К тому времени я нащупал опухшие лимфатические узлы у себя под мышками. Шишки под подбородком тоже никуда не делись. Я не знал, что со мной не так, но симптомы пугали до чертиков. Еще хуже было чувство отстраненности от всего, что происходило вокруг. Муди, конечно же, знала, через что я прошел за последние полтора года. Корнер тоже. Кехо, Лихт, Сьюзен Лэнгфорд и несколько других моих коллег видели самые тяжелые моменты пути. Но почему-то мне казалось, что неправильно заканчивать все это радостными возгласами и давать друг другу пять, и виной тому был не только туман у меня в голове.
Мне нужно было отдохнуть — и как можно дольше, но работа по делу Рода еще не закончилась. На следующий день мне предстояло дать показания на его слушании по вопросу о содержании под стражей.
Я уже представлял, какой там будет зоопарк: общественность впервые услышит о случившемся, адвокат защиты впервые попытается сломать меня и разрушить все дело. В тот момент я не был уверен, что выдержу натиск. О сне можно было забыть, ведь мне всю ночь предстояло репетировать свои показания. Я был совсем не в форме — как в физическом, так и в психологическом отношении. Проторчав в туалете не меньше часа, несмотря на озноб, я все же вернулся в офис.
— Где ты был? — спросила Муди.
— Прочищал голову.
— Начальник тебя ищет. Тебя хотят отправить на пресс-конференцию.
— Пойди ты.
— Нет уж, — ответила Муди. — Если захочу сходить в цирк, то подожду, когда к нам приедет шапито.
— Мне надо подготовиться к завтрашнему слушанию, — сказал я. — И чувствую я себя ужасно.
— Честно говоря, Джо, выглядишь ты тоже жутковато. Иди домой. Я еще ни разу не видела тебя в таком состоянии.
— Я понимаю, что ты не со зла, — ответил я, обнимая ее и начиная собирать свои вещи. — Спасибо за все, Терри. Я тебе многим обязан.
— Джо…
Не знаю, что она собиралась сказать, ведь я не дал ей закончить.
— Мне надо идти. Прикрой меня, ладно? Я не хочу здесь быть. Мне нужен отдых.
Я выскользнул через заднюю дверь, успешно избежал встречи с прессой и каким-то образом умудрился доехать до дома, не заснув за рулем и не врезавшись в один из торговых центров.
На следующий день, 8 июня, я дал показания на слушании о содержании Рода под стражей. Обвиняемый сидел прямо напротив меня, а его мать смотрела на меня так, словно я был шлюхой в церкви. Адвокат Рода Марк Пиццо всячески старался поставить под сомнение мои методы и репутацию. Марк был похож на актера Энди Гарсиа (который, как и я, родился на Кубе) и мог похвастаться недюжинной смекалкой. Должен сказать, он прекрасно держался, учитывая, что каждое его слово ловило как минимум четыре десятка репортеров. Сидевший рядом с ним Род всеми силами старался выбить меня из колеи. Пока я занимал свидетельское место, он так и сверлил меня глазами.
Один из вопросов адвоката явно задел нас обоих, хотя я и не понимал, куда клонит Марк. Казалось, ему просто хотелось показать, что я эмоционально нестабилен, и это, в общем-то, было не так уж далеко от истины.
— Правда ли, агент Наварро, — сказал он, — что вы обнимали моего клиента почти при каждой встрече, перед началом и по окончании беседы?
— Правда, — ответил я. — Это было abrazo, дружеское объятие.
— Можно ли в таком случае сказать, что вам был небезразличен мой клиент?
Все было как на ладони — любовь, ненависть, бесконечно противоречивая природа наших с Родом отношений, пробирка переноса и растрепанных чувств, — но я не собирался вдаваться в детали.
— Мистер Пиццо, я обнимал вашего клиента, чтобы проверить, не вооружен ли он. В конце концов, он ведь сказал мне, что однажды ограбил банк.
Если я правильно понял взгляд Рода, его обидели мои слова. Честно говоря, я и сам возненавидел себя за них. Однако я не сомневался, что этот момент не повлияет на результаты слушания. В итоге Рода оставили под надзором федеральных маршалов до самого суда. Возможность выхода под залог даже не рассматривалась. Если и существовал на свете человек, который представлял угрозу безопасности Соединенных Штатов, то это был Рамси.
Когда в то утро я вышел из дома, у меня была температура 38,8. За день она не упала, поэтому я заглянул в офис, чтобы встретиться еще с одним выходцем с Кубы, доктором Хуаном Лингом. Как оказалось, Хуан уехал на медицинскую конференцию, но медсестра заметила, что я уже на грани, и взяла у меня кровь на анализ. Мне стало плохо уже от этого. Я по-прежнему обильно потел и с трудом переставлял ноги, которые налились свинцом еще до моего безумного рывка в «Хайатт» в день ареста. Приехав наконец домой ближе к вечеру, я с трудом вышел из машины.
— Папа! — радостно воскликнула Стефани.
Для нее это было чуть ли не в диковинку — отец пришел домой при свете дня. Но я сумел лишь улыбнуться ей, погладить ее по голове и добраться до кровати. Лусиана наблюдала, как я неуклюже бреду по дому, словно в замедленной съемке, и не могла вымолвить ни слова. Мне хотелось заплакать, но сил не было даже на это.
Следующие три недели я старался регулярно посещать офис. Работы было еще много. Мне нужно было подготовиться к суду, продолжить расследование в отношении Рондо и Грегори, определить, кто еще может быть замешан в этом деле, подтвердить все слова Рода и заполнить целые горы бумаг — это ведь ФБР. Но работать больше двух часов подряд у меня не получалось.
