оба?
– Ценю ваше беспокойство, Клавочка, – он ей заливал. – Но ведь она ж далеко, благоверная, в голубой дымке. Я даже не знаю, существует ли она.
– А глаз-то кругом сколько! – она ему. – Не смущает?
И тут они оба ко мне повернулись.
И что думаете – испугалась она? Смутилась хоть? Заулыбалась во всё лицо, как будто милого встретила.
– Простите, – говорит, – ко мне братик мой пришёл. Я с братиком давно не виделась.
Это я, значит, братик. Тот на меня зыркнул так выразительно: а не смоешься ли ты, братик, туда-то и туда-то? Нет, я ему тем же отвечаю, есть дела поважней ваших тралей-валей. Он ей козырнул и пошёл.
Клавка ко мне шагнула через комингс.
– Здравствуй, сестричка! – говорю. – Не ждала, не ведала? Есть о чём поговорить. Только накинула б что-нибудь, холодно на палубе.
– Ну, что ты! Как же мне может быть холодно, если я тебя встретила! – Протянула мне руку. – Как же не ждала? Третий день тебя высматриваю.
Я руки её не взял. Держал свои в карманах куртки. Клавка себя обняла за голые локти, поёжилась. «Ну что ж, – я подумал, – не хочется тебе в помещении говорить, где свидетели есть, так терпи». Мы с ней отошли подальше от тамбура.
– Как здесь очутилась? Тоже поплавать решила?
– Да рейса на три только, в замену. Тут у них одна в декрет ушла, Анечка Феоктистова. Знаешь её?
– Никого я тут не знаю.
Клавка улыбнулась – так искоса, ехидно.
– Совсем никого? А с какой же я тебя видела? Которая к тебе на пароход лазила.
– А… И как, понравилась она тебе?
Клавка поморщилась.
– Зачем она штаны носит? Скажи, чтоб сняла. А то все думают – у неё ноги кривые.
– Прямые у ней ноги.
– А ты их видал?
– Сколько надо, столько видал.
– Ничего-то ты про её ноги не знаешь.
– Ладно. Тебе-то о чём беспокоиться?
– Да не о чем. У меня ж они не кривые. Просто мне тебя жалко стало.
– Вон чего! Ты и пожалеть умеешь?
Чуть-чуть она только смутилась. Но намёк не приняла.
– Я серьёзно говорю. Неужели ты себя так мало ценишь? Большего не стоишь, да?
На палубе ветрено было, и скулы у меня обтянуло солью, и в глазах синё от моря, и я себя здесь неуверенно чувствовал, хоть и в куртке был, – и меня понемногу злость начала разбирать: ведь ничем я её не пройму, кошку эту полусонную. Она же меня хитрее. Вот и не накинула на себя ничего, чтоб я весь её вырез наблюдал на груди, до той самой ложбинки.
Крановщик ей покричал сверху:
– Клавка, что пепельницу выставила? Прикрой, я ж так людей могу покалечить!
Так она к нему нарочно ещё повернулась и вырез расправила пошире.
– Быть этого не может, – говорит. – Из-за меня ещё никто не покалечился. Только лишь по своей глупости.
Вот так. И я, наверно, по своей. Я её взял за локоть, повернул к себе.
– Может, поговорим всё же?
– Да, миленький! – Вся подалась ко мне, и глаза прямо влюблённые. – Да! А зачем же я за тобой в море пустилась? Расскажи хоть, как плавается тебе? Меня-то вспоминал или совсем забыл?
– Только тебя и вспоминаю, – говорю. – Днём вспоминаю, а по ночам снишься.
– Что ты говоришь! – Вся просто рассиялась.
– Клавка, – я сказал. – Давай-ка шутки в сторону.
Опять она мне улыбнулась искоса.
– А я думала, когда ты мне руки не подал, она у тебя – в рыбе. А она сухая. Ах ты, рыженький!..
