Мы уложили все лючины, стали накрывать брезентом.
– С Лиличкой там ласкался? Жалко, я вас вместе не застал. Убил бы.
– Ну, меня – ладно, а её-то за что?
– А не ходи на траулер, сука! От них всё и происходит.
Брезент мы натянули, теперь заклинивали. Он стучал ручником и матерился по-страшному. И когда он ещё о ней прошёлся, тут я озверел. Я встал над ним с ручником и сказал, что ещё слово – и я ему башку размозжу и выкину его за борт. И никто этого знать не будет. Я и забыл, что мы из рубки-то были как на ладони. Мы были одни на палубе, одни на всём море, и дождь нас хлестал, и делали-то мы одно дело, а злее, чем мы, врагов не было.
Он на всё это посмеялся в усы, но притих. Всё-таки я единственный ему помогал.
– Ладно, не трать энергии, нам ещё второй задраивать.
Второй задраили молча и пошли в кап. Там скинули роканы в гальюне.
– Вот и все дела, вожаковый, – он мне сказал. – Больше не предвидится. В порт отзовут.
– Думаешь?
– Ты пробоину-то видал?
– Снаружи.
– Сходи изнутри посмотри.
Мы сошли вниз и разошлись по кубрикам. В нашем – какое-то сонное царство было; не знаю, слышали они удар или нет. Или на всё уже было начхать, до того устали. По столу веером лежали карты и чей-то рокан, на полу – сапоги с портянками. Я пошёл пробоину посмотреть.
На камбузе возился у плиты «юноша», закладывал в неё лучины и газету.
– Полюбоваться пришёл? Есть на что.
Люк в каптёрку был отдраен. Я подошёл заглянуть. Воды было на метр, в ней плавала щепа для растопки, ящики с макаронами, коровья нога, банки с конфитюром, – горестное зрелище, я вам скажу. Но главное-то – сама пробоина. Я всё-таки не думал, что она такая огромная, жуткая, буквально сверху донизу. Сквозь неё было видно море – сизая штормовая волна. Чуть корма опускалась, оно вливалось, как в шлюз, хрипело и пенилось.
– Продукты можно бы выбрать, – сказал я «юноше».
– А на кой? Которые подмокли, их уже выкидывать полагается. А банкам чего сделается?
– И то верно.
– Каши насыпать?
– Насыпь немного.
– То-то не хотелось мне в эту экспедицию идти. Как чувствовал!
– Ты здесь был? – я спросил.
– А где ж. С бондарем беседовали. Как раз я в каптёрку собирался лезть, и как меня кто надоумил – дай, думаю, сперва уголь поштываю, плиту распалю, а уж после за продуктами слазаю. А то б я сейчас там и плавал бы, ты подумай!
Он даже развеселился, что так вот вышло. Стал соответствующие случаи вспоминать. Как он, матросом, бочки с рыбой укладывал в трюме, и как одну бочку раскачало на цепи и стукнуло ребром об пиллерс[54], а он как раз за этот пиллерс рукой держался. «Представляешь – на два сантиметра выше, и пальцев бы как не было. Так бы и остались в варежке!» А то ещё другой случай был, на рефрижераторном траулере, – там у них кладовщик в морозильнике заснул. Жарко было, они сардину промышляли под экватором, так он стянул сапоги и залез в морозильную камеру освежиться. А его не заметили, задраили двери и пустили холод. Через пару часов хватились, а он уже мёрзлый был, хоть ножовкой режь.
Я эту историю, правда, в другом варианте слышал. Будто бы не кладовщик, а кот полез – воровать сардины. Но ведь с кладовщиком-то – могло случиться! Так они, эти истории, и складываются.
– Ну, и как твоё мнение, – я спросил, – отзовут?
– Ты ещё сомневаешься?
Да, если бы такое на крейсере случилось, я бы ещё сомневался. Но то же ведь крейсер. Он с такой дырой не только что плавать обязан, а бой вести. Там бы её даже в программу учений включили. А рыбакам и так мороки хватает. Значит, отплавали рейс. Денежки кой-какие получим – и баста. И привет морю.
Я вышел. Фареры выплыли из дождевой завесы, и скалы нависли над полубаком, закрыли полнеба. Даже казалось – вот сейчас воткнёмся. Но скала расступилась, блеснула спокойная вода, узенькая полоска, но такая голубая, так резко она отличалась от открытого моря. При самом входе в фиорд торчали камни, сплошь обсиженные чайками, кайрами. Эти камни, сколько я помню, лежат у Фугле-фиорда, откололись они от скалы лет, наверно, триста назад. Волна набегала на них с грохотом, с урчанием, они шатались заметно, и птицы взмывали, носились кругами и тут же садились снова – когда волна проходила и камень оголялся донизу.
Мы прошли под камнями и сбавили ход. Фарватер здесь извилистый, скалы – как стены в колодце; кажется, достанешь рукой или мачтой чиркнешь. По скалам струились ручейки от дождя, а на уступах видимо-невидимо было птиц, крик стоял невообразимый. Морские птицы – те уж привыкли к нам, садятся спокойно на реи, на палубы, иной раз целая стая перелётная отдыхает и ни черта не боится. А береговушек всё тревожит: дым из трубы или гудок, или винт шлёпает в узкости слишком гулко, или человек выйдет выплеснуть ведро – для них уже целое событие.
