— Все три, — эхом повторил Леонард, который так низко опустил голову, что я побоялся, как бы он не отключился. — Все три.
— Джентльмены, — сказал я, когда Генри принялся упаковывать буклет обратно в свой огнеупорный дипломат, — я понимаю, что вы должны вернуть буклет обратно. Но теперь он служит правительственной уликой, поэтому я запишу, что он находится у вас на хранении. Вам необходимо сохранить его до суда и подписать расписку в его получении. Прошу вас, не вносите никаких изменений в буклет. Как улика, он подпадает под действие федеральных норм, регулирующих уголовное судопроизводство.
— Что? — почти одновременно воскликнули они.
— Добро пожаловать в мой мир, ребята.
Сам я не мог не думать о более серьезных последствиях проведенной проверки. Род не только подтвердил, что сказал нам несколькими неделями раньше, но и снова перевернул наш мир с ног на голову. Сомнений больше не осталось. Все было хуже, чем кто-либо мог предположить. Это был самый страшный прорыв системы безопасности в американской истории.
Глава 21Лицом к лицу
Список дел перед отъездом в Германию:
Связаться с Генри и Леонардом [без фамилий] из АНБ и сообщить им, что в период моего отсутствия с ними будет контактировать Рич Лихт. С того первого визита сотрудники АНБ прилетали в Орландо чуть ли не каждую неделю, привозя с собой какой-нибудь тест для Рода в надежде (как я догадывался) опровергнуть факт, что он на самом деле украл секреты АНБ и продал их противнику. Каждый раз они улетали лишь более подавленными и более убежденными, что Род действительно сделал то, о чем говорил.
Покрыть мое трехмесячное отставание по стрельбам и прочим тренингам, пока Ширли и инструктор Брайан не начали писать кипятком. К несчастью, с этим у меня не сложилось. Сдать зачет по стрельбе я мог и во сне, но когда Брайан начал читать мне лекцию о том, как сохранять профессионализм в рукопашном бою, я сказал ему: «Иди в задницу и не мешай мне». Я слишком устал и вымотался, чтобы выслушивать все это дерьмо. «Ты ведь знаешь, мне придется об этом донести», — промямлил Брайан. «Отлично, — ответил я. — Может, тогда меня наконец снимут с этого дела и я смогу отдохнуть».
Подготовиться к суду над Клайдом Конрадом. От источников в военных кругах я знал, что в деле Конрада зияют огромные дыры, которые можно залатать лишь историей Рода Рамси. Поскольку на суде я фактически должен был заменить Рамси, удар придется держать именно мне. Целую неделю я изучал тридцать шесть томов материала и сотни страниц показаний Рамси, сверяя имена и даты и освежая память, прямо как перед важным представлением. Впрочем, суд и есть представление: он напоминает театр, где надо заставить зрителей тебе верить.
Возможно, самое важное: сказать Роду, что я делаю. Я долго обдумывал это. Было бы гораздо хуже, если бы он узнал о моем выступлении на суде против Клайда из прессы или через давнишний контакт. Я должен был признаться ему сам. В любом случае риск был невероятно высок. Род свободно говорил по-немецки, по-японски и по-испански; он мог затеряться в десятке мест, не исключая Россию. Он был весьма непостоянен и уже не раз проявлял безрассудство и поспешно принимал судьбоносные решения. В конце концов я решил сказать обо всем прямо. «Род, — заявил я ему за обедом на Интернейшнл-драйв, — начальство приказало мне лететь в Германию и давать показания на суде по делу Клайда. Мне этого делать вовсе не хочется».
Я ждал любых признаков тревоги — сведенных бровей, поджатых губ, подпрыгивающего кадыка, — но Род лишь сглотнул, откинулся на спинку стула и сказал: «Привези мне хорошего рислинга, ладно?» Как я и говорил Эмили на встрече в АНБ, все дело было в доверии. Однако, чтобы обезопасить себя, я велел Сьюзен Лэнгфорд каждый день звонить Роду в мое отсутствие, надеясь, что ее сладкие словечки вроде «милый», «дорогой» и «красавчик» не позволят Роду соскочить с крючка.
В день отъезда все пошло не совсем по плану. С утренней почтой поступило сообщение из штаб-квартиры, в котором говорилось, что я вошел в список из шести агентов (из двенадцати тысяч по всей стране), выбранных для работы в самом элитном подразделении всего ФБР — новом подотделе поведенческого анализа Отдела национальной безопасности. Это была большая честь (я даже не знал, что мою кандидатуру рассматривали), которая доказывала, что хоть один человек в верхах штаб-квартиры по-прежнему любил меня или хотя бы уважал мои способности. Но это также означало, что меня ждет больше работы, больше командировок и меньше времени на все остальное, включая семью. Сказать об этом я не мог никому, даже Корнеру. Планировалось, что мы будем подчиняться напрямую заместителю директора по национальной безопасности, а в его отсутствие — самому директору ФБР.
