— Как фамилия?
— Ох, — говорю. — А бесфамильного — вы меня не посадите?
— Ныркин, при нем документы были? Старшина перемнулся с ноги на ногу.
— Нету.
Все правильно, я их в общаге в пиджаке оставил.
— А что при нем было?
— Деньги. Сорок копеек.
— Чего-чего! — Я вскочил с лавки, пошел к барьеру. — Каких сорок, вы что-о? У меня тысяча двести было новыми, с рейса остались.
Майор поглядел на меня и ручку закусил во рту.
— Правду говоришь?
— Ну поменьше, я куртку вот купил, в ресторане сидел, на такси тоже потратился. Но тысячу ж я не мог посеять! Майор поглядел на старшину. Тот лишь руками развел.
— Не знаю, как там тебя…
— Шалай.
— Так! Ну, вот и познакомились. Майор Запылаев. Так вот, Шалай. Мы же твои деньги не заначили. Ты же это прекрасно сам знаешь.
Я пошел обратно к лавке. Когда же их у меня заначили? Все какие-то обрывки… Аскольд, задом к двери, молотил в нее ногою, а Вовчик как сунул палец в звонок, так и держал, пока Клавка не приоткрыла на цепочке. "Кого еще черти?.." — "Отпирай, Клавдия, мы к тебе Сеню специально привезли. Жить без тебя не может!" Она там стояла в халатике с красными и зелеными цветами, смеялась. "И что я с вами, тремя идиотами, буду делать?" За ней трехручьевская, в бигудях, что-то ей шептала. "Ты там, Нечуева, не агитируй!" — это Аскольд все орал. Потом он на диване сидел, тренькал на гитаре: "Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала…" И хохотал при этом. Вовчик свою Лидку обжимал, она его шлепала по рукам и шипела: "Не щекочись, мне смеяться нельзя, не видишь — лицо кремом намазано?.." А я сел на пол у батареи. Клавка мне поднесла стопку и чего-то закусить, хотела со мной чокнуться. А я ее ноги увидел, красивые, с круглыми коленками, и чокнулся об ее коленку. Я ее так любил, Клавку, никого в жизни так не любил!.. Где-то я еще в кухне ее обнимал… Ну да, голову пошел мочить… Куда-то я ее поехать со мной упрашивал, потому что бичи меня ограбят, только она одна меня может спасти… "Ах ты, рыженький, я ведь не железная, тоже голову могу потерять. А если мне твоя верная в глаза кислотой?" Чего-то я еще ей бормотал несусветное. Потом она вырвалась, запахнула халатик, ушла из кухни…
— Ты что, — спросил майор Запылаев, — совсем ничего не помнишь?
— Начисто.
— А с кем в ресторане сидел?
— С друзьями.
— На них не думаешь?
Я не ответил.
— И куда на такси ехали, запамятовал?
— К женщине.
— Что за женщина?
А в комнате я ее с Аскольдом застал, чуть не в обнимку. Ну, так мне показалось. И я его с дивана швырнул на пол. А сам к ней подсел, стал ее целовать — в шею, в грудь. Она не вырывалась, только хохотала и дула мне в лицо. И вдруг меня пучеглазый стал душить. А Вовчик вроде бы разнимать кинулся, но сам же первый и стукнул, В коридор они меня вытащили метелить. Но там-то я вырвался и врезал обоим хорошо по разу, а в третий раз в стенку попал, себе же на убыль. И уж они меня без помехи метелили. Аскольд держал, а Вовчик примеривался и стукал. "Это ему еще мало. Это он еще не запомнит. А вот так — запомнит. И вот так". Покамест Клавка не выскочила. "А ну, прекратите, звери! Я вас сейчас всех налажу!" Но их наладишь, когда уж они озверели. Открыли дверь и с лестницы меня — головой вниз…
Баба вдруг подала голос из-за решетки:
— Ты вспомни получше, мальчонка. Милиция — она хорошая, она чужого не берет.
— Сиди, сиди, Кутузова, — сказал ей старшина, — тебя не спрашивают.
— Есть, гражданин начальник. Мне мальчика жалко.
— Нам тоже его жалко. А ты молчи в тряпочку.
Майор Запылаев повздыхал и сказал:
— Так как же, Шалай? Не поможешь мне? Я ведь обязан твои деньги найти.
— Ничего вы не обязаны. Я, по крайней мере, не прошу.
— Напрасно ты так. Тем, кто это делает, крепко может попасть, а ты покрываешь. Что — и фамилии ее не помнишь?
…Когда я эти кирпичики стал кидать — ей в окошко, а попал кому-то другому, тут целый взвод выбежал меня хватать, и мужик какой-то кричал сверху: "Это у Перевощиковой, у Перевощиковой шпана собирается. Я эту квартиру давно на заметку взял!" А Клавка из подъезда: "Больше тебе делать нечего! Смотришь, кто ко мне ходит? А я женщина свободная. Может, мне тоже жизни хочется". Ну, и голосок же был у моей возлюбленной!..
Но я еще и про Нинку вспомнил: бичи-то ведь знают, что я на Абрам-мыс ездил, милиция докопается, а вдруг у нее деньги в сенях остались, даже наверняка остались, и Нинку вполне замести могут, потом мне ее и самому не выручить. А если и бичей заметут с Клавкой — все равно, какие б они ни были, не стоили эти деньги, чтоб люди из-за них сели в тюрягу. Я всего двадцать суток на губе[16] сидел, больше не сидел, и все равно я знаю: никакие деньги этого не стоят. Лучше я сам их при встрече возьму за глотку.
— Ты откуда, Шалай? С тралового?
