Не знает Шурка, возьмут ли кандея в «Горку», но кивает, соглашается. Великое дело — погода, солнышко! А тут еще в порт идем.
— Кандей! А, кандей! — говорит Васька Буров. — А я про тебя сказку сочинил. Божественную.
— Ну-к, потрави!
И Васька плетет невесть какую околесину. Но если прислушаться да расплести — забавная сказочка.
Вот так примерно. Закончатся когда-нибудь наши извилистые пути, и все мы придем туда — к Господу, которого нету. Там уже будут сидеть космонавты, маршалы, писатели, большие ученые и заслуженные артисты, — им-то прямая путевка в рай. И однажды заявится туда наш кандей Вася, приведут его на суд Божий ангелы и архангелы. И спросит его Господь, которого нету, спросит с металлом в голосе: "Кто ты и на что надеешься? Отзовись сию же минуту!" "Повар я. По-рыбацки сказать — кандей. На милость твою надеюсь, Господи. Больше-то мне на что надеяться?" — "Говори, чего натворил ты в жизни земной и морской?" — "Да что ж особенного, Господи? Делал, что все делают. Ну, и грешен, конечно. Бабе изменил с ее же сеструхой, она из деревни погостить приезжала; жена дозналась — и в крик…" — "Это большой грех, кандей. Он тебе зачтется. Но главное — что ты делал?" — "Борща варил, с болгарскими перцами". — "Что ж тут за фокус — борща сварить? Это и баба сумеет, а ты все-таки штаны носил". — "А шторм же был, Господи. Одиннадцать баллов Ты нам послал!" — "Одиннадцать, говоришь? Тогда это не я — это сатана вам удружил. Я только до шести посылаю, а дальше он". — "Это верно, Господи. При шести еще жить можно — и к базе швартануться, и на камбузе управиться. А при одиннадцати — попробуй. Если карданов подвес имеется, еще ничего, а если так, на плите, полкастрюли себе на брюхо прольешь". — "И как бичи — ценили твое искусство?" — "Не жаловались. За ушами пищало. Да как не ценить другие кандей при семи баллах сухим пайком выдают, им это и по инструкции разрешено, а я исключительно горячим довольствием, да еще каждый день хлеб выпекал. Но честно сказать Тебе, Господи, тогда им уже не до меня было. Гибли бичи. Совсем пузыри пускали". — "Постой! — скажет Господь, которого нету. — Они, значит, смерти ждали? Им же, значит, о душе следовало подумать, приготовиться к суду Моему. А ты им — борща! Как же это, кандей? Ты, значит, против Меня?" — "Господи, где же мне против Тебя! Но разве Тебе охота с голодными бичами дело иметь? Ведь они уже не о душе будут думать, а как бы насчет пожрать. Я человек маленький, но я дело знаю. Потонем мы там или выплывем, предстанем пред очи Твои или еще подождем, в рай Ты нас пошлешь, в золотую палату для симулянтов, или же сковородки заставишь лизать каленые но я к Тебе бичей голодными не пущу. Я их должен накормить сперва, и притом — горячим довольствием. При любом волнении и ветре. А там — суди меня, как знаешь. Но я свою судовую обязанность исполнил". Призадумается тогда Господь, которого нету. "Пожалуй, ты прав, кандей. Но у меня еще вопрос к тебе. Сам-то ты верил, что смерть пришла?" — "Какие уж там сомнения, Господи! Ветер — на скалы, а машина застопорена, и якоря не держат. О чем же я думал, когда на бичей смотрел, как они рубают?" — "И все-таки ты им борща сварил?" — "Истинно так, Господи. Хорошего, с перцами. Это мое дело, и я делал на совесть". И скажет Господь, которого нету: "Больше вопросов не имею. Подойди ко Мне, сын Мой, кандей Вася. Посмотри в Мои рыжие глаза. Грешен ты, конечно. Да хрен с тобою, не станем мелочиться. В основном же ты — наш человек. И вот я тебе направление выписываю — в самый райский рай, в золотую палату для симулянтов!" И скажет Он своим ангелам и архангелам: "Отведите бича под белы руки. И запишите себе там, в инструкции: нету на свете никакого геройства, но есть исполнение обязанности…"
Ну, а если серьезно говорить — я и с Шуркой согласен, и с кандеем, и с «юношей», который в совхоз наметился гусей разводить, — конечно, не дело это — по морям шастать. Они меня тоже спрашивают:
— А ты, вожаковый, куда подашься?
— Не знаю — еще не решил. Пока в Орел съезжу, к мамане. А там присмотрюсь. Я все же на фрезеровщика когда-то учился.
Шурка обрадовался:
— Точно, земеля! На пару в Орел рванем, наши же места. На одном заводе объякоримся и повело — вкалывать! Салаги, салаги пускай поплавают.
Ну вот, мы каждый себе союзника нашли и радуемся. И мне как-то и вспомнить лень, что я вчера только был у «маркони» и видел все их радиограммы — Шуркину, кандееву, «юноши». Пишут в управление флота, просят продлить им соглашение еще на год. А я зачем к «маркони» ходил? С такой же самой радиограммой. Потому что еще за день до этого вызывал нас по одному Жора-штурман, который списки составляет на новый рейс. Меня тоже позвал, спросил, глядя в сторону:
— Команду набирают на новый траулер типа «Океан». В Баренцево под треску. На двадцать дней. Ты как? Пойдешь?
— Жора, — я напомнил, — мне же под суд идти.
