– Так вали сейчас, – Алик сказал.
– «Вали»! А кто мне тогда эту рыбу засчитает? Вдруг он мне с этого дня бюллетень выпишет.
– Разгрузились бы, – сказал Димка. – За три часа бы разгрузились, если б с «голубятника» на подвахту вышли.
– А кому это надо, – Ванька спросил, – чтоб за три часа? Им трое суток погулять охота на базе. А сразу разгрузишься – тебя и погонят на промысел.
– Но можно же и по-другому, – сказал Алик. – Всем дружно поработать день, а потом всем гулять двое суток. Это было бы справедливо.
Ванька даже закашлялся от смеха.
– Вот ты человека ограбишь, а тебя засудят, и ты тоже будешь говорить – несправедливо?
Алик удивился.
– Что за логика?
– Не понимаешь, салага? Вот ты на СРТ подался. Почему на плавбазу не пошёл, там тоже матросы есть? Или – в берегаши? Потому что дикари вчетверо больше получают. Значит, за рублём погнался? Так чего ж тут несправедливого? Ты и должен уродоваться, как карла. А они там, с «голубятника», гулять в это время будут, водку пить, с бабами спать. Потому что дипломы имеют, а ты – не имеешь. И ты хоть упади на палубе, они тебе руки не подадут. Хотя нет, подадут – вставай и дальше уродуйся. Всё справедливо!
Алик примолк, только усмехался про себя.
Ванька спросил:
– Понял теперь, салага, как она ловится, селёдочка?
– Приблизительно.
– Вот, когда совсем поймёшь, ты её и жрать не захочешь. Если б все знали, как она ловится, она б у них колом в горле стала!
– Лучше пусть не знают, – сказал Алик.
Ванька согласился:
– Это ты верно, салага. А то её и покупать не станут.
С базы позвали:
– Эй, на «Скакуне»!
Я выглянул. Там стоял Жора-штурман.
– Шалай, позови там салагу.
– У нас их двое.
– Любого.
Димка полез.
– Ну, как там Шакал Сергеич? Горит синим пламенем?
– Голубеньким пока. Тут он мне цидульку выкинул в иллюминатор. Решил на свободную тему писать. Вот… «Радуюсь я, это мой труд вливается в труд моей республики».
– Прелестно! – сказал Дима. – Пускай насчёт вдохновения подзальёт, насчёт творчества.
– Это он подзальёт. Он вот спрашивает – «вдохновение» через «а» пишется или через «о»?
– Вдох! Второе – тоже «о».
– Ясно-ясно.
Жора ушёл. Через минуту опять крикнули с базы:
– Строп идёт!
Небо стало тревожное, тёмное, поднялась зыбь. Ветер её гнал к Фарерам.
Ванька постоял в капе, поёжился.
– Шторм, ребятки, будет.
– Ну и пускай, – сказал Алик, – отдохнём хоть.
– Дурак, это тебе не промысел. Там – пускай, лежи себе в койке. А тут тебя каждый час будут к причалу гнать. Чуть просвет – подходи выгружайся. Ни сна тебе, ни работы. Так неделю поуродуешься, тогда и скажешь – пускай.
Ещё мы нагрузили стропов десять и опять вернулись в кап. На базе уже наши бочки не успевали укладывать, много их на борту скопилось. В обычные дни это не страшно, а теперь и базу качало.
Ванька опять помрачнел:
– И завтра не выгрузимся. И послезавтра.
– Тебе-то куда спешить? – я спросил. – Всё равно в порт уйдёшь.
– Вот и не всё равно. Эта база только три дня простоит. А там жди другой.
Откуда он это выведал? Но уж, наверно, выведал, если заранее думал когти рвать. А мне всё баркасик мой не давал покоя. И то, что я Лилю так и не увижу.
– Неужели три дня? – я спросил. – Да, не успеть нам с тобой на базу…
Ванька ко мне придвинулся.
– Ты чего? Может, на пару спишемся? Чего ты тут не видел?
Я поглядел – все сидят на трапе, привалясь к переборке. Митрохин – в самом низу – спит на комингсе. Из кубрика щелчки по носу доносятся: «сто сорок восемь… сто сорок девять». И правда, чего я тут не видел?
– А это каждому можно списаться? – спросил Алик.
– Ты сиди, – сказал Ванька. – Каждому, да не всем. А то подумают – команда разбегается, чепе. Ты на следующей базе спишешься, никто тебя не держит.
– Я и не думаю.
– Не думаешь, так не спрашивай. Так как? – Ванька меня спросил.
Я не успел ответить. С базы опять крикнули:
– Строп идёт!
Я катал бочки, нагружал стропа, а голова была другим занята. Вообще-то я ни разу не списывался, хотя это можно, никто не держит. Только полагается кепа за неделю предупредить, чтобы из порта прислали замену. Но и на базе её найти можно, найдутся любители поразвлечься – побродить дикарём на СРТ. К тому же деньги я кое-какие заработал – вот за этот груз. И всё же хотелось бы мне сначала её увидеть. Тогда б я наверняка решился – поплыл бы с ней до порта. И может быть, всё бы по дороге выяснилось – в море не то, что на берегу, тут мне, что называется, родные стены помогают.
Но мы опять входили в раж, в злобный какой-то запал, ничего не видели вокруг. Только бочки перед глазами и прутья стропов, и как они нагруженные уходят в небо. Тут-то я снова с бондарем сцепился.
С базы какой-то чудак попросил:
– Ребята, не подкинете селёдочки? Штуки три.
