— Махонький. Килограммов на сто. Где? В боцманской. Запрятал я его. Мне в порту ревизию делали по металлолому и как раз про этот якоришко и спрашивали. А я сказал: утопили его. Вдруг понадобится?
— Ух ты, вологодский! — сказал Серега. — Учетистый.
Первым боцман шагнул из капа, за ним Серега и я. Пошли, согнувшись, держались за стояночный трос. За него вообще-то не то что держаться, а близко нельзя подходить в шторм. Но больше-то за что еще держаться?
Навстречу по тросу двое шли, Васька Буров с Митрохиным. Мы их завернули.
— Еще б двоих, — сказал боцман.
— А салаги где? — спросил Серега.
— Качают у механиков в кубрике. Не надо салаг. Кандея возьмем и «юношу».
Мы дошли до кормы и через заднюю дверь вломились в камбуз. Плита топилась, на ней ездила и попыхивала кастрюля, а кандей спал, сидя на табуретке, голова у него моталась по оцинкованному столу.
Мы его растолкали — он схватил черпак, кинулся к своей кастрюле.
— После, — сказал боцман. — Сейчас помоги нам с якорем. «Юноша» где?
— Спит в салоне. — Кандей скинул передник и напялил телогрейку. Она у него сохла над плитой, и теперь от нее пар валил. — А может, не надо «юношу»? Он хуже меня умаялся.
— А справимся вшестером?
— Не справимся — разбудим.
И вот мы вшестером взлезли на крыло мостика, отперли дверь в каптерку. Понесло оттуда олифой, плесенью, черт-те чем еще — боцман и правда великий был барахольщик. Мы откидывали какие-то банки, обрывки тросов, цепные звенья, мешки, досочки, а боцман светил фонарем и причитал:
— Осторожно, ребятки, тут добра на три парохода хватит.
— Слушай, — спросил Васька Буров, — а может, его и нету, якоря-то? Ну, померещилось тебе. Боцман даже обиделся.
— Еcли хочешь знать, так у боцмана все, что тебе, дураку, померещится, и то должно быть.
Долго мы еще копались в этой каше. Вдруг Васька Буров заорал:
— Есть! Держу его за лапу!
— Держи! — боцман тоже заорал. — Таш-ши веселей! Но не так-то просто было его тащить. Он второй лапой так застрял, что мы впятером не могли выволочь.
— Вот так бы в грунте держал, — сказал Серега. Боцман обрадовался:
— Сурово держит? А что думаешь, а может, и в грунте. Только б забрал, забрал бы, родной!
Наконец выволокли его на крыло. Не знаю уж, сколько в нем было весу может быть, сто, а может, и триста. Упарились мы с ним на все пятьсот. Двое за лапы тащили, трое за веретено, боцман шестым взялся — за скобу.
Потом спускали его по трапу… Как нас тут до смерти не зашибло? Двое внизу подставляли плечи, а другие на них опускали эту тяжесть смертную, да еще одной рукой каждый, другой-то за поручень держались. Потом тащили в узкости, потом по открытой палубе, и он цеплялся за леера, за бакштаг, на прощанье еще за кнехт ухитрился.
— Вот вам и утиль! — боцман все радовался. — Погоди, ребятки, сейчас мы его привяжем. На него вся надежа!
"Надежа" лежал на полубаке — самый простой адмиралтейский якорь, легонький, как для прогулочной яхты, теперь-то это видно было, а мы лежали вповалку под фальшбортом, нас тут не било волной, а только окатывало сверху, и ждали, пока он привяжет трос, проведет через швартовный клюз. Никому не дал помогать, сам мудрил.
— Ну, ребятки, поплюем на него.
От всей души мы на него поплевали, на нашу «надежу».
— Боже поможи. Теперь вываливай потихоньку. Всплеска мы почему-то не услышали. Кто-то даже через планшир заглянул — куда он там делся.
— От троса! — боцман взревел.
Он посветил фонарем, и мы увидели, как трос летит в клюз и бухта разматывается как бешеная. Но вот перестала, и у нас дыхание захватило. Трос дернулся, зазвенел, пошел царапать клюз.
— Забрал, утильный, — боцман это чуть не шепотом сказал, погладил трос варежкой.
В капе мы постояли, опять прижавшись друг к дружке, и слушали, слушали. Нет, не лопался. И било уже в другую скулу, нос поворачивался вокруг троса.
— Знать бы, — сказал боцман, — взяли б его на цепь.
— А у тебя и цепь есть утильная? — спросил Серега.
— У меня все есть.
Стекло в рубке опустилось, Жора закричал весело:
— Страшной, якоря-то — держат!
— Покамест держат.
— А что ж не докладываешь?
— Вот и доложил. — Он все прислушивался. — Шелестит, — сказал уныло. Кто слышит? Трос в клюзу шелестит. Трется.
— Не перетрется, — сказал Васька Буров. — Может, мешковину подложить?
— Пойду погляжу на него.
Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.
— Лопнет, — сказал безнадежно. — Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.
— Что ж делать? — спросил Серега. — Мы уж все сделали, что могли.
