– Да, это так, теперь я все вспомнила. Прекрасно, меня тронуло то, что «забытый» муж ничего не говорит Пейдж, но молча страдает и надеется, что она вспомнит, что снова изменится и станет такой, как прежде. Вот это настоящая любовь.
– Да. Вот именно: увидев этот фильм, я поняла, что очень на нее похожа, но не была такой смелой, как она.
Даниэла допивает свою вторую чашку кофе. Баби достает из холодильника бутылку негазированной воды и стакан и ставит их рядом. Даниэла отпивает немного воды и, когда ставит стакан, его берет Баби и допивает то, что в нем осталось. Потом Даниэла берет бумажную салфетку и вытирает рот.
– Ну вот, мне уже лучше. Я проснулась.
– Хорошо, я рада.
– Впрочем, я пришла не для того, чтобы рассказывать тебе о страданиях юной Даниэлы Джервази.
Баби смеется.
– Давай, пойдем в гостиную.
Они доходят до дивана и падают на него, друг против друга.
– Вчера днем с Джулией Парини я ходила в Тестаччо. Я ворвалась в квартиру некоего Ивано Кори с большим ножом с зазубринами, засунув его за пояс джинсов, и заставила его отдать мне материалы.
– Да ты шутишь? – Баби усаживается на диване поудобней. – Скажи мне, что это шутка.
– Нет.
– И вы его убили?
– Нет! А ты думаешь иначе?
– Мне кажется, что да. Заявиться к какому-то типу с ножом вместе с этой сумасшедшей! В наше время такое часто случается, так почему бы и ты не могла свихнуться?
– Тот тип жив и здоров.
– Но за каким чертом вы туда пошли?
– За таким, что я теперь знаю, кто отец моего сына.
– Что-что? Да ты шутишь? Как это возможно?
– Это абсурдно, но это так. Все началось с одной гадости, которую Паломби сделал Джулии…
Даниэла во всех подробностях объясняет всю эту невероятную историю и то как, после всех этих лет случилось то, что она уже считала совершенно невозможным.
– То есть ты понимаешь, да? Уже нет никаких сомнений. Я посмотрела запись того вечера, и на этой записи – я, и я занимаюсь любовью с одним парнем. Это было для меня в первый раз, понимаешь? И ты меня еще спрашиваешь, почему я не спала!
– Это точно. Но это больше похоже не на «Агента 007», а на сериал «Миссия невыполнима». Я никогда всерьез не верила, что тебе когда-нибудь удастся разузнать, что произошло. – Баби молчит несколько секунд, а потом продолжает: – Когда ты себя снова увидела, как оно было?
– Ужасно. Это была не я, я не могла поверить своим глазам. Я занималась этим и потом, но не так, я была как одержимая.
– Уж в этом я не сомневаюсь!
– Дурочка!
– Короче говоря, можно ли узнать имя таинственного папы, появившегося из небытия столько-то лет спустя? Ни одна из серий «Тайны» никогда не была такой волнующей.
– Сейчас… Ты готова? Хорошо сидишь на диване? Не опрокинешь его назад?
– Ну же!
– Хорошо. Так вот…
– Погоди, погоди, дай мне насладиться открытием. Посмотрим, догадаюсь ли я.
– Ладно.
– Я его знаю?
– Да.
– Серьезно?
– Серьезно.
– Я хорошо его знаю?
– Хорошо.
– Хорошо-хорошо-хорошо?
– Что значит «хорошо-хорошо-хорошо»? Три раза хорошо ты знала только Стэпа – и это при том, что ты замужем. Или я что-то забыла?
Баби смеется.
– Неплохо я знала и Альфредо, но именно неплохо-неплохо.
– Ладно. Ты знаешь его достаточно хорошо. Он учился в нашей школе.
– Не может быть!
– Да.
– Он красивый?
– Нет, страшный.
– Серьезно?
– Да.
– А почему ты туда пошла?
– Да откуда я знаю? Но пошла же! Может, сегодня днем он мне это скажет!
– Ты встретишься с ним сегодня?
– Да.
– Скажи мне, кто он!
– Себастьяно Валери.
– Что-что? Как это вообще произошло?
– Слушай, я ничего не помню из того вечера, а ты меня спрашиваешь, как это случилось? Ты похожа на тех, кто, когда ты что-нибудь потеряешь, говорят: «И как это у тебя вышло? И где ты это потеряла?» Прости, но если бы я знала, где потеряла, то я бы нашла. Разве нет?! Я таких людей ненавижу. Они меня злят еще больше, чем то, что я что-то потеряла! Ты хорошо помнишь Себастьяно Валери?
– Конечно, я его помню, я в шоке. Все думали, что он умственно отсталый: у него был такой смешной голос, он всегда смеялся; казалось, что он никогда ничего не понимает, но потом в школе он получал самые высокие оценки!
– Вот именно, точно. И он – отец моего сына. Теперь он владелец империи недвижимости; они страшно разбогатели, делая жуткую деревянную мебель, которую они неизвестно как продают во всем мире.
– Да, я знаю, он всегда приезжал в школу с шофером, на черном «ягуаре», но никто и никогда не уезжал с ним обратно.
– А как ты думаешь, надо мне ему теперь об этом сказать, когда я его встречу?
– Конечно, а иначе зачем он тебе нужен? Ты же не вспомнишь сразу все то, что втайне тебе нравилось; потому-то ты и собираешься его увидеть!
– Вот дурочка! Я пришла поделиться с тобой секретом, а ты поднимаешь меня на смех. Но сейчас Васко похож на меня: к счастью, он получился симпатичным…
– Себастьяно, если хорошенько приглядеться, не был уродом.
