— В каком смысле — докладывать?
— Ну, может, кто золото вывез, обратно — валюту повезет. Или какие-нибудь товары запрещенные. Или — книжки. А то — вообще за границей решил остаться.
— Вон что! И как ты ему ответил?
— Плюнул, да и пошел от его бесстыжей морды.
— Но можно же было и по-другому: "Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю".
— Ну… это я как-то не догадался.
Она улыбнулась, посмотрела искоса.
— Нужно сдерживать свои чувства.
— Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу, сколько душе угодно. Никто меня отсюда не, погонит.
Она спросила, отведя пряди от щеки:
— Лучше всего — в самом низу общественной лестницы?
Не понял я, что это за лестница. И почему я — в самом низу. Пожал плечами.
Она сказала, задумавшись:
— Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живешь стерильной жизнью, чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно… Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты — Ихтиандр,[49] Жить можешь только в море, а на берегу — задохнешься.
Опять я ее не понял.
Галя объявила:
— Ну хватит. Мне уже надоело, мы все крутим и крутим. Покажите нам еще что-нибудь.
— Мы крутим только пять минут. А вот он, — «маркони» на меня показал, по два часа его крутит на вахте, как штык. И не надоедает.
Галя на меня посмотрела с уважением.
— Ему тоже надоедает, — сказала Лиля, — только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.
— Кто, Сеня? Мой лучший друг!
— А вон там чего? — спросила Галя. Показала на дверь в радиорубку.
— Мое хозяйство, дом родной.
Галя потребовала:
— Хочу посмотреть на твой дом…
"Маркони" быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.
— Можем завести музыку. Желаете?
— Твист? Ой, здорово!
Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.
— Не надо, — сказала Лиля, — Мы же тут мимоходом…
"Маркони" все заправлял ленту и рвал.
— А это что? — Галя уже на часы показывала, над передатчиком.
— Это? Обыкновенные судовые часы.
— А вот это что за полосочки?
— Какие полосочки?
— Вот эти, красненькие.
— Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время «508» прослушивается. Все радисты слушают море.
— И музыку?
— Ни Боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.
— Ну, мать, — сказала Лиля, — ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-то терпит бедствие.
— Да-а? — сказала Галя. — А почему же мы не слышим?
— У базы стоим, — объяснил «маркони». — Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.
Прилипли они к этим часам крепко. «Маркони» мне подмигнул — чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.
— Ключик не требуется?
— Какой ключик?
— От каюты, какой. Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я скажу.
— Иди ты!..
Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли, качало, и кранец бился о борт, но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.
— О чем это вы там? — спросила Галя.
— О том, что нам пора уже, загостились.
"Маркони" их выпустил и — за спиной у них — помахал ладошкой около уха.
— Главное, мать, — сказала Лиля, — не загоститься, уйти вовремя.
С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.
— Восемьсот пятнадцатый! — кричали. — Готовьтесь отдать концы!
Мы сошли с «голубятника». Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. База, наверно, поворачивалась на якорях, чтоб лагом не стоять к зыби, и мы поворачивались вместе с нею.
— Шалай! — крикнул старпом. — Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.
— Зови негров, Шалай, — сказала Лиля.
Я пошел звать. Они там, и правда, заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:
— Выходим, не ори.
Когда я вернулся, сетку еще не спустили, и лица у обеих были тревожные — спустят ли ее вообще, не пришлось бы на траулере задержаться. Я их успокоил — пока их не подымем, концов не отдадим.
— Раз Сеня говорит, — сказала Лиля, — значит, так и будет. У него слова с делом не расходятся.
Я смолчал. Сетка уже пошла. «Маркони» поймал ее и отвел от трюма.
— Ой, я боюсь, — сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.
— Мать, — сказала Лиля, — спускаться же страшнее. Ты смотри вверх.
Но рука у нее у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, — слава Богу, молча.
" Маркони " тоже с ними вцепился.
— Ты-то куда? — я стал его отрывать. Совсем он сомлел и еще геройствовал перед девками, держался одной рукой.
— Аппаратура, Сеня. Чес-слово, у меня там аппаратура, не веришь?
— Восемьсот пятнадцатый! — в «матюгальник» сказали с приложением. — Что у вас там с сеткой?
Я его отпустил, «маркони». Черт с ним, никто еще из моряков не сваливался. Девки бы не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся грохнется об базу. Но обошлось, ухман ее попридержал на середине, а потом разом вздернул над бортом. Лиля еще выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.
Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперед, кранец заскрежетал между бортами.
— Восемьсот пятнадцатый! — крикнули с базы. — Срочно отдавайте концы!
Старпом высунулся из рубки.
— У нас еще люди на базе!
— Отходите, вам сказано!..
Он куда-то метнулся от окна, я подумал — трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об ее верхний кранец — покрышку от грузовика — и зазвенел.
— Куда? — с базы орали. — Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?
Старпом опять появился в окне.
— Отдать кормовой! — чуть не взвизгнул.
И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз — поначалу медленно и все быстрее, быстрее и опустилась с ударом.
Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:
— …вашу мать, отходите немедленно! Мало вам этого?
И увидел старпома — он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И зачем выскочил.
— Хватай топор! — он мне кричал. — Руби кормовой!
Я кинулся к дрифтерному ящику, потом — с топором — в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.
Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы толстенные черные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами и тоже теперь отходил. Фальшборт на нем смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся носовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как все вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а его нос опустился, а потом они пошли навстречу… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планшир — огромная вмятина, с трещиной, возле руля. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.
База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошел, я тоже не заметил. Все скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:
— Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..
Я пошел на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я ему стал помогать.
— Ты где шлялся? — повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.
— Не шлялся. Кормовой отдавал.
— Хорошо ты его отдавал! Вовремя.
— Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.
— Удрали, никому дела нет, что потонем.
— Не тонем еще, успокойся.
Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.
— С Лиличкой там ласкался? Жаль, я вас вдвоем не застал. Убил бы на месте.
— Ну, меня — ладно, ее-то — за что?
— А не ходи на траулер, сука. Все от них и происходит.
Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он еще о ней прошелся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что еще слово — и я ему размозжу башку и выкину его за борт, и никто того знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всем море, и дождь нас хлестал, и делали мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.
Он на все это посмеялся в усы, но притих. Все-таки, я единственный, кто ему помогал.
— Ладно, не трать энергии, нам еще второй задраивать.
Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.
— Вот и все дела, вожаковый, — он мне сказал. — Больше не предвидится. В порт отзовут.
— Думаешь?
— Ты пробоину-то видал?
— Снаружи.
— Пойди изнутри посмотри.
Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем — какое-то сонное царство было; не знаю, слыхали они удар или нет. Или на все уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу — сапоги с портянками. Я пошел пробоину поглядеть.
3
На камбузе «юноша» возился у плиты, закладывал в нее лучины и газету.
— Полюбоваться пришел? Есть на что.
Люк в каптерку был отдраен. Я подошел заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, — горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то — сама пробоина. Я все-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь нее было видно море — сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.