Мы прошли поворот, другой, и моря совсем не стало слышно, спокойная вода расходилась от форштевня ровными усами и хлюпала под скалами. Только два раза попались нам встречные, повыбегали на палубы рыбаки, смотрели нам вслед. Каждое слово слышно было, как в трубе. Жалко, я по-датски не знаю, мне бы их мнение хотелось узнать насчёт нашей задницы. Фарерцы ведь мореходы первый сорт, здесь по лоции капитану разрешается брать лоцманом любого – с четырнадцати лет, хоть мальчишку, хоть девчонку[55].
Бухта открылась – вся сразу, чистая, молочно-голубая. Только если вверх посмотришь и увидишь, как облака проносятся над сопками, почувствуешь, что там творится в Атлантике. Ровными рядами – дома в пять этажей, зелёные, красные, жёлтенькие, все яркие на белом снегу. А поверху – сопки, серые от вереска, снег оттуда ветром сдувает, и как мушиная сыпь – овечьи стада на склонах. Судёнышки у причалов стояли не шелохнувшись, мачта к мачте, как осока у реки – яхточки, ботики, сейнера, реюшки, тут почти у каждой семьи своя посудинка.
Мы шли к середине бухты, к нашей стоянке – по конвенции мы к причалу не швартуемся, в крайнем случае раненого можно доставить шлюпкой. Отсюда видно, как ходят люди, собаки бегают, автомобильчики снуют между домами и по склонам сопок, там поверху проложена шоссейка.
Якоря отдавать – все, конечно, вылезли. Что значит – стоячая вода, сразу спать расхотелось.
Сгрудились на полубаке, Шурка прибежал с руля с биноклем, и все по очереди стали пялиться на берег. Вон рыбачка вышла – бельё на верёвке развесить, вон две кумы встретились и лясы точат, фарерскими сплетнями обмениваются, а нам всё в диковинку.
– А ножки-то, ножки! Швартануться бы, потом бы всю жизнь вспоминал!
– Давай, плыви, кто тебя держит?
– Старпом! А старпом? К причалу не подойдём?
Старпом из рубки тоже в бинокль пялился.
– Какой ты умный! – говорит.
– Да хоть на часик – покуда кепа нету. Никто ж не стукнет.
Ну, на это он и отвечать не стал, будто и не слышал.
В бинокль всё радужно: пёсик бегает по снегу, фарерский пёсик, ластится к своей фарерской хозяйке, а та фарерскими ботиками притоптывает – ботики модные, а холодно в них. Фарерский пацан своего братишку на фарерских саночках катает, шнурки на ушанке болтаются… Почему так тянет на это смотреть? Неужели диво – люди, как и мы, тоже вверх головами ходят? Глупо же мы устроились на земле – вот море, на всех одно, сопки – такие же, как и у нас, бухта – для всех моряков убежище. А не подойдёшь к ним, конец не подашь, не потравишь с этими фарерцами.
– А всё ж, бичи, – сказал Шурка, – в заграницу приехали! Вроде даже и воздух другой.
– Никуда ты не приехал, – Ванька Обод ему угрюмо. – Всё там же ты, в Расее. И воздух тот же самый. Что ты на эту заграницу в бинокль смотришь, это и в кино можно, в порту. Даже виднее.
Вот всегда такой Ванька Обод найдётся – настроение испортить. А солнышко вышло, стало чуть потеплее, потянуло еле слышно весной. На берегу в такие дни хочется в море. А в море – хочется на берег.
– Скидывай рокана, бичи! – сказал Шурка. – Айда все по-береговому оденемся. Теперь уж до порта – ни метать не будем, ни выбирать. А что груза ещё осталось – так его в порту берегаши выгрузят.
Мы поглядели на старпома. Он всё пялился на берег.
– Старпом, – спросил Шурка, – точно ведь в порт идём?
– Будет команда – пойдёшь.
– Это как понимать? Может, ещё и не будет? Остаёмся на промысле? Нет уж, хрена!
Да ведь у старпома прямого слова не выжмешь. Молодой-то он молодой, но первую заповедь начальства железно усвоил: чего не знаешь – показывай, будто знаешь, только говорить об том не положено. Да он, плосконосый, оставят ли его старпомом – и то не знал. Но в бинокль, как генерал, смотрел, план сражения вырабатывал.
– Покамест, – говорит, – ремонтироваться будем.
– Это само собой, – сказал Шурка. – С такой дырищей тоже мало радости до порта шлёпать.
Больше всех ему верилось, Шурке, что в порт уйдём. И не стоялось ему, как жеребёнку в стойле. А если подумать, чего мы там не видели, в порту, кроме снега январского и метелей, кроме «Арктики»? Да и этих-то радостей – на неделю, не столько же мы заработали, чтоб куда-нибудь в отпуск поехать. Но великое же слово – «домой»!
Всё-таки пошли переоделись. Я куртку надел. Вышли на палубу, как на набережную.
– Я теперь ни к чему не прикоснусь, – говорит Шурка. Он в пиджаке вышел, при галстуке. – Дрифтер скажет: «Чмырёв, иди подбору шкерить!» А я ему: «Хрена, сам её шкерь, а я больше не матрос, я пассажир на этом чудном пароходе».
– Сигару – не хочешь? – спросил Серёга.
– Отчего же нет, сэр?
Серёга вытащил «Беломор», мы задымили, облокотились на планширь, сплёвывали на воду. Ни дать ни взять – на прогулочном катере в Ялте.
– Слышь, старпом! – позвал Шурка. – А ты не переживай.
– А чего мне переживать.
Старпом оставил свой бинокль, стоял, как портрет в раме. Невесёлый это был портрет.