— Ты озверел? Спишут нам эти сети. Это ты до сих пор не жил, страхом мучился? Спросил бы… Только статью подберут, по какой списать. В счет международной солидарности, что ли. Советская власть — она ж добрая, чего хочешь спишет.
— Граков постарался?
— Ну, и он тоже…
— Спасибо ему. Хороший человек.
— Ты тоже ничего, — говорит Жора. — И как ты только на свободе ходишь? Ты же верный кандидат в тюрягу. Она же по тебе горькими слезами плачет! Ты хоть контролируй свои поступки.
— Стараюсь.
— Ни хрена ты не стараешься!
Я не в обиде на Жору, что он мне тогда посоветовал вожак порубить. Да он и не советовал, если помните. А намек еще нужно до дела довести. И его тоже можно понять, Жору: кепа бы за эти сети и разжаловали и судили, а меня бы только судили, разжаловать же меня некуда. К тому же вон как все обошлось.
Я спросил у Жоры:
— А ты пойдешь?
— Да не решил еще. Отдохнуть хочется, после всех волнений.
Но себя он в список вторым поставил. А первым — «маркони». Потому что «маркони» все равно себя первым поставит, когда список будет передавать на порт.
Сам же «маркони» мне так сказал:
— Я тут учебник подзубриваю, на шофера. В общем-то, невелика премудрость. Ну, правила тяжело запомнить, черт ногу сломит. Но у меня же в ГАИ кореш, выставлю ему банку, сделает мне правишки. Как думаешь?
А я думаю: кто же мы такие? Дети… Больше никто.
8
В порт пришли мы под утро.
"Молодой" нас долго тащил — мимо створных огней, мимо плавдоков, где звякало, визжало, шипела электросварка, мимо сопок, где ни один огонек еще не светился, мимо «Арктики», еще пустоглазой, а в середине гавани он к нам перешвартовался бортом и стал заталкивать в ковш.
Мы уже все стояли на палубе, в последний раз кандеем накормленные, одетые в береговое, только мне пришлось телогрейку у боцмана просить.
Я бы порассказал вам, как это обычно бывает — как траулер вползает в ковш и упирается в причал носом, а второй штурман стоит уже наготове с чемоданчиком и с ходу перепрыгивает на пирс и летит что духу есть в контору — за авансом. А мы пока разворачиваемся и швартуемся уже по-настоящему, крепим все концы — прижимные, продольные, шпринговые — и только лишь заканчиваем это дело, он уже чешет обратно на всех парах и кричит: "Есть!" И мы набиваемся в салон, дышим друг другу в затылки, а он распечатывает пачки на столе, ставит галочки в ведомости и — пожалте "сумму прописью", кто сколько заказывал: двести, триста. Потом уже грузчики-берегаши выгрузят нашу рыбу, и нам ее за весь рейс посчитают, и контора выдаст полный расчет. А женщины уже ждут нас толпою на пирсе, чтобы сразу же развести по домам хватит, наплавались капеллой!
Но в этот раз все по-другому вышло. Ну, если уж повело наискось, так до последней швартовки. Мы посмотрели — и не узнали родного причала. Пусто, некому даже конец принять. Потом явился некто — дробненький, в капелюхе с ушами, как у легавой, — и мрачно нам сказал:
— Это чего это вы левым бортом швартуетесь? Вам диспетчер правым велел стать, радио не слышали? — И скинул нам гашу с тумбы.
— Милый человек, — кеп ему говорит, — у нас же хода нет, мы же с буксиром сутки будем в ковше разворачиваться.
— А мое дело маленькое. Сказано — правым. Хотите на рейде позагорать, так я вам это устрою.
Боцман взял да и накинул ему гашу на плечи. Тот чего-то затявкал, но мы уже не слушали, перепрыгивали на пирс.
Мы пошли по причалу — не спеша, разминая ноги, и так звонко снежок скрипел, никогда он на палубе так не скрипит. И вдруг увидели женщин — со всех ног они к нам бежали, с плачами, с охами:
— Васенька, Сереженька, Кеша, а нам-то восьмой причал сказали. А мы, дуры, там стоим, ждем. А чтоб ему, этому диспетчеру…
И пошло, поехало. Они, моряцкие жены, тоже умеют слова выбирать.
Ваське Бурову жена обеих дочек привела — платками замотанные, одни глазенки видны заспанные. Не посовестилась она их в такую темень будить. Или сами напросились: не каждый же день папка из рейса приходит и не в каждом же рейсе он тонет. Васька даже прослезился, когда увидел своих пацанок. Расчмокал их в носы, лобики пощупал.
— Горяченькие чего-то.
— Ты что! — Жена кинулась отнимать. — Да где же «горяченькие», сдурел совсем. У кого еще такие здоровенькие!
Васька их сгреб под мышки, одну и другую, и так понес. Потом на плечи пересадил.
— Да отпусти ты их, старый дурак! — жена ему кричит. — Они ж уже взрослые, сами небось дойдут.
— Не отпущу! Так до дому и донесу. Какие они взрослые, ну какие взрослые, пускай подольше на папке поездят, махонькие…
Она и улыбалась, и слезы утирала платком. Поворачивала к нам ко всем востренькое личико, виноватое какое-то, будто она оправдывалась за Ваську: "Видите, каково мне с ним".
Зато у Ваньки Обода жена оказалась — чуть не на голову его выше. И разодетая — в сапожках, в шубке из серого каракуля, в кубанке с алым верхом. И из-под кубанки глаз цыганский косит, кудри взбитые вьются, румянец пышет. Этакое богатство, конечно, без топора не убережешь.