– Это долго объяснять. Как-нибудь потом.
– Ну, зачем… Механизм твоих решений мне приблизительно ясен. Я даже, когда ты мне всё это говорил, почему-то подумала, что будет как раз наоборот. – Говорила она со мной как-то свысока, мне что-то уныло сделалось. – Странный ты всё-таки парень. Неглупый. «С мечтой», как говорят. Почему всё это тебя устраивает?
– Деньги добываю.
– Неправда, я знаю, как ты к ним относишься. Мы с тобой, кажется, три раза были в «Арктике»? Ты их тратил – не как обычно мужчина перед женщиной, когда хочет показать широкую натуру. А как будто они тебе карман жгут и ты от них хочешь скорее освободиться.
– Может, мне просто интересно тут. Хочу что-то главное узнать о людях.
– Ты ещё не всё про эту жизнь знаешь?
– Про себя – и то не знаю.
– Скажи мне, ведь ты мог бы в торговый перейти? Если ты так любишь плавать. Там же всё-таки лучше. Рейсы – короткие, заходы в иностранные порты. Увидел бы весь мир.
– Шмоток бы понавёз…
– И это неплохо. Но главное – мир повидать.
– Да я ходил с ними один рейс, до Рейкьявика. С боцманом поругался. Больше они меня не взяли.
– Из-за чего же вы поругались?
– Не помню. Характерами не сошлись. Взглядами на жизнь.
– Но ты же мог на другое судно оформиться. Где боцман получше характером.
– Он-то получше, да штурман какой-нибудь похуже. Или ещё кто…
– А нельзя с ними как-нибудь ладить? Просто не замечать, и всё. Ну, вот этот боцман, что вы поругались, – какое тебе дело до его взглядов на жизнь?
– Да мне-то чихать. Он сам ко мне прилип. «Будешь, говорит, мне докладывать про настроения экипажа». Тоже, нашёл докладчика! Почему – я?
– В каком смысле – докладывать?
– Ну, может, кто золото вывез, обратно – валюту повезёт. Или какие-нибудь товары запрещённые. Или – книжки. А то – вообще за границей хочет остаться.
– Вон что! И как ты ему ответил?
– Плюнул, да и пошёл от его бесстыжей морды.
– Но можно же было и по-другому: «Настроение экипажа прекрасное, ничего подозрительного не замечаю».
– Ну… это я как-то не догадался.
Она улыбнулась, посмотрела искоса.
– Нужно сдерживать свои чувства.
– Вот и учусь. Зато здесь я лаяться могу, сколько душе угодно. Никто меня отсюда не погонит.
Она спросила, отведя пряди от щеки:
– Лучше всего – в самом низу общественной лестницы?
Не понял я, что это за лестница. И почему я – в самом низу. Пожал плечами.
Она сказала, задумавшись:
– Наверное, в этом есть своя прелесть. В сущности говоря, живёшь – стерильной жизнью. Чисто и бесхлопотно. Даже позавидовать можно… Но я, кажется, поняла теперь, кто ты. Знаешь, ты – Ихтиандр. Жить можешь только в море, а на берегу – задохнёшься.
Опять я её не понял.
– Ну хватит! – Галя объявила. – Мне уже надоело, мы всё крутим и крутим. Покажите нам ещё что-нибудь.
– Мы крутим только пять минут. А вот он, – «маркони» на меня показал, – по два часа его крутит на вахте. И не надоедает.
Галя на меня посмотрела с уважением.
– Ему тоже надоедает, – сказала Лиля, – только он у нас такой мужественный, никогда не жалуется.
– Кто, Сеня? Мой лучший друг!
– А вон там чего? – спросила Галя. Показала на дверь радиорубки.
– Моё хозяйство. Дом родной.
Галя потребовала:
– Хочу посмотреть на твой дом.
«Маркони» быстренько свою койку застелил. Простыни у него были серые, наволочка тоже не крахмал. Галя отвернулась деликатно, потрогала пальчиком магнитофон, передатчик.
– Можем завести музыку. Желаете?
– Твист? Ой, здорово!
Он кинулся заправлять бобину и тут же ленту порвал. Пальцы его что-то не слушались.
– Не надо, – сказала Лиля. – Мы же тут мимоходом.
«Маркони» всё заправлял ленту и рвал.
– А это что? – Галя уже на часы показывала – стенные, над его передатчиком.
– Это? Обыкновенные судовые часы.
– А что за полосочки?
– Какие полосочки?
– Вот эти, красненькие.
– Не полосочки, а сектора. По три минуты. В это время «SOS» прослушивается. Все радисты слушают море.
– И музыку?
– Ни боже мой! Никакой музыки. Исключительно сигналы бедствия.
– Ну, мать, – сказала Лиля, – ты у меня совсем оскандалишься. Надо знать святые морские законы. Вот сейчас как раз без шестнадцати, где-то, наверное, пищат. Кто-то терпит бедствие.
– Да-а? – сказала Галя. – А почему же мы не слышим?
– У базы стоим, – объяснил «маркони». – Ихний радист слушает. А у нас и антенна сейчас снята.
Прилипли они к этим часам крепко. «Маркони» мне подмигнул – чтоб я с ним вышел. Затворил дверь.
– Ключик не требуется?
– Какой ключик?
– От каюты, «какой». Я сейчас с Галкой на базу поднимусь, у ней там отдельная. Старпом не сунется, я предупрежу.
– Иди ты…
Я открыл дверь. Обе стояли в радиорубке как неприкаянные. Слышать они, конечно, не могли – качало, и кранец бился о борт, но Лиля на меня посмотрела и усмехнулась.