— Сам ты траловый!
— Давай, груби мне. Я все фиксирую.
— Не траловый я, а сельдяной.
— Вот и отвечай по существу. Я на тебя официальный документ заполняю. Где живешь?
— На земле и на море.
— Ладно, спрошу точнее. Прописан где?
— Прописан по кораблю.
— Так… В общежитии, значит. Ну что, две недельки у нас поживешь. За вытрезвление с тебя, так и быть, не взыщем.
— Спасибо.
— Ныркин, выдай ему постельный комплект, завтра еще допросим.
Ныркин пошел было, но тут эта баба из-за решетки заканючила:
— А меня когда же в туалет поведут?
— Водили тебя, — сказал Ныркин, — часа не прошло. Потерпишь маленько.
— Не буду я терпеть. Вот возьму и напущу на пол.
Ныркин ей сказал добродушно:
— Напустишь — юбкой будешь вытирать.
— Еще чего! Юбка у меня — шерстяная.
"Господи, — я подумал, — вот баба кошмарная. Как ее только земля носит! И ведь это я с нею там окажусь, других же камер нету". Я встал и пошел опять к барьеру.
— Не поживу я у вас, я лучше в общагу пойду.
— Ну, милый, это уж мне знать, где тебе лучше. Нахулиганил — значит, у нас лучше.
— Нельзя мне, майор. Береговые у меня. Я неделю, как с моря.
— Что ж делать, Шалай? Мы, что ли, с Ныркиным стекла били, покой нарушали трудящихся?
— И мне завтра по новой в море. Утром отход. На восемьсот пятнадцатом, можете проверить.
Майор Запылаев бросил свой документ писать, вздохнул.
— Ныркин, завтра какой отходит?
— Кто его знает? В диспетчерскую надо звонить.
— Н-да… Тем более, он же не знает, диспетчер, есть там этот Шалай в роли или нет. Кто у тебя капитан?
Я пожал плечами. Капитана я еще не успел придумать.
— В море, — говорю, — познакомимся.
— Врет, — сказал Ныркин. — А может, и не врет.
— Ну, а кого-нибудь помнишь? Старпома? Дрифмейстера?
— Штурманов? — баба сказала из-за решетки. — Механиков?
— Во! Стармеха помню. Бабилов.
— Сергей Андреич?
— Точно.
Запылаев опять чего-то вздохнул.
— Телефон-то у него наверняка есть.
Это правда, телефон был у «деда», его за три года до этого депутатом выбирали в райсовет. Только не нужно ему было знать про мои похождения.
— Он же спит, — говорю.
— Ничего, разбудим. Твоя вина.
— И все я пошутил. Никакой у меня не отход.
— Врал, значит?
— Ага, — я снова пошел к лавке, — давай мне, старшина, комплект, я спать лягу.
Майор Запылаев все-таки набрал номер. Я так себе и представил, — как в длинном-длинном коридоре, где сундуки стоят, корыта, холодильники, а на стенах висят велосипеды, как там звенит, заливается звонок, — пока кто-нибудь, самый нервный, не выскочит, протирая кулаками очи, не нашарит выключатель, потом — в другой конец не зашлепает, к телефону. Потом идут стучать «деду» — тоже подвиг, опять в другой конец беги. Но «деда» нельзя не позвать, его и ругают, и уважают. И вот «дед» поднимается, кряхтит, накидывает бушлат, сует ноги в теплые галоши, идет, и вся квартира, конечно, пристраивает уши к дверям — кому же он понадобился в столь поздний час? Любопытно, любопытно, "майор Запылаев из милиции", то-то нынче пошатывались, когда пришли. Нет, с «дедом» все в порядке, матросик из его экипажа набедокурил, — "в нетрезвом, конечно". Скажите, тысячу рублей размотал, не помнит где. Хорош экипаж! А «деду» он что — сын, племянник? Ах, этот, который все к нему ходил, вроде подкидыша. Хорош подкидыш, с таким жить да радоваться. А старый-то за него просит, унижается, было бы из-за кого. Господи, и Марь Васильна выбежала, Бог своих не дал, вот и носятся с прохиндеем великовозрастным, души не чают… Потом идут они двое, между замочных скважин, и молчат. Запираются в своей комнатешке и друг другу ни слова.
Майор Запылаев положил трубку, погладил свой "внутренний заем" и насупился: что же теперь ему с официальным документом делать?
— Оставлю на всякий случай. Жильцы пожалуются. Стекла придется тебе вставить. Договорились?
Я кивнул. Ничего, сквозь землю не провалился, только лицо как будто пятнами пошло.
— Я идти могу?
— Мотай! Хотя подожди, Лунев с Макарычевым тебя отвезут, а то еще где-нибудь попадешься, снова придется Бабилова будить.
Тут как раз и подъехали Лунев с Макарычевым — злые, как бесы. Макарычев платком ссадину зажимал на щеке, а Лунев высыпал Запылаеву на стол гильзы от пистолета — штуки четыре, — оказывается, в международный конфликт им пришлось вмешаться, возле Интерклуба англичане подрались с канадцами.
— Веселая ночка! — сказал майор Запылаев. — А придется еще, Макарычев, съездить, бича в общежитие свезешь. Лунев поглядел на меня зверем.
— Так и будем, значит, работать: мы задерживаем, а ты выпускаешь?
— Видишь, какое дело, Лунев. Чем ты его воспитывать собираешься? Метлу в руки дашь — улицу подметать? Это ему приятный отдых. А вот он завтра в море идет, в восемь утра, это проверено, так лучшей меры мы с тобой не придумаем. И рыбы мы тоже не наловим для государства, Лунев…