– Какой я тебе рыженький? Какой миленький? У тебя своих там экипаж наберётся, меня к ним не приплетай.
– Зачем же приплетать, ты у меня отдельно. Ты к этому, что ли, заревновал – с которым я в тамбуре стояла? Зачем? Такой заливщик типичный, а поговорить-то с ним не о чем. И руки – как у лягушки, брр-р! Да мне и смотреть ни на кого не хочется, с тех пор как я тебя увидела.
– Вот именно. Не считая Аскольда твоего.
– Аско-ольда?!
– Ну да, с которым ты осталась.
– Да какой же он мой? Ты что! Он, во-первых, и не остался. И не так-то просто со мной остаться. Меня, знаешь, ещё повалить нужно.
Стояла она передо мной – крепкая, ноги такие сильные, что можно в шторм стоять и ни за что не держаться, плечи – как у солдата развёрнуты, вся подобранная, как будто вот сейчас кинется. И никакой же ветер её не брал, лицо лишь слегка залубенело, грубо так зарумянилось, а руки и грудь – и кожей гусиной не покрылись. Ну, чем такую проймёшь? И я чувствовал – разговор у нас в песок уходит. С ней же нельзя про эти трали-вали, она здесь трёх собак съела, а нужно прямо спрашивать. И я прямо спросил:
– Клавка, зачем ты всё же в море-то пошла? Или денег моих мало показалось? Могла бы и пожить на них…
Вот тут наконец она смутилась. Вся красная стала, даже вырез порозовел.
– Миленький, про деньги я всё скажу. Обязательно, а как же! Я тебе их все верну. Наверно, с этого надо было начать… Ну, прости. Я так обрадовалась, когда тебя встретила. Но ты – неужели только из-за них про меня вспоминал?
– Сколько ж ты мне вернёшь?
Опять она поёжилась, обняла себя за локти.
– Всё, что там было. Триста с чем-то…
Так. Решили они, значит, со мной поделиться. Моим же собственным поделиться. Испугались, вдруг я скандал затею. Ведь я от них прямиком в милицию попал, а что, если я заявил там, и милиция свой розыск начала, ждёт лишь, когда я с моря вернусь, вспомню каких-нибудь свидетелей… Торгаша, гардеробщика в «Арктике». Таксишника, что нас вёз, – их на весь город человек двадцать и наберётся. Так лучше ж меня опередить, вернуть мне какую-то долю, и с нас взятки гладки, остальное – ты у своей Нинки на Абрам-мысу посеял, пусть там и поищут. Не для того ли ты за мной «в море пустилась»? Бог ты мой, сколько мороки! Знали б вы, что я на них крест поставил…
– Ну, мы всё кончили про деньги? – она спросила.
– Да, всё.
Она помолчала.
– Может быть, там больше было?
– Не было.
– Вот, слава богу… А другого разговора у нас не будет? Не приготовил, да?
Так и спросила – «не приготовил»?
– Вот здорово, ещё я специально готовиться должен!
– А как же? Разве я не думала, какие тебе слова скажу, если встречу? Просто не вышло… из-за этих денег. Никак я не могу к тебе пробиться. То так жить без меня не мог… Обиделся, что тогда тебя побили?
– Ну, за это я отдельно как-нибудь посчитаюсь.
– А так тебе и надо, если хочешь знать. Ты вспомни, как ты себя вёл. Или совсем ничего не помнишь?
– Ладно, – я сказал. – Кончили об этом. Никакого разговора у нас и быть не должно. Кто я тебе? И ты мне – кто? Поняла?
Она кивнула молча.
– Эти ты мне вернёшь, а всё остальное, что вы из меня вытрясли… Пользуйтесь, никуда я заявлять не буду.
– Там, значит, больше было?
– А то не знаешь?
– Сколько же?
– Тысяча. Ну, почти тысяча.
– Ой, много! – Она вздохнула чуть не горестно. – Где же ты столько растерял? Может, когда на Абрам-мыс ездил?..
