– Врёшь, – говорит Шурка. – Переживаешь! И зря. Ну, понизят тебя до второго штурмана, ну там до третьего, годик поплаваешь и опять – в старпомы. Ты же у нас хороший мальчик, дисциплину любишь и начальство тоже.
– Чего это меня понизят? Третьего вахта была, а не моя.
– Ну, чумак, – сказал Серёга. – Он же тебе её передал.
Старпом лоб наморщил. Задумался, как он из этой истории вылезать будет. Решил так:
– Спросят, чья вахта была с двенадцати.
– Не-ет, – Шурка засмеялся, – так не спросят, не рассчитывай. А – «кто на вахте был с двенадцати», вот как. Ты уж на худшее надейся, глядишь – оно и получше обернётся.
– Вахту же передавать не полагается.
– Но ты ж её принял.
– Ну и что? В виде исключения.
– А шляпил – тоже в виде исключения? – но тут же Шурка и смилостивился. – Ну… может, тебя и помилуют, всяко бывает. Но если тебя в матросы разжалуют, тоже не огорчайся. Зато ж какую науку пройдёшь! Сам побичуешь – бичей притеснять не будешь. Ты, первое дело, им спать давай. Не подымай в шесть, подымай в восемь. Никуда рыба из сетей не убежит, а человек – он дороже. Теперь, значит, выходных чтоб было два в неделю. Кто это придумал – в море без выходных? Ты этот порядок отмени, старпом. Не останется страна без рыбы к праздничному столу. Ты к бичам хорошо, и они к тебе хорошо. Усвоил мои советы?
– Ладно.
– Что он там усвоил? – сказал Ванька. – Оставят его на мостике – так же и будет на тебя орать.
Грустно нам что-то сделалось. И просто так стоять надоело.
– Чего делать будем, бичи? – спросил Шурка. – Старпом! У тебя, может, какие распоряжения будут? В последний раз мне твой голос начальственный охота послушать.
– Будут – позову.
– Нет уж, я спать пойду.
Но Шурке и спать было скучно. Такое было весеннее настроение, хоть в самом деле – прыгай с борта, плыви к тому берегу.
– Бичи, – вспомнил Шурка. – А мы же фильмами-то махнулись на базе? Айда покрутим.
Пошли с полубака, покричали в кап:
– Эй, салаги! Кончай ночевать, есть работа на палубе. Фильмы крутить.
Не вылезли. Так устали, что даже на стоячей воде не проснулись.
А фильмы – так себе отхватил «маркони». Один – про какую-то балерину, как ей старая учительница не советует от народа отрываться; погубишь, говорит, свой талант. Мы даже вторую бобину не стали заправлять. Другой поставили – про сектантов, как они девку одну охмуряют, а комсомольская организация бездействует. Потом, конечно, новый секретарь приезжает, и от этих сектантов только перья летят. Но там одно место можно было посмотреть – как этот новый секретарь влюбляется в эту охмурённую девку, и она, конечно, взаимно, только ужасно боится своих сектантов, и он ей внушает насчёт радостей любви, в таком это симпатичном берёзовом перелеске, и берёзки эти кружатся, и облака над ними вальс танцуют. Мы эту бобину два раза прокрутили. «Юноша», который из камбузного окна смотрел, попросил даже в третий раз поставить, да нам есть захотелось. И пробоина больше нас занимала.
То один, то другой ходили на неё смотреть – не заросла ли? Возвращались довольные, ели с аппетитом.
– Эх, кабы ещё баллер погнуло – это уж наверняка бы отозвали. Его на промысле не выправишь, в доке надо менять.
– А хорошо б ещё – винт задело.
– Ну и что – винт? Это водолазы сменят. Что, на базе винтов запасных нету? Самое верное – баллер.
Салаги тоже пришли поесть, послушали нас. Димка рассмеялся.
– Энтузиасты вы, ребята! А как же насчёт «море зовёт»?
– А вот оно и зовёт, – ответил Шурка. – В порт идти.
Тут нас позвал старпом по трансляции:
– Выходи, палубные, к нам швартоваться будут.
В бухту ещё один СРТ вошёл, подчаливал к нам. В носу стоял бородач в рокане, поматывал швартовым.
– Ребята, – кричит, – дайте за вас подержаться!
– Подержись, – говорим, – только не за нашу поцелованную.
– Ну, молодцы ребята! Где такую нагуляли?
– А там же, где ты бороду.
– Счастливо вам теперь до порта.
– Спасибо, – отвечаем, – на добром слове.
На этом СРТ все оказались бородачи: кеп – бородач, «дед» – бородач, дикари – то же самое. Оказывается, они зарок дали не бриться, пока два плана не возьмут. А два плана им накинули, потому что решили они проплавать полгода. Три месяца уже отплавали в Северном, теперь на Джорджес-Банку намылились идти. Тоже своего рода «летучие голландцы».
Ну, а на палубе у них – все наши были, кто на базу ушёл. Примолкшие все, какие-то пришибленные, хотя их вины не было, что так случилось. Но это я понимаю, всегда отчего-то чувствуешь себя виноватым, когда ты покинул судно, а на нём какое-нибудь чепе.
Кеп перескочил нахмуренный и даже пробоину не пошёл смотреть, скрылся у себя в каюте. Третий, от выпитого розовый, пошёл старпома утешать:
– Чего не бывает? На моей вахте один раз порядок утопили, а всё обошлось.
– А это, считаешь, не на твоей вахте было?
– Ты что, больной? – Третий сразу улыбаться перестал. – Шляпил кто – я или ты? Тебе доверили, а ты прошляпил, понимаешь.
А старпом-то – надеялся. На что надеялся!
«Дед» тоже не стал смотреть пробоину. Ну, а дрифтер и Митрохин, и Васька Буров – поскакали, конечно. Воротясь, только головами покачивали и языками цокали.
Бородачи тоже поинтересовались:
– Ну, как, хороша?
– Знаешь, – дрифтер говорит, – просто не ожидал, что так хороша!
– До порта с нею дойдёте?
– До порта, хоть всю корму отруби, дойдём!
Потом кто-то принёс на хвосте:
– Бичи, «дед» в каюте акт составляет. В окошко видать.
Я пошёл к «деду». Чего-то он, и правда, писал за столиком, длинную такую реляцию.
– Пошарь там в рундучке, – сказал мне. – Я сейчас закончу.
Я вытащил коньяк и кружки. «Дед» для меня всегда приносил с базы, если мне не удавалось выбраться. Я стал закидывать насчёт пробоины – вот, мол, и повод есть, за что выпить. «Дед» отмахнулся, даже с какой-то досадой.
– Что вы там паникуете с этой пробоиной? Дать по шеям раззяве, который это допустил, всего и делов. А вы – в порт! С такой дыркой в порт идти – стыдно.
– Ты ж не видел её.
– Видал. Снаружи. Чепуха собачья.
– Изнутри поглядеть – море видно!
– Заварим – не будет видно море.
Я подождал, пока он кончит свою реляцию, разлил по кружкам. Мне даже грустно стало – так мы все настроились на возвращение.
– Что ж, – говорю. – Тогда – за счастливый промысел?
– А вот это не выйдет. – «Дед» взял свою кружку. – В порт всё равно придётся идти.
– Ты ж говоришь – чепуха.
– Та, что в корме. Но у нас ещё в борту заплата.
Я что-то не помнил, чтоб мы ещё и бортом приложились. Но, может, я и не почувствовал – когда такой толчок был с кормы?
– Постой, – сказал я «деду». – Но мы же правым стояли к базе, а заплата – на левом.
– Какая разница? От такого удара весь корпус должен был деформироваться. Когда обшивка крепкая – ей ничего, она пружинит, и только. Но если слабина… А у нас там, поди, все листы на бортах перешивать надо.
– Шов пока не разошёлся.
– Ну-ну, – сказал «дед», усмехаясь, – брякнуть-то легко: «не разошёлся», а ты его хоть пощупал? Смотрел на него? А если и не разошёлся, – значит, попозже. Волна хорошая ударит…
– А по новой её заварить?
– В доке. Там всё исследовать хорошенько. Ну, поплыли?
Вечером, когда я шёл от «деда», я всё же посмотрел на неё. Свесился через планширь и ничего не увидел – ровные закрашенные швы. И нигде не сосало, не подхлюпывало.
Шурка Чмырёв подошёл, тоже свесился.
– Ты чо там высматриваешь?
Я ему рассказал, о чём говорил с «дедом».
– Из-за этой в порт? – спросил Шурка. – Да ей чёрта сделалось!
Я тоже подумал, что чёрта.
В кубрике Васька Буров сидел верхом на ящике, помахивал гвоздодёром и проблему решал – открывать или не открывать? Притащил он с базы три ящика – с яблоками, с мандаринами и с шоколадом, – и проблема была такая: если остаёмся, тогда, конечно, открыть; ну, а если в порт? С нас ведь за них вычитать будут. А мы, может, ещё и на аттестат не заработали.
Мы с Шуркой тоже ясности не внесли.
– Не знаю, что и сказать, бичи, – Шурка сразу в койку полез. – Трёхнулся «дед». Не пробоину, говорит, а заплату в док перешивать пойдём.
Ванька Обод приподнялся в койке, выглянул из-за своего голенища.
– Так это он про неё акт составляет?
Я сказал, что да, про неё. Ванька от смеха затряс голенищем.
– Теперь, – говорит, – мне всё ясно, бичи. Почему я матросом плаваю, не «дедом». Разве ж простому дикарю додуматься!
Васька Буров почесал свою лысину.
– Дак как, бичи? Открывать? Я – как все скажут.
– Не мучайся, – Димка ему посоветовал, – открой. Посмотрим на твои яблоки.
– Твоё слово – последнее, салага. Ты вторым классом плаваешь, ты ишо на них не заработал.
– Неужели?
– Вот те «неужели». Весь ящик возьмёшь?
– Весь нет. Нам с Аликом по два кило запиши.
– Пятнадцать – не хочешь? Или весь берите, или я его под койку задвину, пущай до порта лежит.
– Была не была, – Шурка сказал. – Я три кило возьму.
– Кто ещё?
– Ты своим пацанкам – по три.
– Я не возьму, – сказал Митрохин.
– В гробу я их видел, твои яблоки, – сказал Ванька Обод.
Васька Буров ещё постукал по ящику гвоздодёром – может, кто отзовётся, – и стал его задвигать под койку.
– Запиши на меня весь, – сказал я ему. Надоела мне ихняя бухгалтерия. – Всех угощаю.
Тут – только фанера затрещала. Пятнадцать кило в один миг расхватали.
Мы лежали в койках, хрустели этими яблоками, когда «маркони» объявил по трансляции:
– Матрос Шалай, явиться за радиограммой.
Я взял десяток, пошёл к нему. Была уже ночь, и мы одни стояли посреди бухты. Бородачи ушли на свою Джорджес-Банку. Огни в посёлке светились, как в тумане, а поверху, на шоссейке, мелькали красные огоньки и белые конуса от фар.
«Маркони» лежал одетый в койке, руки за головой. Сел, помотал чубиком, как с перепою. Вся щека у него была расцарапана.