— Сети надо отдать. Только они там, на «голубятнике», ни за что на это не пойдут.
— Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.
— Знают они, — сказал Васька Буров. — Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.
— А все же… — сказал Серега. — Что они — жить не хотят?
Он первый пошел, мы за ним. Из рубки нас увидели, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него — кепа.
— Чего тебе, Страшной? — спросил Жора.
Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.
— Сети надо отдать, Николаич.
Кеп высунулся — в ушанке на бровях, — спросил:
— Ты думаешь, о чем говоришь?
— Не выдержит трос. Одна хорошая волна — и лопнет.
— А эти? — спросил Жора. — Чем тебе не хороши?
— Я, Ножов, не тебе говорю. Ты еще не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.
— Знаем, что делаем, — сказал кеп. — Тут люди тоже с головами.
Боцман еще что-то хотел сказать, подошел к самой рубке. Но Жора поднял стекло.
— Не ведают, что творят, — боцман затряс головой. Мы повернули назад, к капу.
— За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.
Он шел по трапу и все тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.
— Пошли и мы, — сказал кандей Вася, — Неужели никто борща не покушает?
Мы потащились опять в корму.
4
В салоне на лавке спал «юноша» — в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но он не просыпался.
Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в нее, и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей все подливал нам, пока мы ему не сказали «хорош».
Потом попросили у него курева, наше все вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения — на щеках зеленые тени, глаза у всех запали.
— Бичи, — сказал Васька Буров, — когда эта вся мура кончится, я знаете чего сделаю? Я на юг поеду, в Крым.
— В отпуск? — спросил Митрохин. — Рано еще, это бы в мае.
— Насовсем. Хватит с меня этой холодины, разве же люди рождаются, чтоб холод терпеть? Никогда мы к нему не привыкнем. Пацанок брошу, бабу брошу. Первое время только греться буду. Даже насчет жратвы не буду беспокоиться.
— Там тоже зима бывает, — сказал Митрохин.
— Где? У нас такого лета не бывает, какая там зима. Везет же людям. А как обогреюсь немножко, я, бичи, халабудку себе построю. Прямо на пляже. Ну, поближе к морю. В Гурзуфе.
Серега сказал:
— Алушта еще есть, получше твоего Гурзуфа.
— Не знаю. Я в Алуште не был. А Гурзуф — это хорошо, я там два месяца прожил. Только я там с бабой был и с пацанками, вот что хреново. Хату снимать, харч готовить. А одному — ничего мне не надо. Валяйся день целый брюхом к солнышку. И был бы я — Вася Буров из Гурзуфа.
— Так и писать тебе будем, — сказал Серега. — Васе Бурову в Гурзуф.
— Не надо писать. Вы лучше в гости ко мне приезжайте. Я всех приму, пляж-то большой. Я вам, так и быть, сообщу по-тихому, как меня там найти. Только бабе моей не говорите. А то она приедет и опять меня в Атлантику загонит. А в Гурзуфе я прямо затаюсь, как мыша, нипочем она меня не разыщет. И будем мы там жить, бичи, без баб, без семей. А рыбу ловить — исключительно удочкой. Я там таких лобанов ловил закидушкой, на хлебушек. А барабулька! Копчененькая, а? Сколько наловим, столько и съедим. Здесь же, у костерочка.
— Это ты самую лучшую сказку сочинил, — сказал Митрохин.
Васька удивился:
— Почему же это сказка? Думаешь, люди так не живут?
— А разве не сказка? — сказал Серега. — Это как же, без баб? Без них не обойдется.
— А тогда все пропало. Нет, бичи. Уж как-нибудь своей малиной, одни мужики.
— Нет, — сказал Серега. — Все-таки нельзя, чтоб без баб. Баба — она самая главная ловушка, никуда от нее не убежишь. И все мы это знаем. И все равно не минуем.
— Уж так ты без них не можешь?
— Я-то? Да хоть год. Это они без нас не могут. Так что — разыщут, не волнуйся. Разобьют малину. Васька вздохнул:
— Это точно. Поэтому-то, бичи, жизни у нас не получится. Ну, дней десять продержимся, а ради них ехать не стоит, лучше уж сразу и бабу с собой бери, и пацанок.
Мы помолчали, закурили еще по одной.
— Кого-то несет, — сказал Серега.
Старпома к нам принесло. Как раз его вахта кончилась вечерняя. А может, и пораньше его прогнали кеп с Жорой — все равно они там сейчас заправляли, в рубке. Но пришел он — как будто большие дела с себя сложил, и теперь отдохнуть можно заслуженно — уже и безрукавку свою меховую надел, и волосы примочил, и зачесал набок. Кандей пошел на камбуз за борщом. Старпом сидел, постукивал ложкой по столу и глядел на нас насмешливо. Отчего — непонятно.
— Ишь, расселись, курцы!
— А тебе-то что? — спросил Васька. — Мы свое дело сделали. Теперь ты нам не мешай, мы тебя не тронем.
— Да по мне хоть спите, хоть песни пойте. Опять же — все с каким-то презрением, как будто это мы загубили пароход, а он его — только спасал.