– Клавка, – я сказал, – ну, что ты финтишь? Насквозь же я тебя вижу!
– Господи, ну не знаю я, где твои деньги! Пропили они, наверно…
– Пропили?!
Отчего меня так поразило, что именно пропили? Ну, ясное дело, не дворцы же они строили с хрустальными палатами на мои шиши! Но я так представил себе – вот я сегодня с этими бочками… а они там, на берегу, в каком-нибудь шалмане; может, даже в тот самый час… Хорошо ли им пилось? Хорошо ли вспоминалось обо мне? Может, даже пропустили по одной за моё драгоценное. Вот так. Пропили… Я их – убью. Ну, я же их убью, другой же кары у меня нету для них. Пусть меня судят. В суде, в зале, свои же будут сидеть, такие же моряки или их жёны, они-то знают, как я эти шиши заработал. И вот пришли подлые лодыри, нелюди, сволочь подзаборная, и накололи меня на эту девку, и ограбили. И добро бы ещё, употребили эти деньги на что путное. Так нет же. Промотали. Пропили.
– Уйди, – сказал я Клавке. – Уйди, пока я тебя не пришил тут же. Никогда мне не попадайся на глаза.
Она себя взяла за плечи, как будто ей тут-то и стало холодно. Прикрыла наконец свой вырез.
– Что ты на меня кричишь? – спросила чуть не со слезой в голосе. Хотя вовсе я не кричал, я тихо ей это сказал, сквозь зубы. – Думаешь, я боюсь тебя, бич несчастный? Что ты можешь мне сделать? Чем ты мне грозишь? Я, знаешь ли, криканная. Мужиками битая. Родителями проклятая. Ревизорами пуганная. Мне за себя уже ничего не страшно. А ты вот – жизни не понимаешь, рыженький! С тобой по-хорошему, а ты на людей кидаешься.
– Я ещё на тебя не кинулся. Я ещё всех слов тебе не сказал.
– Да уж какие ты там слова для меня приберёг… Слышала. И сама умею.
Она пошла от меня, застучала каблучками по палубе. С полдороги повернулась, спросила:
– Говорят, вы на промысле остаётесь?
– Тебе-то что?
– Теперь – ничего. Вам счастливо, с пробоиной. Авось не потонете. Значит, до апреля?
– Значит, так.
– Ну вот, в апреле и получишь свои деньги. Скажи хоть спасибо, я эти-то у них отняла. Когда они в коридоре их подбирали.
– Постой…
– Да нет уж, я всё сказала, что тебя мучило. А стоять мне больше некогда. Я тоже, знаешь, тут не пассажирка…
Она ушла в тамбур и прикрыла броневую дверь с задрайками.
Лицо у меня горело как ошпаренное. Так, значит? Не понимаю я жизни? Я закурил, глядел на траулеры, которые внизу шарахались и бились об кранцы. Может быть, и не понимаю… Вообще, всё так гнусно вышло, и ведь вовсе я не собирался скандалить. Но почему я верить ей должен – когда уж так погорел хорошо? И ещё спасибо ей скажи. А зайди за этими деньгами в апреле, так, может, без шмоток последних останешься, там такая шарага. Надо бы кореша взять с собою, он и свидетелем будет, и поможет в случае чего. Главное – этой кошке не верить, никому не верить, когда дело грошей касается. Это дело вонючее, тут каждый сам не свой делается…
Ладно, закрыли пока тему, пошёл я эту лавочку искать. Спустился на четвёртую палубу – и сразу в другую жизнь попал: ковры по всему коридору, стеклянные двери, переборки пластиком обшиты «под малахит», в салонах телевизоры, читальные столы, ребята в бобочках играют в пинг-понг. То-то сюда дикарей неохотно пускают: поди, приглянётся им здесь – так и с траулеров посбегают. От нас же только отдача требуется, а живут – другие. Ну, правда, они наших денег не получают, да хорошо б нам их как-то попридержать, наши деньги, тоже не выходит.