Ну что, жалко, что ли? На траулере рыбы попросить – что снега зимой. Так вот, этот кошмар вытащил их из шпигата и стал ему кидать. Я думал – тот их обратно швырнёт ему в рожу. Потому что эта селёдка валялась в шпигате чёрт-те с какой выборки, может быть, с прошлой недели. А тот ещё благодарить стал:
– Спасибо, ребятки. Ах, хороша!
Я тут совсем сбесился. Заорал ему:
– Выкинь сейчас же! Выкинь эту падаль!
– Да зачем же добро выкидывать?
Я схватил ручник и кинулся к бочке, выбил донце, захватил в варежки верхних три и ему закинул, как гранаты. Бондарь смотрел и ухмылялся.
– Чего это с ним? – тот, с базы, спросил.
– Спортом занимается.
Тот покачал головой и ушёл.
– Крохобор ты! – я сказал. – Человеку рыбы хорошей пожалел. Которая тебе и копейки не стоит.
Он расцеплял храпцы и смотрел на меня ласково, чуть насупясь печально. Брови у него какие-то серые, как будто золой присыпанные. Смотрел он вот так и мотал цепью с храпцами.
– Лезь в трюм, – пригласил меня.
– Это почему?
– Так. Снизу будешь подавать.
Я подумал – всегда можно сделать, чтобы храпцы случайно расцепились. Как раз у меня над головой. А в бочке – девяносто кило.
– Я и так каждый день в трюме работаю. А у базы хочу – на палубе.
– Не полезешь?
– Нет.
– А я тебе приказываю.
– А я не слушаю. Ты мне не начальство.
Он чуть прикрыл глаза и спросил:
– Тебе отвесить?
– Оставь при себе.
Он пошёл ко мне. Я стиснул ручник прямо до боли. Он остановился и сказал мне как-то устало:
– Ладно, закрывай бочку. И становись на место.
Тем и кончилось. Никто даже не успел к нам кинуться.
Мы выгрузили второй стакан, начали третий, и тут ухман нам сказал:
– Идите, ребятки, обедать. Перерыв.
В салоне я против бондаря сидел. Он на меня не глядел и жрал, как лошадь, за ушами у него что-то двигалось. Мне сначала противно было смотреть, а потом как-то жалко его стало. Он старше нас всех, даже Васьки Бурова старше. И рассказывают – никто его на берегу трезвым не видит. Он всё с себя может пропить – пиджак, сорочку, ботинки. Сыну его – почти уже восемь, а он только «папа-мама» выговаривает. Может, он из-за этого такой? Что же дальше-то будет? Вот так сопьётся, ослабеет, в рейсы его перестанут брать.
Таким-то образом я думал, когда пришёл Митрохин и задал нам работу для ума.
– Ребята, – говорит, – отпустите на базу. С того борта братан мой ошвартовался. Хоть часик с ним повидаться, я его полгода не видел.
Мы молча прикидывали. Это не на час, конечно, это только так говорится. А у нас ещё Васька Буров сбежал. Когда одного не хватает на палубе, и то заметно.
Он стоял, ждал нашего приговора. И правда, этого никто ему не мог позволить, только мы.
Первым бондарь высказался:
– А я своего братана год не видал. Он у меня на военке служит.
– Нельзя, значит? – Митрохин вздохнул. – Он же тут рядом… Я, может, ещё год его не увижу. Мы всё в разное время в порт приходим.
– А я своего, – сказал бондарь, – может, ещё три года не увижу.
Митрохин всё ждал. Пока ведь только один высказался. Жалко было на него смотреть, на Митрохина. У него чуть слёзы не выступили.
Я сказал:
– Ступай, о чём говорить. Как-нибудь заменим.
Шурка тоже разрешил:
– Валяй, гадёныш. Привет передавай братану.
Потом Серёга и салаги. И Ванька Обод – с некоторой натугой.
– Спасибо, ребята! – Митрохин весь засиял, помчался сетку просить.
Потом все вышли, мы одни остались с бондарем. Он на меня смотрел неотрывно. А я закурил и спокойненько его разглядывал.
Однажды я за него на руле отстоял. Он себе палец поранил ржавым обручем, и загноилось, вся кисть начала опухать. И он на штурвал отказывался идти, а все на него орать начали, что у нас тут не детский сад. Дрифтеров помощник Гена даже потребовал, чтоб он повязку размотал и всем показал, что у него с рукой. Вот это меня взбесило. А может, просто любопытство взяло – как же он отнесётся, если я за него вызовусь. И что думаете – он меня ещё больше возненавидел. Если только можно больше.
Я спросил у него – спокойно, с улыбочкой:
– Феликс! За что ты меня ненавидишь, сволочь?
Он сразу ответил, как будто моего вопроса ждал:
– А добрый ты. Умненький. Вот за что. Я б таких добрячков безответственных на мачте подвешивал. По вторникам.
– За шею?
– За ноги. Пусть повисят, посохнут. А то у них всё в башке перевёрнуто. Не видят, на чём земля стоит.
– На чём же она стоит?
– На том, что все суки. Каждый по-разному, но – сука.
– Так. И этот, который рыбки попросил? Что ты про него знаешь?
– То же самое. Он и хотел, чтоб ты свою бочку распечатал. Ему свою на базе лень распечатывать. Он эту падаль всё равно бы выкинул, а пошёл бы клянчить с другого траулера.
– Понятно. А салаг ты всё же не так ненавидишь, как меня.
– Салаги – мне что? Они отплавали да уехали. А ты свой, падло. Всё время перед глазами будешь.