаза блестят.
Он берет меня за плечи, слегка встряхивает, а потом говорит: «Ну вот». И кивает, но больше ничего не произносит. Вскоре вокруг нас собирается множество людей. Один за другим они меня обнимают, хлопают по спине, поздравляют.
– Ты отлично выглядишь!
– Какой ты элегантный!
Я улыбаюсь, но не знаю, в каком родстве состою с некоторыми из них.
– Да ты настоящий красавчик!
– Да, выглядишь на все сто!
А, это какой-то провинциальный родственник, но я не помню, чтобы я был с ним знаком. Зато других я узнаю, но совершенно не помню, как их зовут.
– Мои поздравления!
– Спасибо.
Правда, я думаю, что заранее не поздравляют. Я вижу людей, одетых, кто во что горазд, потому что элегантность, а особенно в супружеских парах – понятие совершенно субъективное. Потом я вижу Банни и Паллину, Хука, Скелло, Сицилийца, Луконе и всех остальных, участвовавших во вчерашнем мальчишнике. Они мне мрачно улыбаются, но ни одной из тех девушек, которые были на яхте, тут нет, равно как и они сами уже больше не «продюсеры». Вот еще какие-то дядья и какая-то родственница, которая обнимает меня и растроганно говорит:
– Твоя мама была бы по-настоящему счастлива видеть тебя сегодня. Ты такой красивый…
Я улыбаюсь, надеясь, что больше она мне ничего не скажет.
Потом я вхожу в церковь и немного успокаиваюсь. Я вижу алтарь. Он высокий, на него поднимаются по боковым лестницам. Вся церемония будет происходить на возвышении, над приглашенными. Это прекрасная идея. Прекрасны и белые каллы, украшающие все углы маленькой церкви и наполняющие воздух тонким ароматом.
– Ты готов?
Это отец Андреа. Он идет ко мне. Чтобы не споткнуться, он приподнимает белый стихарь, потом крепко пожимает мне обе руки, но больше ничего не говорит. Он смотрит мне в глаза и, улыбаясь, кивает. Наверное, это означает: «Молодец! Если сегодня ты здесь, значит, ты преодолел все сомнения».
На самом деле я бы очень хотел, чтобы было именно так.
70
Потом отец Андреа уходит, и в тишине церкви, безо всякого предупреждения, начинает звучать классическая музыка. Я испытываю странное ощущение; я чувствую себя в одиночестве; громкие голоса людей на улице как будто внезапно удаляются. Тогда я закрываю глаза и ощущаю себя словно в невесомости: я рядом с ней, с Баби. Она мне улыбается, снимает с себя парик, роняет его на пол, а потом обнимает меня и прижимается ко мне.
– Я по тебе так скучала.
Она молча стоит, уронив голову мне на грудь, но замечает, что я ее даже не касаюсь.
Тогда она от меня отстраняется, встает, смотрит на меня со слезами на глазах и качает головой.
– Ну почему ты не понимаешь? Почему ты такой упрямый? Как же ты не понимаешь, что я тебя люблю? Я никогда не переставала и буду любить тебя всегда.
Она начинает плакать, а я не знаю, что делать; я только смотрю на нее. Мне бы хотелось прижать ее к себе, обнять ее, ласкать ее волосы, утирать ее слезы… Но я не могу, не могу пошевелиться, я словно окаменел. Тогда она откидывает волосы назад, шмыгает носом, а потом едва ли не смеется.
– Извини, ты прав…
Она нежно ко мне приближается, прижимается ко мне, кладет мне руки на плечи, смотрит на меня, улыбается мне.
