влению. Во, как кровь-то горела! Где посуровей искала, дура. И что нашла? Кирпичи класть? Балки перетаскивать? Раствор замешивать? Или в конторе — мозги сушить? Да никакой работы я не боялась! И как только не покалечилась, бабой быть не перестала?.. А — ради чего? Люди вокруг — все те же, так же мучаются и других мучают, и что от моего геройства в их жизни поправится? Вот я так пристроилась, чтобы и самой полегче, и они б хоть мелькали побыстрее, не задерживались, — все как-то веселее, подолгу-то — иной раз муторно их наблюдать. Ты тоже, наверно, так устроился — с людьми особенно не сживаться, не зависеть ни от кого?
— Да почти угадала.
— Плохо это, наверное, но уж так! Но я-то все-таки — баба, должна же я к кому-то одному прислониться — и тогда уже все терпеть ради него, радоваться, что терплю. А ты мне — "уедем, другого чего поищем". Нет уж, чего в себе не имеешь, того нигде не найдешь. И мне никогда не дашь. Милый мой, другим же ты — не родишься!
— Какой же я, Клавка?
— Все сказать? Не обидишься?
— Нет.
— Не такой ты, за кого выходят. Влюбиться в тебя можно, голову даже потерять. В одних твоих глазыньках зеленых утонешь… Но выйти за тебя — это же лучше на рельсы лечь. Или вот отсюда, из иллюминатора, вот так, в чем есть, выброситься. Ты знаешь, ты — кто? Одинокая душа! Один посреди поля. Вот руки у тебя хорошие. — Взяла мою руку, прижала к своей щеке. — А душа ледышка. И не отогреть мне ее никогда. Страшно мне было, когда ты на меня кричал.
— Я не кричал.
— Уж лучше б кричал. Лучше бы даже побил. А ты так… по-змеиному, шепотом. Ты все на меня мог подумать. Но ты что — не видел, как я на тебя смотрела. Я ж на палубе, на ветру стояла! Тут не подделаешься.
Это я просто видел сейчас, как она смотрела. А вспомнилось мне, как Алик нам кричал сверху: "Бичи, вы мне нравитесь, это момент истины!" Наверно, есть что-то, чего не подделаешь, — только ведь различить!.. И еще про шотландца, на которого я орал. А он, наверно, просто спал в корме. Страхом намучился, устал… Руки-то делали, что надо, а душа была — ледышка.
Я сказал:
— Может, потому все, что жизнь у меня такая… Колесом заверченная.
— А у меня она — другая? Тоже вертись. Но живем же мы еще для чего-нибудь, не только чтобы вертеться. Иной раз посмотришь…
— И — звездочка качается?
— Ну, как хочешь это назови. Но должно же оно быть. Да не где-нибудь, а у нас же в душе. Бог, наверное, какой-то, я уж не знаю… Ну вот, наговорила я тебе. Не обидела?
— Клавка, — я сказал, — я одно знаю: я теперь без тебя не жилец.
— Не надо так. Я тебе же хорошего желаю. Я ведь сбегу от тебя, это у меня живенько. Второй раз такое лицо твое увидеть… как тогда, помнишь, когда я тебя спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" А ведь увижу, увижу! Что другое, а это увижу. Наговорят тебе про меня — и увижу. И далеко мне придется от тебя бежать! От милого-то подальше бежишь, чем от немилого.
— Скажи, зачем же тогда все было?
— Что было? А ничего такого не было. — Уже она другая стала, когда накинула платье, далекая — вот с этим кружевом на груди. И самое-то лучшее уже прошло — когда она в первый раз ко мне припала, к плечу. — Ну, что ты спрашиваешь? Зачем любовь была? Да так… Пусто мне в последнее время. Ты в эту пустоту и залетел, такой непрошеный. А тут еще ты смерть пережил. Ну, прости. Наверное, не надо было…
Нет, я подумал, все было надо. Хотя бы затем, чтоб ты мне все рассказала. И впредь бы я не думал, что можно пройти мимо любого и коснуться его — хоть рукой, хоть словом — и совсем следа не оставить. Но зачем же ты пришла, чтобы уйти? Сама же спрашивала: "Зачем так жить глупо?" А все мы так и живем. Уходим, чтобы вернуться. Возвращаемся, чтобы уйти. А мне-то уже подумалось — я прибился к какой-то пристани, и она была, что называется, «обетованная». Где-то я такое слышал: "Земля обетованная". Не знаю, что это. Но, наверно, хорошая земля. Только и она от меня уходила.
Я это хотел ей сказать — и не успел. Потому что тут, в каюте, тоже был динамик. И по трансляции объявили: наших шотландских гостей приглашают на верхнюю палубу. Причалил норвежский крейсер, который отвезет их на родину.
— Их еще долго будут провожать, обниматься, — сказала Клавка. — Ты отдохни еще, все-таки я тебя покормлю. Вас-то пока не дергают.
— Это не задержится.
И точно, не задержалось. Ниже поименованных товарищей попросили вернуться на свое судно — для несения буксирной вахты. Перечислили всех почти, кроме машинной команды.
— И тебя позвали?
— Разве не слышала?
Клавка ушла к столику, закинула руки, встряхнула всю копну волос. И снова рассыпала по спине. Потом стала собирать в узел.
— Я же не знаю твою фамилию. Знаю только, что Сеня.
Я сказал ей.
— Вот теперь буду знать. Надо тебе идти?
— Вахта все-таки. Хотя и буксирная.
— Жалко, я думала: мы хоть вместе доплывем. Я бы тебя где-нибудь устроила.
— Я бы и сам устроился. Только ни к чему.
