Тут снова пополз вожак, а сети пошли победнее, и вытрясали их быстро. Бичам полегче стало на палубе, а мне тяжелей.
Дрифтер опять заорал:
– Вир-р-рай! Заснул там, вожаковый?
И я забыл – не то что про Фомку, про мать родную. Забегал как бешеный. А шлаги всё ползли и ползли. Теперь, конечно, вся злость на вожакового, почему медленно койлает.
– Вир-р-рай, мать твою… Шевели ушами!
Я чуть было прислонился к переборке – лоб вытереть, чтоб глаза не заливало, – как он, сволочь, пополз кольцами, прямо на мои уложенные шлаги. Чтоб его теперь уложить, надо же всё это на палубу обратно выкинуть, иначе запутаешься. Я их откидывал ногами, локтями, головой, а они всё ползли, и весь я опутался этими кольцами.
Дрифтер прибацал ко мне, наклонился.
– Ты будешь вирать или нет?
– А я чего делаю?
– Не знаю, Сень. Не знаю, чего ты там делаешь. А только не вираешь. Поглядел бы, сколько вожака на палубе. Хреново, Сеня. Закипнёмся мы с таким вожаковым.
– Ты лучше умеешь? Ну и валяй, пример покажи.
Дрифтер даже вспотел от моих речей.
– Вылазь!
– Зачем? – Хотя мне, по правде, очень даже хотелось вылезти.
– Вылазь. И свайку захвати.
Я взял у него в хозяйстве свайку и полез. Он стоял, ноги расставив, и глядел, как я лезу. Я высунул голову в люк и зажмурился. Такое светило солнце. Такое было море – хоть вешайся от синевы. Я сел прямо на палубу и ноги свесил в люк. А вожака, и правда, до фени скопилось. Но мне уже плевать было, сколько его скопилось. Очень мне хотелось смотреть на море.
– Дай сюда, – сказал дрифтер.
– Чего тебе?
– Свайку, говорю, дай.
– На, отцепись.
Он эту свайку с маху всадил в палубу. Наверное, на два пальца вошла, силёнки ему не занимать.
– Вот, пускай тут и торчит.
– Пускай, – говорю, – мне-то что?
– А то, что не будешь вирать, я тебе этой свайкой по башке засвечу.
И пошёл к своему шпилю. Снизу он мне выше мачты казался. Грабли чуть не до колен. Ну просто медведь в рокане.
Прямо как во сне я эту свайку выдернул и зафингалил ему в спину, прямо в зелёную спину. Я его не хотел убивать. Мне всё равно было. Однако – не попал. В фальшборт она воткнулась, в обшивочную доску. Да сидя разве размахнёшься?
Никто слова не сказал – ни палубные, ни вахтенный штурман, который, конечно, всё видел из рубки. Дрифтер тоже молча к ней подошёл и выдернул. Смерил, на сколько она вошла.
– На полтора пальца, Сеня.
– Мало. Я думал – на два.
– Мало, говоришь? – Подошёл ко мне. – А если б попала? А, Сеня?
– Ничего. Лежал бы и не дрыгался.
Он прямо лиловый был. Присел около меня на корточки.
– Что ж мы с ней сделаем, Сеня? В море, что ли, кинуть?
– Зачем? В хозяйстве пригодится.
– А вдруг ты опять?.. Ах ты, гуманист чёртов. Ты что думал, я в самом деле засветить хотел? Я ж только так сказал.
– Ну и я – только так бросил.
Он поцокал языком. Свайку положил возле люковины.
– Отчего ж мы такие нервные, Сеня? Кто ж нас такими нервными сделал? Не иначе – Хрущёв. Всё чего-нибудь придумает, турист. То кукурузу, понимаешь, то Большую Химию. А при Хозяине-то, вспомни, и порядок был, и каждый год к первому апреля, цены снижены… Ай-яй-яй!.. Но ты вирай всё-таки, Сеня. Помаленьку, а вирай.
Тут в нём опять голос прорезался:
– А что стоим, как балды на паперти? А ну, помогите ему!
Серёга Фирстов с Шуркой кинулись к нам. Я опять полез в трюм. Потихоньку они мне спускали шлаг за шлагом, пока я всё не уложил.
Дрифтер спросил с неба:
– Дома, Сеня, мы за это дело выпьем?
Я не ответил. Он постоял, языком поцокал и ушёл к шпилю. Всё лицо у меня горело и руки тряслись.
Сетки пошли – то быстро, то не спеша, косяк попался неплотный, так что я и набегаться успевал и отдышаться. Если что и скапливалось там, на палубе, дрифтер сам подходил помогать. И приговаривал ласково:
– А вот и опять вожачку накопилось. Повираем его, Сеня? Или там:
– Заснул чего-то вожаковый наш, как бы это разбудить, не осерчает?
Я уж помалкивал. Пласты ложились мне под ноги, и я на них поднимался к подволоку. Сначала шапкой коснулся, потом голову пришлось подвернуть. Последняя бухта всего труднее шла, – их всё-таки восемь оказалось, а не семь, – я её чуть не на четвереньках койлал. Когда последний шлаг упал, отцепленный уже от стояночного троса, я и не поверил, что конец. Подержал его в руке. Нет, ничего уже к нему больше не привязано. Конец.
– Всё, Сень, вылазь на воздушок.
Дрифтер стоял надо мной, лыбился. Я полез наверх и чуть не свалился обратно в трюм. Дрифтер меня под мышки выволок.
Я пошёл на полубак, прислонился там животом к фальшборту, глядел на воду. Теперь-то я понял, почему вожаковые глядели часами в подволок, как скойлают все бухты.
Вода чуть плескалась, и в ней кружились чешуинки. Синее и серебристое – это красиво, чёрт дери. А больше мне ни о чём не думалось.
– Устал? – спросил дрифтер.
Я только вздохнул. Ответить – язык не шевелился.
Чешуинки закружились быстрее, поплыли назад, вода заструилась… Это мы на новый поиск пошли.
Потом я люковину закрывал, завинчивал… Но рано или поздно, а придётся к палубным идти, не хочется же «сачка» заработать, да и нечестно.
Вот и дрифтер напомнил:
– Отдышись минуту и давай – бичам помогать. Есть ещё работа на палубе.
Я-то знал, что свайку они мне не забыли. Бондарь по крайней мере. Он только и ждал высказаться.
– Кому помогать? – я спросил. Хотя у меня ещё руки не отошли за что-нибудь взяться.
– А не надо, Сеня, – сказал он мне ласково. Весь раскраснелся от работы. Но больше от злости. – Ты сегодня и так намахался. Свайка – она тяжёлая.
– Это смотря в кого кидать.
Он ухмыльнулся в усы, запечатал тремя ударами бочку, откатил.
– В меня бы – ты б уже на дне лежал.
– Не лежал бы. В тебя-то я бы не промахнулся.
Ну вот, обменялись любезностями, больше из бичей никто ничего не добавил. Исчерпали, значит, тему.
Устали они не меньше моего. А вот вымарались побольше. Я-то хоть чистый там бегаю, в трюме, а они – в чешуе по макушку, в слизи, в крови, на сапогах налипло с полпуда.
– Везёт тебе, Сеня! – Васька Буров мне позавидовал. – Благодари судьбу. А холода настанут – тебе ещё всех теплей будет.
Я не стал спорить. Хорошо бы все хоть день в чужой шкуре побывали, никто бы никому не завидовал.
Я поглядел – вся палуба в работе. Вертится карусель. Сети уже уложены и придавлены жердиной, последнюю рыбу сгребают, подают сачками на рыбодел[42], там её боцман с рыбмастером, в резиновых перчатках с нарукавниками, мешают с солью, ссыпают себе под живот, в бочки.
Салаги взялись палубу водой скатить. Один скатывал, другой ему потравливал шланг. Ну, это и один может. Тут же Алика за плечо завернули. Васька Буров завернул – он, как ястреб, сразу видит, кому меньше работы досталось.
Дрифтер с помощником возятся у сетевыборки, что-то она сегодня заедала. А заедает она, потому что на берегу придумана, там не качает, сетку из-под храпцов не рвёт. Они её разобрали, посмотрели, да и снова начали собирать. Вроде бы всё в порядке. Ну, а завтра снова она заест – разберут да посмотрят.
А все остальные – конечно, с бочками. Великое дело – бочки! Их надо выбрать из трюма, вышибить донья, обручи осадить и залить водой, чтоб разбухли к утру. И ещё так расставить их, чтоб не мешали ходить и не кренили судно, и чтоб не падали, не катались по всей палубе. Только они всё равно и мешают, и кренят, и катаются, потому что палуба маленькая, а бочек до чёрта, и неизвестно, сколько их назавтра понадобится. Выставляют штук семьдесят, больше всё равно не поместится. Если заловится рыба – значит, будем маневрировать: штук десять пустых достанем, на их место штук десять с рыбой, и так до посинения. А в это время, пока мы с ними возимся, судно идёт, и бочки вырывает из рук, но кеп и минуты не ждёт, он завтрашнюю рыбу ищет.
Так что салаге Алику плохо пришлось – отрядил его Васька подкатывать ему полные, с рыбой. Сам-то он на лебёдке пристроился, там силы никакой, только храпцы надевай на кромки да помахивай варежкой. Самое муторное – подкатывать. Надо её, родную, скантовать в обнимку, вывести из узкости, после уж повалить и катить к трюму. Кое-как салага её скантовал и повалил, а дальше она у него сама поехала. Но прежде она его сбила с ног. Едва-едва я успел её перехватить.
– Ты, – спрашиваю, – из цирка? Или так, жить расхотелось?
Он сидел и глаза таращил. Даже испугаться не успел. Не понял, чем бы это кончилось, если б она к нему вернулась с креном. Вскочил и снова за бочку.
– Подожди, – говорю, – посмотри хоть, как это делается.
– Чего ты с ним нянькаешься? – Шурка Чмырёв мне заорал. – Синяков понабьёт – научится. Мне кто показывал?
– Потому ты дураком и остался. Гляди, – говорю я Алику, – я её одними пальчиками покачу. Видишь – сама идёт. Всё понял?
Покивал он, потом сам попробовал – опять она у него вырвалась.
– Алик! – ему Димка кричит. – Не позорь баскетболистов!
– А чёрта ли толку, – говорю, – что он баскетболист? Тут думать надо. Вот, смотри. Ты на пароходе работаешь, тут всё труднее в сто раз. Но можно же эту качку использовать. Ты же не смотришь, катишь её против крена, это себе дороже. А я подожду, и вот она сама пошла, только поддерживай с боков. А теперь крен на меня, сейчас назад покатится, а я её – поперёк. И никуда она, сволочь, не денется. Вот и весь университет.
Понял как будто. Сам попробовал – и получилось. Расцвёл от радости.
– Спасибо, – говорит.
– Не за что. Спасиба мне твоего не надо. Мне б как-нибудь тебя живого домой отпустить.
Вместе мы быстренько их скатали, и он до того разошёлся – ещё чего-то хотел делать на палубе.
– Неужели всё? – спрашивает.
Я удивился – одно дело ему показали, а в другом он опять лопух. Видит, что трюм не закрыт лючинами