– Да, но только если приглядеться хорошенько-хорошенько-хорошенько! Это все равно, что сказать: «Внутри-то он хороший, жаль, что его нельзя вывернуть наизнанку!» И не говори мне, что для тебя он теперь стал симпатичным только потому, что он миллионер. Мне кажется, вирус денежной болезни ты подцепила от нашей матери. Знаешь, когда говоришь с ней о любви, то у нее вместо сердца стучит кассовый аппарат.
Баби смеется.
– Нет, мне нет никакого дела до его богатств. Припоминаю, что в школе он мне нравился, но я не очень поняла, что он за человек. Когда ты с ним встретишься?
– Через полчаса.
– Хочешь, я поеду с тобой?
– Нет, спасибо. Мне только хотелось с тобой поговорить; я же тебе сказала: моя семья – это ты. – Даниэла встает с дивана. – Ладно, я пошла.
Баби провожает ее до двери.
– Да, и прошу тебя: дай мне знать, что он тебе скажет.
– Конечно.
– И не делай с ним снова ничего такого в каком-нибудь туалете, это несерьезно.
– Разумеется, дурочка-сестричка.
Они смеются и крепко обнимаются.
88
– Когда я возвращался из поездки, Рим всякий раз казался мне иным.
Я ставлю чемодан перед дверью и ищу ключи.
– Да, но ты говоришь о тех временах, когда ты был маленьким и уезжал на три месяца на каникулы.
У Джин только легкий рюкзачок за спиной и сумка на поясе с самым необходимым.
– Да, правда.
Я нахожу ключи, открываю дверь, и мне вспоминается Анцио, мое отрочество, проведенное на этом длинном пляже между круговой развязкой дороги и пристанями; первый осьминог, которого я поймал в сачок ночью, когда рыбачил вместе с моим дедушкой Винченцо. Мы его сразу же сварили в домике, который снимали в нескольких метрах от пляжа. А по вечерам мама и папа растягивались на этих шезлонгах, чтобы смотреть на закат и на то, как пролетают все эти ласточки; слышались голоса людей у соседнего киоска, требовавших граниту с тамариндовым и вишневым сиропом. После ужина я уходил с Паоло, мы шли по дороге вперед, прогуливаясь до скал третьего причала, и я останавливался на утесе смотреть в глубину моря. Если ночь была лунной, то я пытался высматривать рыб или пещерку с осьминогами. А если тут кто-то рыбачил, то я подходил ближе и исподтишка заглядывал в стоящее у ног рыбака ведро, чтобы понять, какой у него улов. И я молча стоял там, рядом с ним, и смотрел на буй, покачивавшийся недалеко на море, в темноте ночи, ожидая, что его схватит какая-нибудь рыба и, зажав его во рту, вдруг потащит за собой вниз, в глубину. И не было никаких забот, мои родители были веселы и счастливы и никогда не ссорились, иногда мы все пели хором. В детстве мы счастливо слепы и видим только хорошее, а если что-то звучит диссонансом, то мы этого даже не замечаем, потом что слышим только музыку нашего сердца. А я – какую жизнь дам я этому ребенку? И будет ли у меня другой?
Я вношу чемоданы в дом, ставлю их на банкетку в нашей комнате, и меня тут же осеняет: у меня уже же есть ребенок, другой ребенок. И тут же мне приходит в голову еще одна мысль.
– Джин, я спущусь вниз проверить почту.
– Да, а я тем временем начну разбирать чемоданы. – Потом она останавливается перед зеркалом и поворачивается в профиль. – Животик уже начинает немного вырисовываться.
Она говорит это с счастливой улыбкой на немного усталом лице – думаю, от перелета.
– Да, но ты всегда красивая.
Джин оборачивается и смотрит на меня с неприязнью.
– Что такое?
– Если ты так горазд врать, то это значит, что ты тренируешься врать мне и дальше, очередями.
– Какая ты подозрительная! Мы увидимся совсем скоро, и я не сделаю, как те, кто говорит: «Пойду за сигаретами» – и потом исчезают…
– Только потому, что ты не куришь.
– Боже мой, ну это уже явная война. «Занимайтесь любовью, а не войной», – гласила знаменитая надпись на стенах университета Нантера. А ты знаешь, что ее написал студент?
– Сразу видно, что он не цеплял девушек.
– Ладно, пойду заберу почту.
Я закрываю дверь и выхожу. Вскоре я подхожу к почтовому ящику, открываю его. За те три недели, пока нас не было, накопилась куча писем и всяких бумаг. Я их забираю, закрываю ящик и начинаю их просматривать, поднимаясь по лестнице обратно. Там несколько писем с квитанциями для оплаты, рекламные листовки, приглашение на следующую неделю, на презентацию новой программы компании «Фокс», несколько конвертов для Джин, но нет ничего «странного», что касалось бы меня. Тем лучше. Непонятно, что знает Баби, как она переживает то, что случилось, думает ли она еще об этом, или это было всего лишь развлечением на одну ночь, если те ее слова были правдой. Они были такими красивыми. И я задерживаюсь на лестничной площадке, закрываю глаза и снова вижу ее, с растрепавшимися волосами, местами закрывающими ей лицо, с ее улыбкой и слезами. Она на мне, она мне что-то говорит, рассказывает и раскрывается передо мной так, как она никогда не делала: говорит мне о своих трудностях, о своих ограничениях, о своих недостатках, и от этого я и уважаю, и люблю ее еще больше. Но уже слишком поздно, Баби. Некоторые вещи производят волшебное впечатление лишь потому, что они происходили в определенном месте в определенное время. И я открываю дверь квартиры.