– Выслушай меня внимательно, Стэп, сейчас я должна тебе это сказать. – И она, всегда немногословная, теперь говорлива, как река в половодье. – Я твоя, какой никогда не была ни для кого другого; я испытываю к тебе то, чего никогда ни к кому не испытывала, об этом говорит само мое тело. То, как я наслаждаюсь, то, как я тебя чувствую, как проживаю с тобой удовольствие – это что-то неповторимое, чудесное. Я никогда не испытывала наслаждения ни с кем другим, ты мне веришь? Как будто отказывалось само мое тело, я больше никогда ничего не чувствовала и даже не замечала, что что-то во мне движется. Но ты всего этого не можешь понять. Я больше не хочу упускать случай быть счастливой. А мое счастье – это ты, только ты. Прошу тебя, прости меня, прости все мои прежние ошибки, позволь мне снова сделать тебя счастливым, чтобы мы вместе опять обрели эту неповторимую, особенную любовь – ту, что подняла нас на три метра над уровнем неба. Такие вещи происходят всего раз в жизни, и, если ты решишь этим пренебречь, то откажешься от чего-то изумительного. Я боялась, я послушалась мать, я была слишком юной, чтобы иметь смелость быть счастливой. Но теперь-то ты меня не наказывай, будь великодушен, забудь о ненависти всех этих лет, позволь возродить нашу любовь, дай нам еще один шанс, прошу тебя, я уверена, что на этот раз мы не ошибемся. Я изменилась, я знаю, чего хочу. Как бы это ни было прекрасно – иметь ребенка, твоего ребенка, моя жизнь без тебя все равно пуста. Мне не хватает твоей улыбки, мне не хватает твоих милых глаз, но, самое главное, мне не хватает чего-то восхитительного – тебя; ты и только ты всегда знал, как сделать меня счастливой. И это было самым прекрасным твоим подарком: твое умение сделать так, чтобы я чувствовала себя значимой, неповторимой, особенной. Так, как я ощущала себя любимой с тобой, я никогда не ощущала себя ни с кем другим. На какое-то мгновение, в самом начале нашего романа, я почувствовала себя даже виноватой из-за того, что твоя любовь ко мне была такой красивой. Но потом я ей позавидовала и, в конце концов, отдалась своим чувствам и сама полюбила тебя так же или, может, даже больше…
Я молчу и смотрю в ее глаза. Меня переполняет гнев, когда я думаю о накопившихся за все эти годы страданиях, и мне бы хотелось закричать: «Где ты была все это время? Все время того одиночества, в котором ты меня оставила? Когда я царапал ногтями щеки, чтобы не броситься тебя искать, чтобы пресечь все свои отчаянные попытки тебя позвать, увидеть, вернуть тебя? Когда я увидел тебя в той машине перед твоим домом? Ты выходила из нее с другим, и тогда я словно умер, я умолял Бога, чтобы Он не дал целовать тебя посторонним, чтобы Он пробудил в тебе какое-нибудь воспоминание, заставив тебя прокручивать в голове какое-нибудь из прожитых нами мгновений, самое счастливое, самое забавное – взрыв смеха, поцелуй, взгляд: что-нибудь, что заставило бы тебя снова подумать о нас и избегать посторонних прикосновений, этих проклятых не моих поцелуев…» И теперь при одной только мысли об этом, я выхожу из себя, ощущая такой прилив гнева и страсти – безумной, странной, нелепой… Я чувствую, как реагирует мой член, и мигом скидываю с себя твои руки, набрасываюсь на тебя, раздвигаю твои ноги и беру тебя снова. Ты смотришь на меня своими голубыми, такими красивыми, широко распахнутыми глазами. И ты меня умоляешь:
– Прошу тебя, люби меня, люби меня, люби меня, как тогда, без ненависти, без гнева…
И я тобой сразу же овладеваю. Ты моя, я в тебе, проникаю в самую глубину… Я закрываю глаза, крепко тебя обнимаю, просовываю мою левую руку под твою голову и хватаю твое плечо, прижимаю тебя к себе. Ты моя, Баби, слишком моя. Я трахаю все сильнее, но мне все равно мало. Мне тебя всегда мало, мне тебя всей мало. Мне бы хотелось расплавиться, чтобы ты вся была во мне, внутри меня, со мной, чтобы быть уверенным в том, что я уже больше никогда тебя не потеряю. И именно сейчас я слышу свадебный марш. И одновременно, снова, твои слова: «Я наслаждаюсь, наслаждаюсь только с тобой, любимый». Люди все входят и входят в церковь, а я вижу ее последний взгляд, голубые глаза, которые умоляют: «Прошу тебя, не наказывай меня, не наказывай нас снова, не женись, давай уедем, ты и я, с нашим сыном, не будем снова губить наше счастье…»
Похоже, музыка звучит громче; люди занимают места, церковь наполняется. А потом я вижу, как из сияющего огнями притвора под руку с отцом выходит Джин. Она улыбается. Она прекрасна в белом платье с открытыми плечами и длинной вуалью. Ее счастье ошеломляет меня, подавляет, избавляет от всяких сомнений, от малейшей неуверенности. То была всего лишь богатая девушка из эскорта, последний перепих, мальчишник с морем шампанского и желанием развлекаться. А вот это, наоборот, – твоя жизнь. Джин продолжает идти мимо людей, улыбается, она довольна. Музыка кажется почти оглушительной, и все великолепно. Теперь я в состоянии ответить на тот вопрос, на котором все так настаивали: да, я счастлив. Я очень счастлив. По крайней мере, это именно то, в чем я хочу быть уверенным.
71
У выхода из церкви нас встречают каскадом рисовых зерен и лепестков роз, белых и красных. Люди аплодируют и смеются, и все становятся в очередь, чтобы поздравить новобрачную, а некоторые – и меня. Парни из «Будокана» обнимают меня один за другим, а потом приходит и Ренци.
– Ну, я по-настоящему счастлив за тебя. Мне кажется, все это очаровательно, лучше, чем в сериале…