Когда я наконец осознал все это и сообщил заместителю директора, что я в деле, мне уже пора было спешить в аэропорт. Я планировал по пути заехать домой и поцеловать Лусиану на прощание, ведь утром я успел лишь помахать ей, пробегая мимо кухни. Но теперь времени не осталось — мне пришлось ограничиться звонком из аэропорта. Открыв багажник, чтобы вытащить чемодан, я вспомнил о двух лежащих там подарках для маленькой Кейтлин Муди, появившейся на свет 18 апреля. Одним из них были ползунки, которые я купил месяц назад в сувенирном магазине ФБР и так и не достал из пластикового пакета, а другим — тщательно упакованная коробочка от Лусианы, о содержимом которой я не догадывался.
Сопровождавший меня в Германию Игорь Котлярчук из отдела национальной безопасности, вероятно, получил приказ проследить, чтобы я не сел в лужу по дороге на суд, во время него и после. Мне было бы чертовски не по себе в присутствии любого другого прокурора, но Игорь был моим любимым сотрудником ОНБ и единственным, кто всегда мне перезванивал. Он также обладал прекрасным чувством юмора, ценил еду, вино и женщин и (храни его Бог) честно рассказывал, что на самом деле происходит в его отделе.
Когда мы приземлились во Франкфурте, я уже неплохо понимал, до какой степени меня ненавидят сотрудники ОНБ и как они негодуют, что несколько дней назад их заставили привлечь к делу Грега Кехо. Последнее меня не удивляло. Грег имел прекрасную репутацию обвинителя, но привлечь его к делу означало признать, что Отдел национальной безопасности потерял контроль над ситуацией.
Из Франкфурта нас привезли в войсковую часть в сорока пяти милях от Кобленца, где уже несколько недель шел процесс по делу Конрада. Одним из первых я встретил там Гэри Пеппера, военного следователя, без которого Клайда Конрада никогда бы не обвинили в шпионаже. Гэри еще не было тридцати, но он уже демонстрировал поразительное мастерство в своем деле. Пока он описывал мне долгие дни, в течение которых сам давал показания, я понял, что мы с ним поладим. Он по кирпичикам строил свой рассказ, помещая Конрада в самый центр шпионской сети, что собирался сделать и я.
Это были хорошие новости. Плохие же, по словам Гэри, заключались в том, что пресса никому проходу не давала. «Нью-Йорк таймс», «Старз энд страйпс», «Шпигель», «Гардиан», «Ле Монд» — все сидели в зале суда. Даже свободная Россия прислала несколько аккредитованных «журналистов», которые почему-то выглядели совсем как агенты КГБ.
— «Шпионский суд века», — сказал Гэри. — Именно так его называют. Поэтому нас и поселили в военной части, но завтра, когда ты войдешь в зал суда, о секретности и анонимности уже не будет и речи.
Редко услышишь слова точнее этих.
В утреннем свете Кобленц оказался красивым, даже прекрасным городом. Здание Государственного верховного суда было одним из самых заметных — эта старая громадина возвышалась неподалеку от слияния Рейна и Мозеля. Один из моих спутников сказал, что обычно в Кобленце тихо и мирно и никто никому не мешает. Но стоило мне попытаться незаметно проскользнуть в здание суда, как один репортер окликнул меня по имени. Американский акцент трудно было с чем-то спутать: «Эй, Джо, посмотри-ка сюда!» Но я проигнорировал журналиста.
Обитому деревом залу суда было, пожалуй, никак не меньше века. Такое же солидное впечатление производила обстановка. В американских залах судья сидит по центру, присяжные — сбоку, а между сторонами остается немало места. В Германии дела такого уровня рассматривала коллегия шести судей, возглавляемая председателем. Эта коллегия имела право задавать любые вопросы и часто этим правом пользовалась.
Я сумел осмотреться, только когда меня провели сквозь скопление публики к свидетельскому креслу. Последним я заметил худого и изможденного человека, которого с трудом узнал. Род показывал мне армейские фотографии, и я представлял Клайда Конрада светловолосым и круглолицым, уверенным руководителем теневого предприятия. Но тот Клайд Конрад, который сидел сейчас слева от меня, был седым и сбросил как минимум тридцать фунтов в сравнении со своим армейским фото. Он неловко положил подбородок на большие пальцы, а указательные прижал к носу.
Род больше года рассказывал мне об этом демоне, и у меня в голове давно сложился образ зловещего титана. Но Конрад напоминал одного из бывших тюремщиков-нацистов, которых до сих пор арестовывают и судят за преступления, совершенные во время Второй мировой. Он был ничем не примечателен.
Усевшись на свидетельское место, я мог гораздо лучше изучить Клайда, причем лицом к лицу. В Штатах свидетелей и обвиняемых разделяет приличное расстояние, чтобы они не могли затеять драку. Но в Верховном суде Кобленца свидетель и обвиняемый сидели всего в полутора метрах друг от друга. Если бы Клайд немного наклонился вправо, а я влево, мы могли бы даже взяться за руки.
Рядом с Конрадом, немного сгорбившись, сидел его адвокат. Чуть поодаль, за собственным столом — два прямых, как палка, обвинителя.
— Герр Наварро, — начал один из них, — пожалуйста, сообщите суду, как именно вы связаны с этим делом?
Так и началось представление. В течение следующих полутора дней я провел на свидетельском месте ровно девять часов и рассказал суду обо всем