Я теперь должен был встать и уйти. Но встать мне было — как на казнь, и куда я должен был идти от нее — я тоже не знал.
Все-таки я оделся. И все-таки еще одну глупость сделал. Спросил ее:
— Не встретимся больше совсем?
— Не знаю. Запуталась я. Уехать бы мне и правда куда-нибудь!.. Ну, иди, пожалуйста. Иди, не терзай меня. Я даже не знаю, как я отсюда выйду. И хлопот мне еще прибавилось.
— Каких же хлопот, Клавка?
Она улыбнулась через силу:
— Маленький? Не знаешь, с чего дети начинаются?.. Ох, нельзя мне было сегодня!..
Никогда я не знал, что в таких случаях говорят. Я хотел подойти к ней. Она попросила:
— Не надо, не целуй меня. А то я совсем расклеюсь.
— Прощай тогда…
Когда я уходил, она отвернулась к столику, вдевала сережки.
Я дошел до главного трапа и остановился. Может быть, здесь она и спрашивала: "Что ты против меня имеешь?" Я встал в тени, за огнетушителем. Мне хотелось еще раз на нее посмотреть.
Клавка шла по коридору — медленно и как пьяная. Не как те пьяные, которых шатает. А как сильно пьяные, которые уже прямо идут. Шаркала каблуками по ковру. Остановилась, поправила волосы и улыбнулась сама себе. Но улыбка тоже вышла пьяная и жалкая какая-то.
От других — когда я уходил после этого — мне больше всего отдохнуть хотелось душой, весь я пустой делался. А ее — как будто с кожей от меня оторвали. Я даже позвать ее не смог, когда она мимо прошла, не заметила. Лучше мне было не смотреть на нее.
Я вышел на верхнюю палубу — там шумно было, светло и весь левый борт, где причалил крейсер, запружен людьми. Там все еще провожали шотландцев, никак не могли отпустить. Обнимались с ними, фотографировались при прожекторах.
Я туда не пошел. Мне хотелось с первой же сеткой спуститься, чтобы не увидеть Лилю, когда она выйдет провожать салаг. Слава Богу, они где-то задержались, а первыми Шурка пришел и «маркони». Ухман нам подал сетку, и мы взлетели. «Маркони» Галка вышла проводить, она ему помахивала платочком и хохотала. Шурку провожала Ирочка, но как будто ей не до смеха было.
Мы летели, и «маркони» мне кричал:
— Сеня, ты с прибылью? Тебя поздравить можно?
— У вас-то как?
— Все так же, Сеня. Но говорит, с третьего захода еще надежней.
Принял нас «дед». Он в чьей-то телогрейке был внакидку и в шлепанцах на босу ногу. Понюхал нас и скривился.
— Портнишка накушались, славяне. Ай, как не стыдно!
Я смутился.
— "Дед", забыл про тебя.
— Ты-то забыл, а я нет, — Шурка из телогрейки достал поллитру «Столичной». — Ну, не я, а просили передать.
— Кто ж это, интересно?
— Просили не говорить.
— Таинственно, — сказал «дед». — Еще тут два инкогнито мне по бутылке армянского смайнали на штертике. Между прочим, пока не начато.
Спустились еще Серега и Васька Буров. Васька на лету вспоминал про бутылку вермута итальянского — так она и осталась на столе нераспечатанная, а дотянуться руки не хватило.
— А попросить, чтоб передали, нельзя было? — спросил «дед».
— Да постеснялись. И так нас вахтенный пускать не хотел.
— И правильно он вас не пускал, — сказал «дед». — Куда вас таких шелудивых пускать? Да и вести себя не умеете. А ты-то чего полез, «маркони»? Оба мы с тобой в списке стояли, оба отказались дружно, а ты — взял да полез.
"Маркони" себя почесал за ухом.
— Сам удивляюсь. Ну, все полезли — и я.
— Ох, бичи, когда же вы достоинство-то будете иметь? Ну, вот что. Насчет двух бутылок армянского не пропущено без внимания? Так вот, я вас, бичи, к себе приглашаю. Понимаете — при-гла-ша-ю. Но учтите — я вас тоже к себе шелудивыми не пущу.
"Дед" зашлепал к себе. Бичи тоже разбежались сразу. А я еще задержался — взглянуть на борт плавбазы: не может ли быть все-таки, чтоб Клавка вышла поглядеть на меня. Нет, так не было.
Вдруг я заметил — в тени, возле капа — одинокая фигура. Ушанка на глазах, лица не увидишь.
— Обод, ты, что ли?
— Ну!
Он как-то нехотя ко мне подошел, такой нескладный, в пальто ниже колен.
— Ты почему не на базе?
— А чего там хорошего? Я с вами до порта поплыву. Пассажиром. Примете?
— Плыви. Мы теперь все тут пассажиры.
"Маркони" мне крикнул из рубки:
— Сень, ты не забыл — мы к «деду» приглашены. Галстук у тебя есть? А то могу свой дать, японский.
Шурка мне еще пуловер одолжил, так что я прилично выглядел. Васька Буров костюм свой вынул — не знаю уж, на кого там шили: в плечах тесно, зато через штанины по Ваське можно протащить. Серега ему посоветовал хоть галстука не надевать, а то он со своей бороденкой совсем будет чучело.
И отчего-то мы даже волновались слегка, хотя, спрашивается, чего мы там не видели в «дедовой» каютке? Пошли к нему — как на медкомиссию. «Дед» перед нами извинился, что вынужден принять нас без пиджака, костюм у него маслом заляпан, а в кителе — это как-то слишком официально. Мы набились тесно на диване и на «дедовой» койке. А за нами еще Ванька Обод увязался, тихий, как тень. Спросил робко: