– А где там наши каптёрочники? – спросил боцман. Это я, значит, и Васька Буров. – Почерпайте, ребятки.
Васька внизу черпал, я на штерте тащил ведро и выплёскивал с кормы. А воды, конечно, прибывало. Васька почерпал и засачковал.
– Пойдём, поспим, вожаковый. Скажем – всю вычерпали, а она потом опять набралась.
– Так потом опять и пригонят.
– Главное – сейчас удрать, пока старпом на вахту не вышел.
Но старпом ещё перед вахтой к нам прибежал:
– Там вода, – говорит.
– Она и будет, – сказал Васька. – Её всю не вычерпаешь.
– Половину вычерпайте.
Мы черпали – она всё прибывала. Вот так в детстве, когда мне есть не хотелось, отец мою ложку брал и чертил по тарелке с супом: «Эту половину съешь, а эту оставь».
Старпом почесал в затылке и принял решение:
– А ну её, задраивайте. Каптёркой пользоваться не будем.
Для чего ж мы тогда вообще эту пробоину латали? – хотелось мне спросить. Заваривали, цементировали… Да у кого спросишь?
Покидали мы бухту чуть свет, ещё ночные огни не погасли в посёлке. Фарерцы в этот день не выходили на промысел. И, наверно, глядели на нас, как на диво – идиоты мы, что ли, уходим из фиорда, когда в Атлантике чёрт-те чего творится. Но нам уже и Атлантика была по колено. Мы только вылезли поглядеть на Фугле, попрощаться, а потом завалились в ящики. Проснулись – только когда закачало.
– Шесть баллов, ребята, не меньше, – сказал Митрохин. – Наверно, не подпустят швартоваться.
– Подпустят, – ответил Шурка. – Нас-то – в первую очередь.
Всё мы уже знали наперёд – до апреля, когда нас никто уже на промысле не удержит, никакой Граков.
В динамике щёлкнуло, затрещало. Мы спохватились – сейчас на палубу позовут. Но это «маркони» вызывал базу. А трансляцию не отключил – то ли забыл про неё, то ли нарочно оставил, чтоб мы в кубриках поразвлеклись.
– Граков говорит, – знакомый голос прорезался. Все приподняли головы. Серёга потянулся с койки, подкрутил погромче. – …Пробоина серьёзная, но заварили, зацементировали. Приняли решение остаться на промысле, выполнить плановое задание. Сама команда решила, и почти единодушно. Были, конечно, отдельные настроения, но в общем – ребята боевые, коллектив здоровый, одним словом – моряки!
– Добро, – ответила база. – Вас понял. Привет экипажу. Подходите к моему левому борту.
Мы ещё полежали минуту. Потом Жора-штурман басом своим молодецким скомандовал выходить на швартовку.
Мы вчетвером опять в корме оказались – Ванька Обод, салаги и я. Корма подвалила, стала биться о кранец, и с базы подали нам конец.
– Вахтенный! – крикнул Ванька. – Ты никак тот самый?
Вахтенный долго приглядывался. Трудненько было Ваньку узнать под его ушанкой.
– Ну что, залатали вас?
– Да залатали, – Ванька сплюнул. – Только веры у меня нету. Ты к доктору меня записал ай нет?
– А-а… – сказал вахтенный.
– Вот те «а»! Обод у меня фамилия.
– Да записал. Примет.
Сверху уже спускали строп. Бочки у нас так и остались по бортам, когда уходили из Фугле-фиорда. И мы их выгрузили часа за четыре, без перекура. А на последний строп даже не хватило одной. Шурка вместо бочки приладил веник.
– Точка, – сказал Ванька Обод. – Морской закон выполнил, рыбу сдал. Расплевался я с вами, ребятки золотые.
Ухман спустил ему сетку. Ванька поехал, даже не оглянулся на нас.
– Трюма отворяйте, ребята, – сказал ухман. – Тару буду майнать.
Мы отдраили оба трюма и разбежались кто куда. Порожних бочек по двадцать пять штук в стропе – это страшное дело. Строп от мачты к мачте носится, пока ухман выждет момент, и тут он летит на трюм и грохается, и бочки раскатываются по всей палубе. Только успевай их рассовывать по трюмам, потому что уже висит и качается новый строп и нужно от него спасаться.
Мы приняли стропов восемь и сели перекурить, на базе какой-то перерыв вышел.
– Капитана просят! – крикнул ухман.
Высунулся Жора-штурман.
– Капитан у себя в каюте. Акт составляет. Что надо?
– Матросик у вас списывается.
– Какой такой матросик?
А с ухманом рядом уже и Ванька Обод показался. Очень смущённый, личико скорбное.
– Ты, что ли, Обод?
– Ну…
– Списываешься, гад? А с какой такой стати?
– Бюллетень мне выписали.
– А что у тебя?
– Боюсь даже сказать.
– Ну что, на винт намотал?
– Хуже.
– Что ж может быть хуже?
Ванька себя похлопал рукавицей по шапке.
– Тут у меня чего-то.
– А, ну валяй, отдохни душой. Нам психов не надо, сами такие.
– Аттестат бы мне… И шмотки там, в кубрике…
Я сходил, достал Ободов чемоданчик, покидал в него мятые рубашки, носки. Жора сложил аттестат самолётиком и пустил вниз. Ванька стравил штерт, мы к нему привязали чемоданчик, аттестат сунули под крышку.
– Извиняйте, ребята, – сказал Ванька. – Не могу больше.
– Валяй, – сказал Шурка. – Сгинь, сукин сын.
Мы завидовали Ваньке, а потому и злились, никто доброго слова не сказал на прощанье. А чему завидовали – что у самих не хватило духу вот так же гнуть своё до конца?
– Принимай строп! – сказал ухман.
Мы с Шуркой полезли в трюм, другие нам подавали сверху. Порожние бочки – после рыбы – как пёрышки, просто летают у нас в руках. И что-то хоть видишь вокруг. Я вдруг увидел – Шурку. Это одну минуту длилось. Западал снежок, побелил ему волосы и брови, и невольно я засмотрелся на Шурку – до того красив он стал. Лицо – героя, ей-богу, и всё на нём – в полную меру: брови – так брови, вразлёт, глазищи – так уж глазищи, рот – так уж рот. И правда, такого в кино снять – он бы там всех красавчиков забил. Только, наверно, талант ещё нужен… Может, мне бы его – я б такую книгу написал о людях, – как я их понимаю. А мы тут – с бочками… Нет, лучше не думать. А то ещё с круга сопьёшься. И минута эта – прошла.
«Маркони» к нам заглянул:
– Сень, со мной на базу? Аппаратуру надо поднести.
Я поглядел на Шурку.
– Вали, земеля, – Шурка разрешил. – Один управлюсь. Бритву мне там купи электрическую.
Мы полетели с «маркони». Когда внизу стоишь – не так себе всё представляешь. Сетка идёт долго-долго, и дух замирает, когда болтаешься между мачтами, а под тобою – крохотная палуба и кранец бьётся между бортами, вот где страх-то – туда угодить. А когда взлетаешь над бортом плавбазы, ветер набрасывается, отдирает тебя от сетки, а вокруг – пустынное море.
Ухман поймал сетку, повёл к палубе, и мы спрыгнули.
– Погуляй пока, – сказал «маркони». – Я Галку пойду искать.
– С аппаратурой – потом?
– Да ещё, наверно, не починили. А твоей-то, если увижу, сказать, что ты тут?
– Не надо.
– Как хочешь, а то могу. Через минут двадцать сюда приходи. Может, и починили. Да хотя я и один донесу. Там чепуха нести.
Я пошёл искать лавочку, а заодно и базу поглядеть, я на этой ни разу не был.
Рыбный трюм был открыт, и там, на разных уровнях, грузчики укладывали бочки с нашей рыбой. Вот она куда идёт. Мы всё говорим – трудней и опасней нашей работы, на СРТ, нету, но и тут не санаторий. Строп уходит вниз и мотается в трюме, пока его с какой-нибудь палубы не притянут багром. Прорва такая, что в ней бы семиэтажный дом поместился. А если силы не хватит строп притянуть? Да его поведёт на волне? Ведь сорвёшься – костей не соберёшь.
Здесь же, над люком, рокотал конвейер, двигались по нему ящики с сельдью – деликатесного, ящичного посола, – женщины черпали ковшиками из чана тузлук, подливали в ящики. Да и не сразу поймёшь, что это женщины, – они в сапогах, в роканах, в буксах, на головах у них шапки, и лаются не хуже мужиков.
Я спросил у одной, как мне найти лавочку.
– А вниз майнайся, на четвёртую палубу, там спросишь.
– Спасибо.
– На здоровье. Закурить – дай.
Я вынул «Беломор», она сунула рукавицы под мышку, понюхала руки и сморщилась.
– Ну к бесу, дай из твоих рук затянусь. А то в рыбе моешься, рыбой дышишь, дак рыбу ещё и курить?
Я закурил, дал ей затянуться.
– Вот, спасибо, хороший. А то душа горела.
Так я и не понял – двадцать ей или сорок.
Я походил по шканцам[57], знакомых не встретил, – а была такая надежда, – и хотел уже вниз идти. И вдруг я застыл. Как прилип к палубе. Кого же я тут увидел – Клавку Перевощикову!
Вот уж кого не чаял. Стояла она ко мне боком, – в тамбуре, за комингсом, – такая же, как тогда, в столовке: платьице серое с коротким рукавом, фартучек белый, кружево на голове, – а напротив какой-то комсоставский стоял, с двумя шевронами на рукаве, затраливал её как будто. Я туда и сюда прошёл мимо двери – Клавка всё-таки или не Клавка? Сейчас я с ней разговор буду иметь, скажу ей пару ласковых, так чтоб не спутать.
В это время он ей говорит:
– Как же всё-таки, Клавочка?
И пошёл ей баки заливать. Неплохо заливал. Так примерно:
– Если наш маленький роман имеет шансы на продолжение, то он должен развиваться либо по гиперболе, либо – по параболе. Если по гиперболе, тогда восходящая ветвь устремляется вверх стремительно. Если же мы избираем параболический вариант…
– Вы мне вот чего скажите, – она ему отвечает. – Благоверной не боитесь? Я ведь исключительно за вас беспокоюсь.
Я встал против двери, ждал, когда он её кончит тралить. Только бы она с ним на пару не ушла. Ну что ж, придётся догнать, взять за плечо.
О чём я с ней хотел говорить? О деньгах? Да нет, я уж на них крест положил. И что толку их сейчас требовать, если я тогда в милиции про них замял. Но вам, наверно, тоже бывает интересно – поговорить с человеком, который вам зло причинил – просто так, ни за что. Любопытно же – что он при этом думал? Вот, скажем, Вовчик с Аскольдом – я ведь их и кормил, и поил, и немало денег моих к ним перешло, наверно, ещё до драки. За что же они меня ещё и избили, да с такой злобой? Откуда злоба такая берётся? Или вот эту Клавку взять – ей-то я что сделал плохого? Почему она так со мной обошлась? Не напрасно же они меня к ней потащили. Без неё бы они, пожалуй, не справились, она тут душа всего. Она их и в общагу за мной послала, когда я ушёл из «Арктики», и к себе привезти велела, и там ещё завлекала, чтоб я совсем голову потерял. Слова не скажешь, хорошо сработано. Но что же она при этом думала? Просто – как деньги выманить? Но ведь не до сорока же копеек грабить человека, когда такие берёшь. Тут ещё и злоба была! Так вот – откуда зл