В какой-то момент мне позвонил Джим Бэмфорд, который сказал, что мы провели «грандиозное расследование». До этого мы говорили лишь однажды, несколькими месяцами раньше, когда он позвонил, чтобы подтвердить очередную утечку по делу Рамси. Я ответил ему ровно то, что говорю любому журналисту в подобных обстоятельствах: «Я не имею права с вами разговаривать и не могу подтвердить ваши слова. Если вы собираетесь это опубликовать, то публикуйте. Я не в силах ничего с этим поделать или как-либо вам помешать». Однако на этот раз мне показалось, что он сделал комплимент от души, без тайных побуждений, и я его принял. Я не злился на Бэмфорда. Человек, который сливал ему информацию, не сорвал нам расследование. Подорванными оказались лишь мое здоровье да иммунитет.
Складывалось впечатление, что вся моя жизнь перевернулась вверх тормашками. Я несколько месяцев спал от силы по три часа в сутки. Теперь я падал в постель, как только возвращался домой, и с трудом выбирался из нее двенадцать часов спустя. Сон не помогал, что позволяло предположить наличие более серьезной проблемы, а мое упрямое нежелание признавать, что с моим здоровьем что-то не так, уж точно не способствовало выздоровлению.
В конце концов я смог встретиться с Хуаном Лингом. Он целый час осматривал меня и проверял результаты анализов крови, а затем выписал мне четыре рецепта на лекарства и велел перейти на постельный режим и не возвращаться к работе до новых указаний.
— Пожалуй, я могу некоторое время работать через день, — сказал я.
— Никакой работы, — отрезал он. — Никакой! Джо, вот мой диагноз: ты в раздрае.
Затем он любезно описал все мои проблемы: переутомление, повышенное содержание белых кровяных телец, вирус Эпштейна — Барр, тревожность, панические атаки и увеличенная селезенка. У меня опухли все лимфатические узлы, от шеи до внутренней поверхности бедер.
— В твоей жизни слишком много стресса. Я подозреваю, что у тебя клиническая депрессия. Кроме того, наблюдается ряд признаков посттравматического расстройства, — предостерег меня Хуан.
— Ты думаешь, док? — сказал я как можно более шутливым тоном, прекрасно понимая, что Хуану в тот момент было не до шуток, как, впрочем, и мне.
— Слушай, Джо, ты должен поправить здоровье и привести в норму свою жизнь, иначе тебе грозит смерть. Ты слышишь меня? Либо ты сейчас же ляжешь в постель и отдохнешь, либо умрешь. Твоя иммунная система ослаблена, твои лимфатические узлы пытаются очистить кровь. У тебя жар, который свалит и лошадь. Ты страдаешь от тревожности и панических атак, потому что твое тело во весь голос кричит, чтобы ты остановился. «Остановись или умри» — вот что твердят все эти приступы паники. Cuidate coño! — добавил он на испанском, пытаясь достучаться до меня.
«Береги себя!». Мы, кубинцы, часто просим друг друга об этом.
Хуан наставил меня на путь истинный. Я стал прислушиваться к паническим атакам и другим симптомам, но это было только начало. Болезни, о которых я раньше и не думал, считая, что они случаются лишь с другими, стали моими постоянными спутниками.
Почти девять месяцев я лежал в постели совершенно без сил. Я не мог самостоятельно подняться, даже чтобы сходить в туалет, и жил в состоянии полусна. Глядя в окно, я видел, как дочка играет на заднем дворе, но не мог ни поднять голову, ни улыбнуться, пытаясь насладиться этими моментами. Депрессия, скажу я вам, ужасная штука, она атакует твой разум и не отпускает тебя. Когда ты в депрессии, ты рыдаешь из-за любой мелочи. Люди не понимают, что тебя мучит психологическая боль, такая сильная, что ты только и мечтаешь убить себя, чтобы положить ей конец. В моем случае все было именно так плохо.
Физические проблемы я хотя бы предвидел, но депрессия застала меня врасплох. Я не понимал, что брожу по лабиринту, пока не зашел так далеко, что уже не мог найти выход. Из-за путаной системы страхования я наблюдался у нескольких психотерапевтов — одни были хорошими, другие ужасными. Страховка редко покрывает расходы на высококвалифицированную психологическую помощь, если покрывает их вообще. А я оказался и вовсе в безвыходном положении, поскольку не мог говорить о работе, которая завела меня в этот тупик, пока ФБР не найдет психиатра с допуском к совершенно секретной информации особой важности.
Одни психотерапевты соглашались с Хуаном и предполагали, что я страдаю от посттравматического стрессового расстройства. Другие говорили, что вирусы способствуют развитию депрессии, а третьи и вовсе утверждали, что я слишком много времени провел с Родом Рамси. Один начитанный доктор все пятьдесят пять минут нашей встречи убеждал меня, что я столкнулся с проблемой «белого кита»: я был в его глазах капитаном Ахабом, а Род — Моби Диком. «Ахаб мог развернуть корабль, — настаивал терапевт. — Почему он его не развернул? Почему вы не сделали то же самое?» Я понятия не имел. Даже в разгар болезни я понимал, что вся эта теория о белом ките была шаткой интеллектуальной гипотезой, предложенной человеком, который ни разу в жизни не проходил через то, с чем я пытался справиться. Кит был тем, во что его превратил в своем воображении Ахаб: его мучителем, его одержимостью, воплощением зла. Но Род Рамси, черт возьми, был