– О чём это вы там? – спросила Галя.
– О том, что нам пора уже, загостились.
«Маркони» их выпустил и за спиной у них помахал ладошкой около уха.
– Главное, мать, – сказала Лиля, – не загоститься, уйти вовремя.
С базы что-то кричали нам. Старпом выскочил из штурманской, опустил стекло.
– Восемьсот пятнадцатый! – кричали. – Готовьтесь отдать концы!
Мы сошли с «голубятника». Бичи уже успели уйти. Палуба снова была серая, по ней ходили брызги от кормовой волны. Базу, наверно, разворачивало на якорях, и мы поворачивались вместе с ней.
– Шалай! – крикнул старпом. – Зови там швартовных, трансляцию не слышат, черти.
– Зови негров, Шалай, – сказала Лиля.
Я пошёл звать. Они там и правда заспались, долго не отвечали. Потом кто-то вякнул из темноты:
– Выходим, не ори.
Когда я вернулся, сетку ещё не спустили, и лица у обеих были тревожные – спустят ли её вообще, не пришлось бы на траулере задержаться, да с ночёвкой. Я их успокоил – пока их не подымем, концов не отдадим.
– Раз Сеня говорит, – сказала Лиля, – значит, так и будет. У него слова с делом не расходятся.
Я смолчал. Сетка уже пошла. «Маркони» поймал её и отвёл от трюма.
– Ой, я боюсь, – сказала Галя. Она улыбалась, но как-то бледно.
– Мать, – сказала Лиля, – спускаться же страшнее. Ты вверх смотри.
Но рука у неё у самой подрагивала, когда она мне пожала локоть, – слава богу, молча пожала.
«Маркони» тоже с ними вцепился.
– Ты-то куда? – Я стал его отрывать. Совсем он сомлел и ещё геройствовал перед девками, держался одной рукой.
– Аппарат-тура, Сень. Чес-слово, у меня там аппарат-тура, не веришь?
– Восемьсот пятнадцатый! – в «матюгальник» сказано было с приложением. – Что у вас там с сеткой?
Я его отпустил, «маркони». Чёрт с ним, никто ещё из моряков не сваливался. Девки бы только не свалились. Сетка раскачивалась сильно, я боялся – грохнется об базу. Но обошлось, ухман её попридержал на середине высоты, а потом разом вздёрнул над бортом. Лиля ещё выглянула, чуть бледная, махнула мне и исчезла. Ухман их там отогнал.
Волна ударила нам в корму, и пароход пронесло вперёд. Кранец заскрежетал между бортами.
– Восемьсот пятнадцатый! – крикнули с базы. – Срочно отдавайте концы!
Старпом высунулся из рубки.
– У нас ещё люди на базе!
– Вам сказано – отдавайте концы!.. Отходите немедленно!
Старпом куда-то метнулся от окна, я подумал – трансляцию врубить. Но вдруг взбурлил винт, и нас медленно потащило назад, а бортом навалило на базу. Мостик ударился об её верхний кранец – покрышку от грузовика – и зазвенел.
– Куда?! – с базы орали. – Куда отрабатываете? Глаза у вас на затылке?
Старпом опять появился в окне.
– Отдать кормовой! – чуть не взвизгнул.
И тут нас качнуло с кормы. Корма задралась, потом пошла вниз – поначалу медленно, потом всё быстрее, быстрее – и опустилась с ударом…
Я не устоял на ногах. А когда поднимался, услышал с базы:
– …вашу мать, отходите! Мало вам этого?
И увидел старпома – он ко мне бежал, белый, с трясущимися губами. Я не понял, когда он успел выскочить из рубки. И – зачем выскочил.
– Хватай топор! – Он мне кричал. – Руби кормовой!
Я кинулся к дрифтерному ящику, потом – с топором – в корму. Конец натянулся и не звенел уже, а пел. Но рубить его не пришлось, он вдруг ослаб на секунду, и я успел сбросить несколько шлагов. А когда он опять стал натягиваться, корма уже отвалила. Я подождал, когда он снова послабеет, скинул последние шлаги, и конец выхлестнуло из клюза.
Борт плавбазы отодвигался, на ржавых цепях высоко подпрыгивали кранцы – толстенные чёрные сарделины. И тут я увидел нос того траулера, который стоял за нами. Он тоже теперь отходил. Фальшборт на нём смялся, оборванный штаг болтался в воздухе, а вся кормовая обшивка погнулась внутрь. Я сразу и не заметил всего, занят был концом, а теперь только и понял, как всё вышло, когда этот олух отработал назад. Корма у нас поднялась на волне, а у него нос опустился, а потом они двинулись встречно… Чистый «поцелуй». Но что же там с нашей-то задницей? Я перегнулся через планширь – огромная была вмятина, с трещиной, возле баллера[53]. Но сам-то руль не заклинило, он работал, я слышал, как гремят штурцепи.
База уже едва виднелась за сетью дождя. Когда он пошёл, я тоже не заметил. Всё скрылось в сизой пелене. Только донеслось, как сквозь вату:
– Восемьсот пятнадцатый, идите в Фугле-фиорд!..
Я пошёл на палубу. Волна катилась по ней и шипела, а трюма были открыты настежь, и только один кто-то, в рокане, возился с лючинами. Я стал ему помогать.
– Ты где шлялся? – повернул ко мне мокрое лицо. С рыжих усов капало. Бондарь.
– Не шлялся. Кормовой отдавал.
– Хорошо ты его отдавал! Вовремя.
– Отдал, когда приказали. И не ори, сволочь.
– Удрали, никому дела нет, что потонем…
– Не тонем ещё, успокойся.